Окидывая взглядом прошлый век. 5, 6Из Нарыма в Нар

Любовь Папкова-Заболотская
                5 Из Нарыма в Нарым               

 Болотовы встретили коллективизацию во всеоружии газетных знаний. Автоном Емельянович предвидел гоненье на середняков, к которым себя причислял, на сходках мужиков отмалчивался, но дома на совете родственников жены, съехавшихся к нему как к самому грамотному и знающему, говорил, что в колхозы их обязательно загонят.
- Власть круто берёт. Асаф Григорьича расстреляли только за то, что работников в строгости держал. То ли ещё будет! Я помню, как прошлись по бывшим офицерам в конце Гражданской, - говорил он.
 Шишкин Савелий Асафович, брат жены, собирался на Дальний Восток, туда его звал сослуживец, с которым он подружился в армии. Служили они на границе с Китаем, природа, мягкий климат и богатые базары понравились ему чрезвычайно. Приехав с Дальнего Востока весной в 26-ом году, он теперь всех звал переехать в тот благословенный край. Колесниковы Александра с мужем Тихоном были согласны с Саввой.
Анисья с мужем собиралась в Туркестан к солнышку и фруктам. Феклиста Корниловна, оставшись вдовой, жила теперь с сыном Саввой и двумя младшенькими поскрёбышами Таней и Леной. Она звала Грушеньку с собой. Вернее, звала не Грушеньку, а зятя: он в доме хозяин. А Автоном Емельянович заявил:
- Нет, не спрячетесь вы там, колхозы вас достанут, надо ехать спасаться в леса, как когда-то спасались отцы и прадеды со старой верой.
- Ну, уж сравнил! – возразил горячий Савелий.- Это когда еще было! В царство царя Гороха! Теперь другое время. Да и в города надо перебираться. В газетах что пишут? На первом месте индустриализация! А она где? В городах! Поедем, Автоном Емельянович, в Хабаровск. Сорокин пишет, что жизнь там вольная, торговля широкая, в складчину лавочку откроем…
- Какую лавочку? – перебивает его Автоном Емельянович.- Какую лавочку! НЭП приказал долго жить. Нет, я крестьянин. Что я без земли? А Сибирь-матушка огромная, земли в ней - не обхватишь. Раскорчуем, засеем. Будем жить хутором. Какой в хуторе колхоз? Вот, говорят, крестьян в Нарымские болота ссылают. А мы сами туда поедем, добровольно. Нам ли, Болотовым, болот бояться! – пошутил хозяин, разрядив напряжение от спора.-Обманем правителей. А как все утрясется – вернемся. Нету края благодатнее Алтая!
- Эх! Зря! – только и сказал Савелий.
  Совещались зимой, в рождественские праздники. А в марте, распродав, что можно, погрузились в две телеги и отправились по санному пути где по Оби, где по берегу на север в Васюганские болота две семьи, Болотовы да Городецкие. Уговорил-таки Автоном Емельянович свояка, мужа Анисьи. Прощаясь с матушкой, плакала Грушенька, плакала даже Анисья. Когда-то свидятся? И свидятся ли? Что их ожидает? Матушка вместе с сыном и невесткой вскоре тоже отправятся на восток.
   
