Небылица о Ванятке, его кабанчике и о полезности о

Наталья Листикова
        Небылица о сельском жителеВанятке,его кабанчике
        и о полезности образования
      

Было ли, не было, в нашем ли государстве, иль в каком другом, — знать не знаю, ведать не ведаю.  Доподлинно то, что жили там богато. Деньги гребли лопатой! Имели кошек доеных да собак опоеных. Хлеб сеяли круглый год, да все по зернышку. Впрочем, жили сыто: колоски в амбар относили, в ложке пиво варили, всех подряд пивом поили, кренделя кушали, небылицы слушали…
      В темной бору, в глухом углу, куда чиновный человек глаз не казал, куда купец товар не возил, и там люди жили. Жили по старинке,  и в Бога и в черта верили, леших чурались. Озера, ручьи там были чистые, пей, не напьешься. Плескались в них по закатному солнцу водяницы, летали над водой хитрым туманом, молодцов приманивали.
      Пугались в том темном краю не разбойного человека, а чертово глаза, воплей ночных карчей да болотниц. По ночам в лесу все на прохожего страх напускает: колоды в лоб бьют, корни за ноги дерут,  гонят в беспамятстве в топи и буреломы.
      Была в том забытом краю деревенька Полесково,  Бедноватая, богатства на вынос днем с огнем не сыщешь. Потому и чужие здесь не больно шастали, а вот свои-то бывало на сторону часто посматривали. То один, то другой из молоди подавались за счастьем от милых мест подале.
      У полесского кузнеца Михаилы Коня тоже сынок был перекати-поле. К крестьянскому труду душой не лежал, дела по себе не искал, а так, на дармочка поживиться норовил. Только таких любителей в Полескове не жаловали. Вот и укатил он, и не куда-нибудь, а в саму столицу.
      Укатил и как в воду канул. Ни денег родителям не шлет, ни писем. Даже с оказией весточки не подает. Словом был он для семьи ломоть отрезанный.
      Много лет о нем ни слуху, ни духу не было. А потом, на тебе, объявился! На побывку, значит, приехал. Стариков проведать, себя односельцам показать. Смотрите, мол, каковы мы люди столичные во всем своем форсе.
      Столичный форс, известное дело, глаза всем застит. Недаром сказывают: в столице — что за границей.
      Ходит, значит, парень по деревне, папироски одну за другою палит, на гитаре бренчит. А сам-то в кожанке фасонистой, при часах, при зонтике-тросточке под мышкой, в ботинках на толстой подошве. Ну, куда там самому генералу.
      Ходит гоголем, парням другим на зависть, всем невестам да молодайкам на загляденье.
      На всех свысока смотрит, говорит со всеми сквозь зубы. Первым шапку ни перед кем не снимает: знай, мол, сверчок свой шесток!
      Ну, народ, само собой, дивится. Вон из пустой породы каков звон получился! Кто б подумал, что малый Афонька таким франтом станет. Видать, и впрямь большой город и ум большой дает?
      Окружили гостя толпой, хошь не хошь, а выкладывай про свою столичную жизнь.
      Тот как начал заливать! И дома-то там под самое небо! И по улицам машины бегают! И по ночам светло, спать не надо ложиться, иди себе, кто в ресторацию, кто в театр к актрискам, кто в карты играть! Словом, не жизнь тебе, а сплошное удовольствие.
      А еще про себя похваляется, про свою оборотливость да удачливость. Дом, мол, у него полная чаша, деньги сами в руки текут.
      Мальцы деревенские, слыша все это, рты поразевали, девки да бабы ахают, руками всплескивают. А хитрованы мужики на франта смотрят, исподтишка спрашивают, неужто у него всего сполна, так ничего боле и не желает?
      Клюнул на приманку Афоня.
      "Эх, — говорит, — одного все же не хватает. Я ведь по торговой части иду, а образованности настоящей нет. Если б мне образованность эту, мог бы настоящим воротилой стать.
      Есть, говорит Афоня, заведения такие, академии да университеты. Они из кого хочешь, хоть из скотины последней бессловесной, человека сделают. Всем наукам его обучат, и нашенским, и заграничным. Одна только заминка, надо в обученье это сызмала идти, да деньги платить большие...
      "Ну, уж скажешь, из скотины?" — не верили односельцы.
      "Истинный Бог! — разобиделся на них Афоня. — Сколько случаев было! Намедни даже в газете историю читал. Показал бы вам, да батя газету ту на самокрутки пустил".
