Он ее окликнул на углу:
— Э—э… Алфеева, вы зачем туда? Наверное, в супермаркет?
— Да вот, овощи хотела…
— Не стоит ходить в супермаркет, дорого. Хотите, покажу овощную лавку в фургоне?
Увидите, все за полцены.
— А ты что, все знаешь тут?
— Все знаю, Алфеева, это мой квадрат. А вы новенькая, вам пригодится
— Да, я — новенькая.
— Заметно.
Алфеева вздохнула шумно и замолчала.
Они шли, скрипя колесиками сумок по насыпной дорожке с гравием. Произошел ремонт тротуара. Сумки даже волоком выкручивали руки, у новенькой тем более — резина с колес слетала. Она при каждом шаге прядала ушами, ныряла головой вниз непроизвольно. Пацанская стрижка, пепельная от верха, черный затылок, взлетала на ветру, шла веером. А вот складка у рта – значит, немолодая. Сколько ей — тридцать? Тридцать пять? Старовата. Куртка тоже пацанская, велика ей, но не рэперский заход, а бедность, сразу видно.
— Комплексовать не надо. Я подскажу. Если что, спрашивайте Хазова.
— А по имени?
— Имя довольно сложное, Пантелеймон. По фамилии лучше.
— Спасибо тебе… Хазов. Ты всегда в первую смену развозишь?
— Ага, учусь во вторую на юрфаке.
— А я тоже в первую, мне уроки делать.
— За какой класс уроки?
— Мы — в третьем.
Хазов прикинул — лет девять, десять. Если в восемнадцать родила, то ничего, не старая.
Они подошли к овощной лавке, и Алфеева быстро отоварилась — два килограмма картошки, лук, польские яблоки, квашеная капуста. Потом пошла относить, и Хазов ей слегка помог. Все—таки не одной катить сумку на пятый этаж. А потом еще подождал, пока она с чеками разобралась, на кухонном столе в тетрадочку записала.
— Спасибо тебе, Хазов. Какой ты хороший, — сдавленно прошептала Алфеева. И подумала – бывают же надежные, сильные…
А у Хазова уже была девушка — смерть фашистам. Как приедет к нему в общежитие, как положит на стол декольте четвертый размер, да как проворкует с низким горловым смехом — ну что, типа, чем займемся? — так и вопросов больше нет. А как встанет — в рост два метра, так и вспомнишь Статую Свободы, глядя на нее снизу. О том, что девушка Хазова кроме четвертого размера владела еще интеллектом, побеждала крутых ботанов на олимпиадах по программированию, Хазов даже и не знал, не заходил разговор. Сам-то Хазов тоже за два метра, и этим все сказано. Нормальный северный житель, потомок викингов. Ну, а почему же такой эвакуатор в красной кепке попал в соцобслуживание лежачих стариков? Да потому, что неполный рабочий день. Он еще работал секретарем в райсуде. Но работать там ему не нравилось. Хазов умел быстро печатать на компе протоколы, и ему было все равно, сколько раз их надо было исправлять. Но в суде было много лжи! Хазов смотрел узкими серыми глазами на все эти папки, сжимал тяжелые челюсти. Он хорошо понимал, что такое система. И он выбрал это как профессию. Но из суда мечтал уйти — зачем заранее обрекать себя на ненависть людей? А злоба и ненависть возникали после каждого заседания — в чью бы пользу не вынес решение судья, одна сторона всегда была не согласна, недовольна, а то и с топором возмущена, был недавно такой случай.
Алфееву он заметил в соцобслуживании потому, что рядом была биржа труда, куда она долго моталась, а потом и пришла к старикам. Он утром выходил на квадрат, а она шла на биржу. Так всю зиму. И он понял, что ее пришлют сюда — больше некуда, работы нормальной в городе нет. А у Хазова еще и родители далеко, в селе. Кто должен его кормить? Другой бы побрезговал идти на почти общественные работы, а он — нет. Искал продукты подешевле, хотя его—то какая забота чужие деньги экономить, не он в магазинах цены дорогие устанавливает, ворочал лежачих, чистил раковину, плиту, кто что попросит, тащил на себе по лестнице инвалидную коляску. Лежачие его любили, один дедушка — не умирал, тянул дождаться внука из тюрьмы — Хазова звал Пантелеймон—исцелитель. Алфеева в своей мужской куртке была просто как брошенный мокрый кот на улице. Захотелось как-то вообще. Невзирая на складку у рта.
