Глава шестая. Переполох в благородном семействе.
В ту ночь Варвара Захаровна не сомкнула глаз. Разные мысли, сменяясь в голове одна за другой, не давали покоя. Подумать действительно было о чем. За восемьдесят лет, прожитых на свете, Варвара Захаровна, как ей казалось, ни разу не могла пожаловаться на прожитые годы. Жизнь вполне удалась; все в ней было стабильно, предсказуемо, определенно. Двое любимых сыновей были всегда предметом гордости Варвары Захаровны. Иван был нежным и любящим сыном, о каком может мечтать любая мать. Казалось, никто не понимал Варвару Захаровну так, как Иван. Между матерью и сыном не было, да и не могло быть, никаких тайн. В общем, Варвара Захаровна всегда знала: на Ивана она может положиться всегда и во всем.
Другое дело – Герман. Этот человек был сделан из стали и камня. Всегда холодный, самоуверенный, высокомерный, Герман и по отношению к родной матери был максимально сдержан, даже, можно сказать, официален. К такой отчужденности со старшим сыном Варвара Захаровна давно привыкла, да и в любимчиках у неё всегда ходил не Герман, а Иван. За него она переживала всем сердцем, словно предчувствовала, что с её любимым Ваней должно произойти что-то нехорошее. Материнское чутье не обмануло Варвару Захаровну.
Вся жизнь Ивана была расписана по пунктам еще до того, как он появился на свет. Заранее было решено, в какую школу он пойдет, кто будет по профессии, на ком он женится. В общем, программа жизни была подробно расписана, и от Ивана лишь требовалось неукоснительно следовать ей. Сначала все складывалось наилучшим образом. Успешно окончив престижный институт, Иван начал карьеру управленца на винном заводе в Крымске. И тут система неожиданно дала сбой. Надо же было Вани влюбиться в Ларису Савину – девушку без рода, без племени, да еще племянницу заклятого врага Германа Степана Стерлюхина. Такого положения вещей ни Федор Кузьмич, ни, тем более, Герман потерпеть не могли, а поэтому срочно были приняты меры по исправлению создавшейся ситуации…
Бессонница продолжала мучить Варвару Захаровну. Все попытки уснуть были тщетны. Накинув на плечи синий свитерок, обув ноги в алые тапочки, Варвара Захаровна вышла в зимний сад – любимое место, где можно было спокойно посидеть, поразмышлять, придасться воспоминаниям. Огромное пространство на третьем этаже, сплошь заставленное экзотическими растениями, декоративными фонтанчиками, клетками с канарейками и волнистыми попугаями, было главной достопримечательностью дома Сапрановых. Варвара Захаровна любила это место за уют, тишину, возможность уединиться. Придя сюда, она села под огромной пальмой в плетеное кресло и стала смотреть на луну, скудно светящую сквозь стекло огромного купола. Вдруг сзади послышались чьи-то шаги. Варвара Захаровна и увидела идущую к ней Анну, одетую в белый, махровый халат, с нелепым чепчиком на голове.
— А ты-то чего не спишь? – спросила Варвара Захаровна. – Ну, ладно – я. Мое дело такое стариковское – бессонницей маяться. А уж тебе сам Бог велел десятый сон видеть. Ты же сегодня за весь день ни разу ни присела.
— Да, не могу я уснуть, Варвара Захаровна. – Анна грустно вздохнула. – У меня Лариска все из головы не выходит. Какая же я тогда дура была, что одну её оставила. Ведь сердцем чувствовала, что этот роман с Иваном добром не кончится.
— Ань, вот ты сейчас ерунду не молоти. Тебе-то за что себя корить? Это я вела себя, как полная идиотка. Все боялась мужу поперек слово сказать. Да, тут еще Герман, как выяснилось, руку приложил, чтобы брату всю жизнь испоганить.
— Не понимаю я Германа, – сказала Анна. – Вот, что он так на Лариску взъелся? Чего она ему плохого сделала?
— Ой, Аня, я уже лет двадцать, как перестала своего старшего сына понимать. Характер у него, правда, всегда был – не сахар, но после того, как пошел вверх по служебной лестнице, сделался просто невыносимым.
— Ладно, Варвара Захаровна. Пойдемте лучше спать. Завтра Люда приедет, а мы с вами будем ходить, как две сонные мухи.