      Ой, всполошились бабы и девки, так им про тот случай узнать не терпится. Да и мужики в кулачок покашливают, то же послушать непрочь.
      Хоть гость и кочевряжился малость, но уломали его. Все как есть рассказал, что из газетки той упомнил.
      А речь там шла о генеральском дитяти — чистопородном борове. Почему он вдруг поросенком оказался, точно газета не сказывала. Может, подменили, а может, родился таким — чего в жизни не бывает. Но только обучать всему его с самого младенчества стали. Само собой и в порядок привели: язычок подрезали, чтоб шевелился лучше. А хвостик, тот наоборот, убрали. Чтоб в дальнейшей жизни, значит, не мешал.
      Известное дело, родители ничего для дитя не пожалеют: учителей самых наилучших к нему приглашали, а подрос, в университет отдали. Всем наукам генеральский сын научился, и сам в большие чины вышел. Одна свинячья привычка осталась — грязь очень любил.       "Да что там! Теперь немало таких есть, кто из скотины вышел! — заключил Афоня свой рассказ. — Главное, сызмальства учить надо!"
      Слушали краснобая мужики, усмехались. Головами качали.
      Был среди слушателей один дед, Ванятка, тихонький, смирненький, одним словом — бобыль. Никто о нем ничего не знает, то ли умный он человек, то ли совсем дурак, но бедняк из последних.
      Слушал он, как водится, в разговор не лез, но в голову ему запало что-то. И так запало, что покою ни днем, ни ночью нет. Все думает, как бы ему жизнь свою переменить, раз такие пустозвоны и те, как сыр в масле катаются.
      Много ли мало ли дней прошло, невмоготу стало деду Ванятке. Старый уж он мужичишка, и силы в руках не осталось, а достатку и вовсе никогда не было. Кто его беду поправит, старость обережет, если один он как перст на этой земле?
      А надо сказать, что в обычае у деда было кабанчиков откармливать. Вот и тогда у него кабанчик жил, шустрый, смышленый, как собачонка, всюду за дедом бегал. Сядет, бывало, Ванятка у плетеньчика, а кабанчик к нему привалится, боком о спину трется, ластится.
      Вот и говорит ему как-то дед Ванятка: "Эх, кабанчик ты мой родимый, нету у меня, кабанчик, детушек, один ты у меня родная душа. Не хочешь ли ты, кабанчик, мне вместо сына стать?" Слушает его кабанчик, хрюкает от радости, пятачком тычется.
      "Отведу-ка я тебя, кабанчик, в столицу, сдам в ниверситет этот. Сделают тебя там человеком. Обучат тебя там всем наукам, к месту определят. Только ты потом не позабудь меня. Приходи с ниверситета старость мою холить. А потом мы тебя оженим, жену найдем пригожую, работящую. И пойдут у вас деточки, мне внучики, то-то жизнь будет!
      Как задумал дед Ванятка, так и сделал. Расспросил он толком Афоню, как ему до ниверситета добраться, завязал в тряпицу деньжонки, накинул на кабанчика веревку покрепче и повел. И кабанчик ничего. Идет, не брыкается, словно чует — человека из него делать будут.
      До столицы, известное дело, дорога дальняя. Где пешком, где на телеге, посуху, по солнышку, под дождем, грязь меся, шел-шел, намаялся, а едва путь начал. Плюнуть бы, да мечты своей жалко. На пятый денек худо бедно, а доплелся до дороги, что в столицу ведет. Дорога не простая — железная, и мчатся по ней домики на колесах, поезда называются, они тебя куда хошь, хоть на край свету, враз домчат, только, знай, плати. Подивился дед на такое чудо. Заплатил он деньгу, почитай всю заначку выложил, а добрался-таки до столицы.
      Добрался и ахнул. Вспомнить бы ему поговорку:
      "Куда со свиным рылом да в калашный ряд!", — да человек он неграмотный, ни поговорки такой ни слыхивал, ни ряду калашного во век не видывал. Понятно, что оглох он сразу от шуму столичного. Запершило в горле от пыли да вони, зарябило в глазах от людей, что туда сюда бегают, руками машут, мешки тащут, толкаются, ругаются, проходу никому не дают.