С тех пор они стали выходить на квадрат вместе. Хазов, получив заявки, курил на улице, низко надвинув красную кепку. Алфеева часто опаздывала, пыталась обеспечить своему ребенку горячий завтрак. Ну, видимо, получалось не всегда. Она влетала, запыхавшись, хватала вызовы, свою сумку на ломаных колесах — ее больше никто не брал. Он нарочно вставал в дальний угол либо садился на лавку в сквере. Думал — будет искать? И она, повертев головой, подходила. Нос красный от холода, глаза счастливые.
— Хааазов! Ты не ушел… — пела.
И столько было в этих простых словах удивления, благодарности — как будто он тут веник роз ей купил. Но Алфеева ни о чем таком и не думала. Она ценила участие больше роз.
А этим днем вдруг прискакала на полчаса позже, вообще вся красная и несчастная..
— Хазов, миленький. Ребенок заболел, я врача вызвала, но не знаю, как насчет больничного, не знаю. Сейчас пойду, отпрошусь…
— А позвонить никак?
— Так у меня нет мобильного. Врача соседи разрешили вызвать, а уж на работу сама иди.
Тут он на нее посмотрел вполне адресно.
— Что смотришь. Не веришь?
Он не поверил, конечно. Нонсенс. Мобила стоит ерунду. У его девушки — две, мало одной. Для работы, и для привата — отдельно. Пожал плечами и ушел. Но внутри впилось и заныло. Попользоваться решила? Ага, сейчас он кинется ей телефоны покупать, квадрат ее обходить. Она на что надеется? На дядю? И напрасно. Хазов так обозлился, что забыл — Алфеева же ни о чем его не просила! А он просто услышал свой внутренний голос, и давай на него же и выступать. Так и пошел по квадрату, ругаясь с кем—то. А зима стояла, улыбалась, смотрела ему вслед. Она расслабилась и размякла. Зима понимала — покричит, утихнет. Тише ты, Хазов! Не отвертишься теперь.
Алфеева тоже расслабилась и размякла, она даже не секла момент, когда собственно все началось. Солнца еще на полную мощь не было, но снег осел, сморщился, и все как-то побренькивало, похлюпывало. Воздух хрусталем рассыпался, сахарком хрустел. И целую-то неделю эвакуатор в красной кепке объезжал и свой участок, и чужой… А ребенок Алфеевой тем временем вышел из температуры, только кашель по ночам остался.
— Алфеева! Остановитесь.
— А? – она оглянулась и сжала губы в улыбке, еле сдерживалась. Куртка ее была расстегнута — жарко. Из-под кофты светился живот.
— Вы тогда за больничный получили?
— Как же. Мне не зачитывали его. Все мои вызовы обработаны… Спасибо тебе, честное слово! Чем я могу…
— А вот чем.
Он подумал секунду: пойдет на жертву или не пойдет?
— А поехали к родителям моим смотаемся. А?
— Так сразу? Ты с ума сошел.
— Нет, конкретно. Просили приехать, подвал перебрать. Ну, они же старые, кто им поможет.
— Ты, наверно, хочешь сказать, что… как бы мы с тобой… — Алфеева сбилась.
— Просто. Просто съездить. Ничего такого.
— А—а—а… Так я же не могу его бросить. С кем оставишь? Надо с ним.
— Поехали вместе. — Он сразу пожалел ее мальчишку.
— Поехали.
«До чего простой», — вздохнул Алфеева.
Но Хазов был не простой. Просто у него была сильная воля.
На электричку она пришла с вертким третьим классом, тепло одетым, с горящими от приключения алфеевскими глазами. И с нанизанным сверху рюкзачком, на котором значилось LEXA. А может Лекса.
— Что там? — указав на рюкзак, спросил Хазов.
— Ништяки всякие — бутеры, печеньки, — радостно встрял ребенок.