Варвара Захаровна ушла в свою комнату, но уснуть в эту ночь она так и не смогла. Чем ближе был рассвет, тем тревожнее становилось на душе. Варвара Захаровна ясно представляла себе те вопросы, которые ей может задать Люда, и на которые она, её родная бабушка, никогда не сможет дать внятного ответа. Почему её родной отец все эти двадцать лет ничего не знал о её существовании? Почему он бросил её мать? Чтобы ответить на эти вопросы, Варваре Захаровне пришлось бы сгореть со стыда.
В отличие от своей матери, Герман Федорович никаких проблем со сном не испытывал. Всю ночь он проспал, как младенец, не тяготясь никакими заботами. Участь такой нежеланной племянницы была решена давно, и оставалось лишь реализовать задуманный план, а там жизнь войдет в свою нормальную, повседневную колею. Герман решил так: если хочет мать, чтобы дочурка его приснопамятного братца поселилась в Москве – пусть будет так. В конце концов, есть же, принадлежавшая Ивану, очень нехилая квартирка в Останкино. Вот пускай там и обитает, а заодно прихватит с собой полоумную бабулю, изрядно надоевшую своим нытьем и вечными поучениями. Благо, престарелая мамаша уже находилась в таком возрасте, когда на долгую жизнь рассчитывать не приходится. После того, как назойливая старушенция переселится в мир иной, племяшке можно будет отстегнуть определенную сумму денег и вежливо попросить убраться в свой Крымск, как можно скорее.
Каждое утро у Германа Федоровича начиналось всегда одинаково. Он шел в свой рабочий кабинет, расположенный на первом этаже, садился за монитор компьютера и погружался в мир всевозможных графиков, схем, отчетов, сводок. Перед ним всегда лежала громадная кипа бумаг. Каждую и этих бумажек Герман Федорович внимательно прочитывал, делал карандашом заметки на полях, смысл которых был понятен только ему, и, наконец, в правом, верхнем углу каллиграфическим почерком ставил свое резюме.
Вот и этим утром, едва поднявшись с постели и приведя свой внешний вид в надлежащий порядок, Герман Федорович проследовал в свой рабочий кабинет, где занялся привычным делом – утренней ревизией документации. Настроение его, прямо скажем, оставляло желать лучшего, а поэтому на вошедшую в кабинет младшую дочь Эллу он отреагировал холодно, с порога предъявив девушке претензии.
— Тебя что, никто не учил, что прежде, чем куда-то войти, нужно постучаться? – строго спросил Герман Федорович.
— Прости, папа. Я все время забываю, что у нас не дом, а твой офис, где все обязаны перед тобой на задних лапках бегать, – иронично заметила Элла, положив на стол перед отцом небольшую кипу бумаг.
— Что это? – недовольно спросил Герман.
— Как что? Отчет о работе аптек за прошедший месяц. Ты же мне вчера им все уши прожужжал.
Бегло просмотрев отчет, Герман Федорович снял очки и пристально посмотрел на дочь, что означало: сейчас начнется долгая и нудная тирада о том, как надо вести дела.
— Элла, я не раз говорил о том, что каждая из аптек должна приносить не менее четырех процентов прибыли в месяц. У тебя же всего два процента, а аптека в Текстильщиках работала вообще в убыток. Причиной таких результатов может быть только одно: недобросовестность и халатность того, кому эта работа была поручена. – Герман вытер со лба выступивший пот. – Я не понимаю: ты что, и дальше собираешься так относиться к своим обязанностям? Знаешь, в таком случае мы очень быстро вылетим в трубу, и не будет у тебя ни этого дома, ни дорогих шмоток, ни цацек! Ты этого хочешь!?!
Чем дальше распалялся Герман Федорович, тем невыносимее для Эллы было слушать его нравоучения. Вообще отношения между отцом и его старшей дочерью складывались непросто. Человек избалованный и привыкший брать от жизни все, Элла никогда не обременяла себя какими-либо обязательствами. Тем более, когда дело касалось исполнения обязанностей по работе. Человек ленивый привыкший жить на всем готовом, Элла всегда считала, что папа, сумевший создать столь могущественную империю, обеспечил её будущее лет на двести вперед, а значит ей беспокоиться не о чем. У Германа Федоровича на этот счет было несколько другое мнение.