      "И куды мене черт занес?" — испугался поначалу Ванятка. — Разве найдешь тут правду-совету? А вот придавить запросто могут". Но услышал тут, как кабанчик его истошно кричит, столичного лоска пугается, схватил его на руки, к груди прижал, оглаживает: "Не пугайся, кабанчик мой родненький, я тебя, дитятко, в обиду не дам, стену лбом пробью, а тебя в люди выведу".
      И пошел дед по столице плутать. По улицам по пыльным, по мрачным переулкам, где ни травки, ни цветочка не выросло, где деревья как градом побитые, дырявой листвой, как трухой увешаны. "И как тута люди живут? — дивился Ванятка. — Тута даже неба не видать, все в дыму да в чаду. И чегой-то люди в столице ищут? Вонь от помоек да дым от заводов, гарь от машин, паровозов. Не, мене задаром такой столицы не надобно, дома куда как лучше. Отдать бы токо кабанчика в ученье — дня здесь лишнего не задержуся..."
      Плутал-плутал дед Ванятка по столице — всего нагляделся: и фабричных труб, и магазинов с лавочками, и церквей белокаменных, и дворцов с колоннами. "Однакось, думает, и в столице видать, жить можно, ежели во дворце каком".
      Долго ли коротко ли, и университет отыскался. Стоит дом, из себя важный, кругом решетка, за решеткой люди шастают. При доме сторож, человек вежливый, обходительный, но кого зря не пускает. Ему документ нужен, без документа в университет ходу нет.
      Дед Ванятка к сторожу к этому. "Помоги, мол, почтенный, я человек темный, мене каждый обидеть может, а ты, по всему видать, уважение имеешь. Пропусти ты меня, Христа ради, и скажи к кому идти надобно, чтобы мово кабанчика в ученье определить, человека из него сделать".
      Кланяется Ванятка сторожу в пояс и монету ему сует: "Один он у меня на свете. Ты уж не откажи, век помнить буду".
      Сторож человеком оказался сердешным. Посмотрел он на мужика-деревенщину, пораскинул умишком и говорит: "Трудное, старик, ты дело затеял. Думаешь просто в университет поступить? Знаешь сколько бумаг всяких надо? Документов разных, справок? И человек без документов никто, а у тебя, дед, кабанчик. Нет, дело твое гиблое. Ежели и пробьешься к главному начальнику, и то ничего не выгорит. Места-то уж все позанимали... Так что вертайся ты лучше домой".
      Дед Ванятка никак отступать не хочет, в пояс кланяется, на жалость бьет, милосердия просит. Допросился-таки. Вздохнул сторож, махнул рукой, засмеялся и говорит: "Ты, дед, по всему видать, простак. Тебе такое своротить не под силу. Но жаль мне тебя и хочу тебе помочь, чем могу. Оставляй-ка ты своего кабанчика мне. Если денег нет, я и без денег возьму. Присмотрю, прокормлю, а место коль появится — к месту пристрою, глядишь и в науку отдам".
      Обрадовался Ванятка. Вот не думал, не гадал в столице благодетеля сыскать. Ему ли темноте деревенской пороги обивать, кабанчику бумаги выправлять? Ему ль по начальникам ходить, в ножки кланяться? Видно Бог его услыхал, послал ему под конец хорошего человека, за всю его жизнь многотрудную, за мытарства да горькую старость.
      Кинулся дед Ванятка сторожу в ноги: "Вот спасибо! Выручил ты меня, добрый человек, от забот избавил. Ты не подумай, я тебя без благодарности не оставлю, да и кабанчик мой, как в люди выйдет с тобой сполна сочтется".
      Обнял дед на прощанье своего кабанчика, поцеловал в щетинку на лбу и отдал сторожу. "Когда же, почтеннейший, за кабанчиком-то являться?" — спрашивает.
      Сторож смотрит на него, головой крутит, улыбается: "Когда науку всю пройдет... лет этак через пять, никак не раньше".
      На том и расстались.
      Вернулся дед Ванятка в Полесково, стал жить как жил, только думки-то его в далекой столице. Все представляет он себе своего кабанчика, в казенной одеже, при фуражке. Разговаривает с ним, наставления дает: "Ты учись, кабанчик, хорошенько. Нет у тебя родичей богатых, некому похлопотать за тебя, ты уж учись сам за себя стоять. Товарищам не дерзи, старшим кланяйся, уважительным будь, глядишь, кому и приглянешься".
      Сельчане на него посматривают, подмигивают:
      "Кудай-то ты, дед Ванятка, отлучку имел? Уж не завел ли где зазнобушку себе? Чай не младеньчик, жениться — самая пора".