  Привез Автоном Емельянович семью в таежный скит. Было в скиту три дома, все заселенные, а приезжих определили в баньку. Весна затопила все вокруг водой. Выйдет Аграфена Асафовна на порог, глянет вдаль: чернолесье да вода, ни пригорочка сухого, ни опушечки, ни дороженьки. В голос заревет Грушенька, а вместе с ней и дети, даже  старшая Оня заплачет. Крякнет с досадой отец ревущего семейства да уйдет подальше в тайгу думу думать. Как подсохло немного, Городецкие уехали, решили все-таки пробираться в Туркестан. Автоном Емельянович отправился на разведку в Лебяжку, прислал весточку: "Выезжайте!"
   Выплакала  Аграфена Асафовна себе дороженьку домой. Распродала она кое-какие пожитки, наняла кучера, благо, лошадь ещё была, погрузила ребятишек и поехали от деревни к деревне.
  Вдруг завернули холода, подул пронизывающий ветер. Кучер стал проситься домой:
- Довезу вас до следующего села, а там как хотите!
-Милый человек, да куда же я с малыми детьми одна? Уж уважь, довези хоть до города!- просила Аграфена Асафовна со слезами.
Сжалился дядя Терентий:
- По знакомству с мужем твоим уж ладно, довезу. Только добавь деньжат немного.
Кругом безлюдье, деревни редки, до города Томска ещё сколь вёрст киселя хлебать. А тут закашляла Шура.
- Анисья! следи за Верой и Пашей! Смотри, чтобы из тулупа не вылезали. Да сама пробегись за телегой-то. А то замёрзнешь,- приказывала мать, а сама Шурочку на своей груди согревала. Ветер свистит, Шурочка плачет. Поплакала, поплакала и затихла.
- Не горюйте, скоро деревня большая, отогреетесь. А там и до города недалече,- оглядывается дядя Терентий.
Не успели! Померла девочка. В деревне продала Груша лошадь, отпустила кучера. Правда, он помог похоронить ребёнка. Оставила своё дитя на краю чужого кладбища, под наспех сколоченным крестиком Грушенька. Когда-то весёлая шалунья, любимица семьи, круглолицая и румяная, почернела сейчас Аграфена Асафовна, лицо вытянулось, и росточком она стала как будто меньше. А тут ещё на ночлег никто их с детьми не берёт. Наконец, дед с бабкой сжалились, заплатила им Аграфена Асафовна и за ночлег, и за кашу, крутую, пшённую, на молоке и на масле. Улеглись дети на полу, на узлах и тулупе, а Груша всю ночь глаз не сомкнула, думала, как дальше быть, как ехать.
 С утра пошла по дворам менять пожитки на хлеб да проситься на попутную подводу. Так, на попутках, добрались до родной деревни через месяц. А дом родной под детский сад в колхозе определили, муж то в городе, то у дальних родственников скрывается. Как услышал их рассказ, когда встретились, заплакал, стал себя корить-проклинать. Никогда Груша ни до, ни после не видела мужа таким жалким и растерянным.
-Погубил я вас, погубил, дурак неотёсанный! Что с вами теперь будет?
  Неделю прятались на чердаке у дальних родственников. Да в деревне разве спрячешься? Пришли милиционеры, отвезли в Барнаул, погрузили в баржу, отправили на север под конвоем.
 
  Автоном Емельянович, заросший рыжей бородой, невысокий, в старом заплатанном тулупе, как-то умел расположить к себе власть предержащих. Острый взгляд прищуренных голубовато-серых глаз или умение значительно молчать, а потом вовремя вставить нужное словечко или что-то еще неопределимое, угадываемое интуитивно заставляло людей уважительно относиться к нему. Уже на барже старший конвоя, моложавый, по-офицерски подтянутый капитан, собрав мужиков, чтобы объяснить распорядок, выделил Автонома Емельяновича из толпы:
 -  Служил? – спросил он, приглядываясь к Автоному. – Воевал? В империалистическую? А в гражданскую где был?
-В Красной армии,- усмехнулся Автоном Емельянович,- до 20 – го года, когда всех старорежимных отправили в отставку.
  Капитан тоже усмехнулся, но промолчал. А когда  первых по алфавиту стали высаживать на  первой делянке, он громко, чтобы слышали все, сказал:
-  Старостой поселка назначается Болотов. Он прямо подчиняется коменданту.
Комендатура разместилась рядом с будущим посёлком спецпереселенцев в двух остяцких домиках. Домики были высокие, на сваях, сложенные из крепких брёвен, они стояли на другом берегу озера, в которое вошёл пароходик с баржей.
  Выгрузились. Мужики сели перекурить и посмотреть, куда повезут остальных. Увезли недалеко, речка Сочега была небольшая, и даже в большую воду тяжело гружённая баржа не могла пройти и пятисот метров. Там уже стучали топоры. Упало первое дерево.
- Это что же? Они уже заготовкой леса занялись? Не жрамши, не с…ши?
- Ну и порядки!- заговорили мужики.
- Тихо, мужики! Не нарывайтесь! Они болото будут гатить. Берега-то топкие,- проговорил Автоном, с тоской вглядываясь в таёжную даль.- Нам ещё повезло. Сегодня обустраивайтесь, выбирайте место для землянок. А завтра с утра уже на работу. Вечером, говорят, муку выдадут. Нужно место для пекарни определить. Пока печь с навесом будем ладить. Это уже завтра после работы.
  Мужики хмуро разошлись. К Автоному Емельяновичу подошёл рыжий, широколицый крупный мужик Николай Уманский.
- Я печь класть буду. Знакомое дело, - проговорил он.- Мне двоих в помощники, Хламова Иллариона и ещё кого-нибудь. Больше не надо. И проси, чтобы освободили завтра от работы. Мы за день сладим.
- Ну, что ж! Дело говоришь. Пойду договариваться.
 