— Молотком! — похвалил Хазов запасливость Алфеевой. И показал билеты на всех туда и обратно. Он вообще мало говорил. А тут разговорился. В электричке снял с ребенка снаряжение, вынул мобилу и показал, как на кнопки жать. «Играй, а я спать буду».
«Деловой», — обиделась Алфеева и почуяла себя лишней... Ей, может быть, хотелось, чтобы он обнял ее за спину или голову пристроил на ее плече. И она могла бы гордо на всех посматривать. Но он ничего никуда не пристроил, не надо забывать, это был громила, а она маленькая и щуплая, где там он будет это плечо искать. Он спал гордо, сидя, по-египетски, сложив на груди руки, с красной кепкой на лицо. Алфеева умирала от жары и неизвестности.
Надо же, даже не спросил, чей сын, откуда, была ли замужем, все такое. Надо же! Ему все равно! А ведь когда эта трагедия у нее случилась, она думала не жить. Сейчас даже вспомнить жутко. Тогда Алфеева, свежеиспеченный библиотекарь-архивист, распределилась в музей политических движений и чуть не стала начальником отдела за десять копеек в месяц. Вдруг у нее обмороки, один за другим. В больнице взяли кровь на сахар, и оказалось — последняя стадия диабета. Полгода вылежав в белых стенах и получив инвалидность, Алфеева простилась с карьерой политолога и пошла работать в теплицы. Инсулин колола сама. Доктор на приеме писал ей кучу рецептов, а шепотом говорил — лучше родить… Это хоть какой шанс будет выжить. И подписал ей курсовку в санаторий. Так что девушка не просто как, кому попало дала, девушка предписание выполняла и приехала оттуда вполне беременная. Без деталей. Поэтому она всегда знала, что этот ребенок спас ей жизнь. Не то чтобы она сразу излечилась. Просто все вошло в рамки, совместимые с жизнью.
Алфеева посмотрела, как спаситель режется в игру на телефоне и предложила бутер. Он съел три, «классные вкусняшки» сказал, и снова принялся ловить каких—то разноцветных червяков на телефоне. Вот и хорошо. Хазов встал за три минуты до выхода, и они пошли…
Три километра до деревни — не так много. Немного вязко, но ничего. В солнечном чириканье было что-то первомайское. Они раскраснелись как из бани. В деревне стеганул дождик. Большой бревенчатый дом казался нежилым. Обычно же у входа виднеется лавка, либо чурбак, на заборе мотаются половики, на веревке, подпертой рогатиной, выстиранное белье. Здесь не было ничего. Все лысо, чисто, только старая трава и тропка.
Дверь тяжелая, растворившись в полутьму сеней, включила звук. Да, это были родители, не такие здоровые, как сын, но сходные.
— Ты ли? – обнималась мать.
— Ведь погреб.
— Да все уж, без тебя, — хохотнул отец, снимая грязную робу.
— Зачем ехал?
— Почтить.
— А это кто? – мать развернулась к гостям. – Семья ли, че ли?
— Типа того.
— Которая по счету? Не третья?
— Да пойдем отсюда! – дернулась Алфеева, которой не хотелось вставать в очередь.
— Стойте, говорю.
Ребенок вышел, хлопнул дверью.
— Извините, мы ошиблись. Пойдем на электричку. — Она тоже двинула к дверям.
— Тихо, Алфеева. Разберемся.
Приоткрыл дверь – ребенок стоял на крыльце, отвернувшись.
— Подожди нас, друг.
Всем:
— Электрички сегодня нет. Никто никуда не пойдет. Лично я — чай ставить. Все приглашены.
— Да где ж та, высокая-то? — всплеснула руками мать. — Поди, год целый наезжала.
— Ну, а тебе что? — вступил отец. — Не нам сводить, разводить. Сымай одежу, да к столу.
Видно было, что Хазовы все упрямые.
— А вы, женщина, как вас, не уходите. Устали? С мальчонкой сам слажу. Нукось…
Вышел он. В это время Хазов и Алфеева вступили в смертельную схватку: он расстегивал на ней куртку, а она ее остервенело тянула молнию вверх, рвясь на улицу. Они кружили по сеням, дерясь и стукаясь об стену. Со стены слетели мотки провода и сетка с ульем.