      Отмахивается дед Ванятка от охальников, не ваша, знать, забота, куда хочу, туда и топочу. А про столицу — ни гу-гу. Еще глазом недобрым посмотрят, все дело спортят.
      Пять лет — время недолгое. Через пять лет снова засобирался дед Ванятка в столицу. Не идет, на крыльях летит, к кабанчику своему ненаглядному, сыночку желанному. Дорога ему скатертью стелится. Все как в сказке волшебной, все как-будто деду улыбается.
      Нашел он дом с решеткой, где кабанчика своего оставил. По счастью и человек тот знакомый стоит, что кабанчика приютил. Только смотрит на него человек, хмурится, вроде и не узнает вовсе. Пришлось деду все сызнова самого напоминать, все как было сказать. Как с кабанчиком ниверситет искал, как сынка своего названного ему под присмотр оставил, чтоб затем его в науку отдать, человека из него сделать.
      Слушал его сторож, слушал, вспомнил, засмущался: "Как же, как же, такой отличный кабанчик, из молодых, можно сказать, да ранний! Токо вот беда с этими ранними! Сладу никакого нет! Не знаю, что тебе и сказать про него".
      "Так все и сказывай, — требует Ванятка. — Как в ученье ходил, какая ему польза от этого вышла?"
      "Ох, какая польза! Польза-то большая была... Правда вот..."
      "Ты чегой-то плетешь мне? — Ванятка голову скособочил, глазенками зыркает, — пошто правду не открываешь, к кабанчику допустить не хошь? Али наук не одолел? Али беда с ним приключилася?"
      "Да нет, — говорит сторож, — ты, дед, не кипятись, а то выкипишь весь. Все с твоим кабанчиком в порядке. Все науки одолел и теперь человек известный, богатый, и из себя видный".
      Говорит так сторож, а сам смеется: "Это, надо же! Давно ли был самой настоящею скотиной, обычным кабаном, а сейчас — Кабанчик, к нему и подойти непросто будет, попробуй, сунься, и говорить, пожалуй, не захочет. Вот что такое наука. Свет она, а без нее — тьма кромешная. А свет да тьма вместе не живут".
      Наслушался дед Ванятка сторожа, закружилась у него голова от счастья, что мечта его и не сказка вовсе, а самая, что ни на есть, настоящая явь.
 "Скажи поскорее, благодетель мой, как найти-отыскать мне кабанчика ненаглядного, я уж за наградою не постою..."
      Сторож головой крутит: "Эх-ма, зря ты это затеял, ох,  зря... нравный он больно, может и признать не захочет, он ведь вот какая шишка, а ты человек бедный, без роду, без племени, зачем ты ему нужен, еще оконфузишь, поди".
      Ничего упрямый дед слушать не хочет. "Не бывать тому, чтоб не признал он меня. Я его холил, в науку определил, последних денег не пожалел. Не может не узнать он меня, не обласкать, за заботу не наградить".
      "Ну что ж, — говорит сторож, а сам мнется, — только не обессудь потом, если чего, бедный ведь богатому не товарищ, не брат и не сват. А впрочем, попытка не пытка, может что и выйдет".
      Рассказал он Ванятке, как ему Кабанчика своего отыскать. Адрес на бумажке написал, чтоб не плутал бедолага, и руку на прощаньице протянул.
      Деда Ванятку ноги от радости сами несут. И часу не прошло, вышел он к дому с колоннами. Ну не дом, а прямо хоромины царские. У ворот привратник  стоит, в плечах косая сажень, кулаки, как бараньи головы.
      "А не скажешь, батюшка, кто в хоромине этой проживает?" — спрашивает  Ванятка. Тот на табличку кивает: "Не видишь разве? Тайный советник, его превосходительство господин Кабанчик". "А не дозволишь ли, мил человек, мне с господином Кабанчиком свидеться?". "А на какой-такой предмет?". "А на тот предмет, что родней он мне доводится".
      Рассмеялся привратник, аж щеки задрожали. "У господина Кабанчика, — говорит, — отродясь такой родни не бывало. И вообще, сирота он, до всего своим умом дошел.» А Ванятка не унимается, прилип, как репейник: пусти да пусти. "Ну ладно, — говорит дворник, — сегодня занят хозяин, завтра приходи, может примет".