  Маленький, жилистый Болотов и высокий, рыхлый, мясистый Уманский с той поры держались вместе. Один прямой, до маниакальности правдивый, болеющий за «обчество», другой добродушно-хитроватый, не упускающий своей выгоды, они выделялись из общей массы умом и сметливостью, с ними советовались, к их мнению прислушивались.
  Они пошли вместе искать коменданта, дошли до работающих. Мужики валили деревья, строили гать, мостки, вдоль реки. Женщины с детьми,  с узлами ожидали, чтобы пройти по рукотворной дороге десять, двадцать и тридцать километров, определённых для будущих посёлков, для делянок лесозаготовки.
- Долго им придётся так идти,- с горечью произнёс Автоном.
- Да, долгонько, - сиплым голосом подтвердил Уманский.
  Комендант и три-четыре милиционера хмуро поглядывали на безропотно работавших мужиков и изредка подавали никому не нужные советы. Привыкшие к общественным работам крестьяне сами сорганизовались в три бригады, из них выделились уже вожаки, которые деловито руководили мужиками и молоденькими парнишками, расставляя их кого на пилы, кого на топоры, кого сучья оттаскивать, кого гать мостить.
  Болотов и Уманский подошли ко хмурому коменданту, изложили суть просьбы. Тот, будто не понимая, долго смотрел на них, потом проговорил:
-  Вы уверены, что справитесь за день?
-  Ну, не за день, так за сутки. Что же делать? Без хлеба дети  уже второй день,- тоже хмуро выговорил Автоном Емельянович.
-  Немного не рассчитали,- словно оправдываясь, выдавил из себя комендант.- Что ж, ваше предложение принимаю на свою ответственность. Идите, работайте!- строгим голосом учителя промолвил он. Мужики усмехнулись и повернули обратно, напоследок снова с сочувствием взглянув на ладивших гать.
-  Ишь ты, оправдывается, «не рассчитали»,- заворчал до этого молчавший Уманский, как только они отошли подальше.- Загнали людей в болото, язви тя в душу, и бросили. Дети выживут ли?
-  Тише ты! Молчи уж теперь! – с непроходящей тоской сказал Болотов.- Ты же партизанил за новую власть!
-  Так кто его знал, куда всё повернется. Ведь справно начали жить-то до колхозов. А, что теперь гутарить. На Полтавщине, братка писал, совсем худо было – голод людей косил,- произнес Уманский, понизив голос.            
 

                6 Парабель.
  Николай вспоминал, как долго их  везли на север по широкой реке в огромной железной барже. Женщины без конца голосили, мужики курили и о чем-то тихо переговаривались, а ребятня возилась кучей то в одном, то в другом конце баржи, а то выбиралась повыше под настил, и разноцветные глазенки с любопытством следили за проплывающими мимо деревнями, лесами и болотами. На настил выбираться не разрешали. Берега становились все положе, леса потемнее и погуще. Это было совсем непохоже на светлые, солнечные сосновые леса вокруг Ересной. Но все же как хотелось выбраться и порезвиться по траве, по земле! Как надоело это многодневное сидение в барже! Но общий страх взрослых сковывал и непонимающих ребятишек. Никто, кроме самых маленьких, не просился на волю. Один раз в день останавливались на обед, разводили костры, матери что-то варили, ребятишки помогали. И отойти в сторону было нельзя даже по нужде, даже за дровами. То, что находили на берегу, на видимом пространстве, то и годилось в пищу кострам. А по нужде присаживались на виду у всех. Правда, мужики и мальцы постарше отворачивались, когда к краю поляны отходили женщины. И милиционеры делали вид, что их этот процесс не интересует, но стоило какой-нибудь слишком стыдливой бабенке отойти подальше, как раздавался окрик: «Эй, ты! А ну, назад!»
 