— Че такое делаете, не пойму! — закричала мать
— Подвал твой разбираем, че!
Понятно, Хазов сильный, сдавил поперек, но и она тоже не сдалась – как и юркнула из рук вниз и назад. И налетела на мать. Та ее раз — и обхватила, не растерялась.
— Держу, сынок.
И он ее отнес подальше от дверей, в комнату. Она продолжала пружинить и вырываться.
— Так связать если? — издалека крикнула мать.
— Пусти.
— Нет, не пущу. — Тут ему пришлось перейти на ты!
— Пусти, жарко.
— Вре-ееешь…Убежишь еще.
Она вся горела от возмущения, но ничего не могла сделать в тесноте его хватки. И далеко не сразу до нее дошло, что он уже не казнил, а как бы обнимал. Шарил ртом по шее, по ушам. Прислушалась, затихла. Хоть и сделала из нее жизнь неизвестно что, но она же все-таки женщина. Закинула руки ему за шею. Обниматься спиной — это дурь какая-то. Акробатический этюд. Сколько времени прошло — неясно. Они были в полном угаре. Весна плескалась, звенькала и ехидно заглядывала в форточку. Звуки шли отовсюду, отражаясь, двоясь, ленивый гавк собаки, стукот по железке и бумц-бумц, музыка от клуба. Глупая, неистребимая весна. Ах ты, котенок.
— Трудно будет с тобой, Алфеева.
— Почему это?
— Ревнивая ты очень.
— А ты! Ах ты…
— И не дерись. Поздно. Счастье уже случилось.
Она помолчала чуть и вдруг как застонала, завыла, зажав рот.
— Тихо! Тихо, Алфеева, что ты как бешеная?
— Ребееенок… Ребенок ушел, а я тут…
— Да не беги, распотрошенная, застегнись!
На крыльце его, конечно, не было. Тихо моросил дождь, вокруг дальнего фонаря желтело сияние. Она пометалась за воротами, вернулась и встала у окна.
— Ну не реви. Всю ночь так и будешь стоять? Может, разденешься?
— Ты не поймешь, Хазов. Это не дитя, это мой спаситель. Он доверился мне, а я. А я-то сразу о нем забыла… Это мне так даром не пройдет!
Хазов это все слушал, слушал, потом встал, разделся. Снял с нее куртку, умыл под рукомойником, нагрел чайник.
— Ну-ка, сюда глянь.
В ее колких серых глазах плескался ужас. Чашка стыла, остывала.
— Э, молодежь. Помирились либо? — это вошел отец Хазов, чувствуя, что уже можно.
— Да, пап. Тебе чаю надо?
— А то нет! Не паавжнали из-за вас. А че плачете?
— Да ребенок запропал, убежал куда—то.
— А-аа. Ето не ребенок, а целый мужик, Лексой звать… Уложила его мать наверху.
Нукось, мы его отпустим в ночь? Там давай на плите, лепехи мать наварнала. Да в шкапике достань, сам знаешь. Лей побольше мне. Эх, мать-то спит.
— И мне, и мне, — завеселилась Алфеева, — и побольше.
В дверях показалась заспанная мать в халате.
— А мне-то можно?
Хорошо посидели, по—человечески.
Через неделю Хазов и Алфеева с Лексой съехались. Хазов ей только на легкие вызова ходить разрешал, а к лежачим сам, их ведь ворочать надо. А у самого лежачего дедушки, который Хазова Пантелеймоном-исцелителем звал, радость— внука из тюрьмы дождался! Свиделись!
Из суда Хазов осенью ушел. Допечатал протокол по делу об убийстве дедушки ранее судимым внуком, и в тот же день ушел.
А так у них все в порядке, Лекса первую четверть на пятерки окончил, девочка родилась здоровенькая, глаза серые, назвали Февронией. Да, у Алфеевой теперь есть телефон. Так что Хазов ей в любое время может позвонить и строго сказать: «Тихо ты, Хазова! Ты теперь не одна!».