      Ванятка и рад. Подумаешь, денек подождать, он пять лет ждал. К тому же на дворе тепло, а без крыши спать не привыкать.
      Пришел он на другой день, а привратник опять не пускает: "Нету их, в присутствие уехали, завтра приходи".
      Что ж, можно и завтра прийти. Только уж тоскливо больно одному в столице-то. Город большой, шумный, все бегут куда-то, спешат, на Ванятку не смотрят, будто столб он или скамейка.
      Отправился тогда дед к своему знакомцу-благодетелю, что Кабанчика его в ученье определил. Так мол и так, Петр Иваныч, ждать, видно, надо, когда случай выпадет, а без случая никак к Кабанчику не попасть. Приюти на времечко.
      Петр Иваныч тот деда приютил, вот до чего сердешным оказался, не только приютил, к делу определил. Как ему куда отлучиться надо, он Ванятку за себя оставляет. Тот и доволен, что не зря хлеб ест. На посту стоит важно, без бумажки никого не пустит. И по хозяйству дед Петру Иванычу подмога — он ведь наладить, починить — на все руки мастер. Живет дед Ванятка у сторожа, как у родни какой. Одно омрачает. Никак он до Кабанчика своего доступа не находит. Целый месяц прошел, как он к хороминам зачастил. А случая, с Кабанчиком поговорить так и не выпало. Очень занятым сынок названный оказался. Только издалека его дед Ванятка и видел. Издалека на него радовался. Видный из себя мужчина. Пузо сытое, словно пивная бочка. Лицо гладкое, выбритое, щеки пухлые. Хоть изменился изрядно, а все что-то прежнее в повадках осталось, шустрый, увертливый. И глазки маленькие, круглые, так и зыркают.
      "Эх, до чего славный Кабанчик, — радуется Ванятка, — до чего же наука эта дошла, что из порося такого господина сотворила".
      Не терпится ему поскорее к сынку на шею кинуться, к груди своей прижать. Но как добраться до него? Что дворники, что лакеи — на страже стоят, не пускают. И задумал Ванятка всех хитростью, обойти, а к Кабанчику в дом проникнуть. Набрался смелости, и как-то в темноте, когда к освещенному подъезду люди съезжаться начали, схоронился он возле. Удобного случая ждет. И выждал-таки. Сам хозяин на двор вышел. Улыбается гостям, руки протягивает. И до чего хорош. У деда Ванятки прямо сердце зашлось. Выскочил он без памяти и прямо к Кабанчику кинулся.
Тут загалдели все: "Это что за невидаль такая?" "Вон бродягу за порог!" "Ну и времена пошли, прямо в дома сволочь разная вваливается".
      Кабанчик, тот прямо затрясся весь: "Ты чего, бродяга, здесь делаешь?" — И хвать Ванятку за руку. А тот, как в ноги ему бухнется: "Сыночек ты мой ненаглядный! Ты прости меня, что не ко времени ввалился. Не со злого умыслу, а по неразумению. Очень уж по тебе истосковался я"
      Гости, как услышали такое, шушукаться, смеяться начали. А жена-то Кабанчика побелела вся, не знает куда и деваться.
      Закричал Кабанчик: "Ты чего тут мелешь? Что за чушь несешь?!"
      А дед Ванятка не унимается: "Да неужто не признаешь меня? Я ж тот самый, что тебя, Кабанчик, выкормил. Неужто не помнишь ты, как поросем еще я тебя во столицу волок, как в ученье отдал?!"
      Обхватил Ванятка Кабанчику ноги, смеется и плачет от радости, все ему напомнить старается:
      "Ах ты, милый мой, сыночек желанный, ты всегда же был таким смышленым, таким шустреньким, таким упитанным. Ты, почто, сыночек, упираешься? Ты ведь ты, я сразу увидел, все приметы твои, как и были. Вспомни, вспомни нашу старую деревню. Вспомни хлев, в котором жил ты. Вспомни, как я холил тебя, как берег! Да неужто не помнишь? Да неужто ничто не ворохнется в твоем сердце?"
      От Ваняткиных слов все примолкли. Смотрят гости, уж очень занятно выходит, видно вправду родня объявилась, только признавать ее хозяин не хочет. Может и впрямь отца не принимает?
      Валяется дед Ванятка на земле, седой бородой пыль метет, от обиды плачет, слезу кулаком утирает.