  Когда пароходик, тащивший баржу, свернул в протоку, все заволновались. Куда, куда их высадят? Пронырливый Шурка, выпрашивавший втихаря от мамки у милиционеров бычки, узнал у них же, что их высадят недалеко от устья какой-то Сочеги, а эта речка, по которой они плывут, называется Парабель. Пароход вместе с баржей свернул и вошел в широкую протоку, а вернее, как они узнали потом, в озеро, соединявшееся в большую воду с Парабелью. Полуостров между речушкой и озером в самом возвышенном месте и был определен местом будущего поселка. Чуть подальше виднелись два остяцких (остяками называли ненцев) домика, их потом заняла комендатура. А спецпереселенцам предстояло самим строиться. Выгрузились, помогли безмужней Наталье Николаевне покидать на берег нехитрые пожитки. Мягкий мох кругом, Кольша с Шуркой, помогавшие таскать чугунки и узелки, кувыркнулись разок, да больно стукнулись. Разгребла Наталья Николаевна мох, а под ним – лед. Постелила она клеенки, на них перину с подушками, усадила девчонок – вот тогда-то и дала волю слезам. До этого она вместе с бабами не причитала, наоборот утешала: «Бабоньки, я вот с пятью детьми да без мужика и то не отчаиваюсь. Не ревите, работать будем, говорят, лес валить, кормить будут». А тут, как увидела этот лед подо мхом, как представила, что даже землянки не построишь. Да и как без мужа-то?
   
  Вспомнил Кольша и мамоньку, лежавшую без памяти в общей бане, уже построенной к середине лета в новом поселке. Наталья Николаевна умирала от тифа. В поселке уже несколько человек умерли: кто от тифа тоже, кто от истощения. Уже появилось кладбище, там похоронены были несколько стариков и десятка три маленьких детей. Умерла у них и Ниночка. За три месяца из пухленькой говорливой девчушки она превратилась в маленькую куклу со старушечьим личиком. Когда Шурка приносил девчонкам рыбу, слегка подвяленную на костре, Верка и Панка хватали её жадными ручонками и грызли вместе с хвостами и плавниками, а хребет потом долго сосали, как леденец. Ниночка же подержит в двузубом ротике полусырой ломтик, который толкали ей Шурка или Кольша, и выплюнет. А потом и плевать у неё не было сил…
   Кольша ходил за братом хвостиком, куда Шурка, туда и он. Рыбачить они научились мастерски, крючки из иголок маминых на костре загнули, вместо лески нитки натянули. Хотя и рвались они, но рыбы, к счастью, в этих непуганых местах было очень много.   
   
  К концу лета мама начала выздоравливать. Помогала ей тетка Акулина, отцова сестра. Из рыбы, которую ловили мальчишки, она варила ушицу. Ниночку ушица не спасла, зато спасла маму. А может быть, память о брошенных детях заставила Наталью Николаевну вернуться с того света. А тут новая напасть: привязалась к Кольше непонятная болезнь, яички распухли так, что он ходил с трудом, переваливаясь с ноги на ногу. Мама стала поить его какими-то травами, горькой «отравой» (так он называл отвары) из коры и корней, оставляла полежать в землянке, но он рвался на волю, к солнышку, за Шуркой.
   Старший брат, которому иногда надоест ковыляющий еле-еле спутник, возьмет и убежит вперед. Он уже научился силки плести и на зайцев и крыс водяных ставить.
-  Отстань! Иди домой! Я далеко пойду, - кричал он на брата. Но младший брат молча, сопя тащился следом, терял его из виду, начинал звать:
-  Шурка-а-а! Где ты-ы? – Брат откликался еле слышно, и Кольша шёл на голос.
   Однажды он заблудился. Когда он это понял, стало так страшно, что он заревел в голос, как девчонка. Покричал, покричал, пометался из стороны в сторону и сел. Ему представилось, как он через много-много дней выйдет наконец к поселку, распухший весь и оборванный, такой, какими выходили с дальних делянок уцелевшие люди. Выходили к ним и падали, и умирали. В их поселке, расположенном в устье Сочеги, люди выживали благодаря рыбалке. А в верховья реки рыба не заплывала, а людей туда завезли и так же высадили на болотистых берегах – рубите и сплавляйте лес. Там за первое лето немногие выжили.
   Кольша вскочил. Нет. Он не будет сидеть и дожидаться, когда распухнет и совсем потеряет силы. Так, Шурка учил, что надо по ручьям идти. Прислушался. Не слышно живительного звона воды. Продираясь сквозь кусты, пошел напролом, еле ковыляя, забирался на пригорки, ну, должен же быть какой-нибудь ручей. И вдруг сквозь шум листвы услышал долгожданную песенку воды… Он сам вышел к поселку, сам. Гордость распирала его, и Кольша не обиделся на подзатыльник, которым наградил его вернувшийся брат.
 