      А господин Кабанчик рядом стоит. Кулаки сжал, покраснел от натуги, не знает, что и сказать. А понять-то сразу понял, что в хорошую историю влип. Эх, тертый калач, а так обмишуриться! Ведь слыхал он об этом дуралее, слыхал да посмеивался. Нет бы принять его потихонечку, повыпытать да повыспросить. Толику денег дать да выпроводить без шуму.
      Стоит господин Кабанчик над стариком Ваняткой, а кругом его шепоточек бежит, смешочки порхают. Вот как опозорил его старый бродяга! Что же делать ему? Как позору избежать от юродивого? Весь город скоро смеяться будет. А что начальство скажет? Нет, тут быстро выкрутиться надо, что-то такое придумать, чтоб и пальцем никто показывать не смел.
      Наклонился Кабанчик над Ваняткой, ткнул его лакированным  ботинком в бок и закричал визгливо: "Эй, пошлите скорее за доктором! Не видите разве, этот старик просто сумасшедший! Неизвестно на что еще способен. Гляньте-ка, может у него нож за пазухой!
      Вот когда поднялась суматоха. Все забегали. Женщины завизжали, в стороны прыснули. Мужчины, те кулаки посжимали, насупились. Кто-то верит, что старик и впрямь сумасшедший, но кто-то шепчет злорадно, что все быть может.  Этот Кабанчик-то — личность известная, давно про него слышно, что и отца родного не пожалеет.
      Тут Кабанчик и совсем озверел. Схватил он старого деда, словно куль с мукой, и вытолкал со двора взашей.
      Понял Ванятка — беда большая будет, коли сунется еще раз он к сыночку. Подхватился он и без оглядки побежал было, куда глаза глядят, да как бы не так! Слуги набежали, подхватили Ванятку, исколотили всего. Связали да и надругались вовсе. Отвезли в желтый дом, чтобы за решеткой, яко зверя дикого спрятать, все концы истории этой в воде утопить.
      От обиды такой, от досады у деда Ванятки рассудок и впрямь помутился. Мстится ему, что попал он к свиньям в хлев. Что все начальники в том хлеву  - свиньи. Зло на него посматривают, хрюкать велят, из корыта пойло лакать. Только он никак этого пойла лакать не хочет, доподлинно известно ему, коли пойла попробуешь, сразу пятак и копыта вырастут!
      Сколько он времечка в том хлеву погубил, дней ли, лет ли, про то дед Ванятка не ведал. Выручил его, от свинской жизни избавил все тот же человек, от которого все и приключилось, сторож Петр Иваныч. Бывают же люди на свете! Ну что ему, кажись, до деда Ванятки дела? Так нет, разыскал, вызволил! Домой к себе привел. "Живи, — говорит, — дед Иван, сколь хочешь, столько и живи. Бедный ты человек, жизнью ушибленный, грех тебя в беде покинуть".
      Расплакался дед. Очень-то он плаксивым стал, вовсе, видать, состарился. "Эх, — говорит, — ну и жизнь ваша столичная, лучше б вовек ее не знал. Наука мне старому дуралею, что ведь задумал, из скотины человека сделать! А про то не ведал, что как ни учи скотину-то, какую образованию ему не давай, а душа-то все скотская останется".
      Замялся тут сторож, Петр Иванович, глазами поводит: "Не клепи, — говорит, — на скотину, человечья душа, поди, похуже скотской будет. И еще, — говорит, — прости ты меня за все мытарства свои. Грех на мне, ведь через меня тебе такая обида вышла".
      Махнул Ванятка рукой. "Чудные вы городские, все-то у вас навыверт. Один заместо спасибочки взашей прогнал, другой за добро прощения просит... Нет, не разобраться мне с вами. Живите вы тут, как хотите, а я домой подамся. Глуп я, видать, для столицы-то. А дома и дурак сгодится".
      И подался Ванятка домой. Долго ли, коротко ли вернулся он в свою избу- развалюшку  и стал без хитрости всякой свой век доживать. Только вот кабанчиков он больше не держит и про науку слышать не хочет. Такую он от нее обиду претерпел.
Деревенским дед Ванятка про историю столичную ничего не сказывал, но все равно окольно дознались. Говорят, даже в газетах об этом написали. Газетчики народ дошлый. Они не только шило в мешке, иголку в стогу сена найдут. Конечное дело, может и врут они про эту свинскую историю деда Ванятки, но в народе всякую небылицу на веру берут, из уст в уста передают, забывать не собираются. Все, может, для чего сгодится.