  Осенью приехал отец, привез много гостинцев: полмешка муки, сало, несколько булок городского хлеба, даже сахар в комочках. Он расширил и утеплил землянку. Вместе со всеми мужиками стал ходить на работу, и муки и крупы они стали получать побольше.
Когда мамка болела, Кольша с Шуркой ходили вместе с теткой Акулиной получать муку. -  Не подумайте, что я ваши пайки своим детям присваиваю, вот, смотрите, считайте, сколько ложек вам насыпают,- говорила тетка Акулина. Она водила мальчишек за собой не потому, что они ей не доверяли. Она сама себе не доверяла и боялась, что соблазнится: её трое детей тоже были голодными. Деревянной ложкой староста Автоном Емельянович Болотов распределял муку по количеству иждивенцев в семье, выравнивая пальцем бугорок, если он зачерпывался. А в их семье все были иждивенцы. На неделю выдавалось десять ложек на один рот. Тетка Акулина добавляла в муку кору дерева и пекла для них хлеб в очередь в пекарне, построенной сообща. Сначала была только печь и навес, потом построили стены. Это было первое деревянное здание в поселке.
   К осени построили школу. Кольша пошел учиться снова во второй класс. Вместе с ним во второй класс поступила и дочка старосты. Звали её Вера, но она ничем не напоминала его бойкую сестру, черноглазую драчунью. Его сестра спуску никому не давала, и ее боялись обижать, потому что боялись её старшего брата, четвероклассника. Дочка старосты была беленькой, пухленькой, голубоглазой и очень застенчивой. Ее короткие волосы (всех детей коротко стригли: боялись тифа) золотистого цвета лежали мягкими, волнистыми прядками. На пряменьком точеном носике, как капельки пота, сидели две-три веснушки. На уроках она очень робко отвечала, а на переменах жалась к стенке. Кольша тоже подальше от неё прижимался к стенке и поглядывал на нее, любовался тем, как она говорит иногда с подружкой, как смотрит на всех, как прижимается к стенке, когда мимо проносится какой-нибудь удалец. Так пришла к нему первая любовь. Где-то она сейчас?  Написать бы ей письмо, что он едет на фронт. Может быть, его убьют, а она не узнает, что он был влюблен в нее с восьми лет. Как он расстроился тогда, когда узнал, что Болотовы покидают поселок, что они завербовались строить какой-то город Сталинск. Несколько семей, у которых были взрослые дети, завербовали на это строительство. Пароход уже грузился, вернее, в баржу уже грузились счастливчики, когда его отец побежал к коменданту, а потом они бегом собрали нехитрые пожитки и тоже погрузились и поплыли навстречу неведомой жизни. Уже потом Фалалей Павлович рассказывал, что объяснил коменданту, что хотя сейчас он один в семье работник, но у него двое старших сыновей, через два-три года они будут рабочими. Какая выгода строящемуся государству!
 
  Действительно, Александр после шестого класса пошел в ФЗУ, стал сталеваром. Николаю отец хотел дать высшее образование, да в девятом классе начались у него проблемы с математикой, а точнее, с характером:
-  Что я, как маленький, за столом с пером буду сидеть!
Отец плюнул, и Николай пошел учиться в ФЗУ, стал токарем. Только младшая сестра Пана исполнила мечту отца, поступила в учительский институт, живет сейчас у брата Александра в Сталинске. Тот уже женился. У него сын Юрий родился, а Николай так и не видел племянника.
    Воспоминания струились, как песок, перебираемый руками, а вода струилась за бортом и несла его вместе с десятком новобранцев к новым испытаниям.