Главной страстью Сапранова были не деньги, коих у него было несметное количество, и не то высокое положение в обществе, которое он занимал. Главной страстью Германа Федоровича была власть! За прожитые пятьдесят с лишним лет он настолько привык быть главным во всем, что уже просто не представлял себя в другом качестве. Чего бы это не касалось – работы ли, семейных отношений, даже каких-то самых обыкновенных, бытовых мелочей – мнение Германа Федоровича всегда было решающим, а его слово – последним. Естественно, что любые возражения, любые попытки поставить под сомнение правильность того или иного поступка или решения, воспринимались Германом Федоровичем болезненно и пресекались железной рукой. Прежде всего, это касалось домашних, то есть – самого ближнего круга Сапранова. Тут уж Герман Федорович проявлял поистине диктаторские замашки. Правда, в последнее время ситуация начала выходить из под контроля: то престарелая, выжившая из ума, мамаша взбунтуется, то младшая дочка зубки покажет, а то и бывшая жена начнет предъявлять совершенно необоснованные претензии, которые доводили бедного Германа Федоровича до жуткой мигрени.
Конечно, с Эллой у Германа Федоровича проблем было больше всего. Человек своенравный и имеющий на все свое мнение, Элла труднее всего поддавалась контролю. Такое поведение Эллы Герман Федорович объяснял влиянием её матери, своей бывшей жены – Ирины Львовны. Вот и сейчас Элла напомнила Герману, что она не только его дочь.
— Папа, тебе не нравится, как я работаю? – спокойно спросила она. – Прекрасно. Найди кого-то, кто будет справляться с твоим гребанным хозяйством лучше меня. Только не забывай: моя доля во всех аптеках составляет ровно половину. Так, что оставить меня без гроша в кармане, как ты это сделал с мамой, у тебя не получится
— Элла, а ты мне не угрожай. Это ты перед своим Ромкой будешь понты кидать. А пока живешь в этом доме, будь добра: подчиняйся тем правилам и порядкам, которые устанавливаю я.
— Да, уж. Без твоего позволения в этом доме никто лишний раз чихнуть не смеет. Ты ведь у нас царь и бог. Только, знаешь, папа, я не твоя прислуга, и не твоя шестерка, которая лебезит перед тобой. Не нравится моя работа – пожалуйста, найди другого. Только ко мне потом не приставай по поводу того, что я сижу у тебя на шее.
— Ах, вот, как ты заговорила! – Герман распалялся все больше. – Характер, значит, решила показать. Ну, что ж. Хочешь самостоятельности – тогда собирай манатки и выметайся из дома. А тут, пока я жив, все будут подчиняться моим правилам.
— Что за шум, а драки нет? – послышался в дверях чей-то низкий, сиплый голос.
В кабинет вошел низкорослый, коренастый мужчина лет шестидесяти. Дорогой, серый костюм, черные, лакированные туфли, белая, накрахмаленная рубашка, видневшаяся из-под пиджака, а также галстук бордового цвета придавали ему солидный, деловой вид. Правой рукой мужчина опирался на трость из красного дерева с медным наболдажником в виде песьей головы, а в левой – нес увесистый портфель из крокодиловой кожи. Запыхаясь, прихрамывая на правую ногу, мужчина подошел к стоявшему около окна креслу, вальяжно уселся в него, положив портфель на подоконник.
— Ну, что, Эллка, с утра пораньше отца достаешь? – как бы шутя, спросил мужчина.
— Ой, Владимир Борисович, меня тут, похоже, из дома выгнать хотят.
— Перестань! Тебя, пожалуй, выгонишь. Сам потом не рад будешь. Вот признайся честно: опять что-нибудь в аптеках напортачила?
— Да, она просто работать не хочет, – вступил в разговор Герман Федорович. – Совсем от рук отбилась. Слышь, Элла, – обратился он к дочери. – Если так дело дальше пойдет, мы очень быстро по миру пойдем.
— Герман, уж не тебе бояться разорения, – успокоил товарища Владимир Борисович. – У тебя же денег столько, что можно ими все стены этого дома оклеить.
— А их потому и много, что я знаю им цену. Ты вспомни, каких трудов нам стоило добиться того, что мы имеем сейчас. Мы же ночи не спали, не ели, не спали, а работали, как проклятые. – Герман Федорович искренне верил в то, что говорил, хотя истины в его словах было немного.
Элле было невыносимо дальше слушать этот пафос. Она просто, молча, вышла из кабинета, резко захлопнув за собой дверь. Герман Федорович посмотрел вслед дочери недоуменным взглядом, а Владимир Борисович проводил потенциальную сноху снисходительной, ироничной улыбкой.
Владимир Борисович Ромодановский был единственным другом Германа. Вернее, это был единственный человек, с которым Германа Федоровича связывали не только деловые отношения. Ромодановский был нужен Сапранову, а поэтому Герману Федоровичу приходилось изображать из себя приятеля – человека, испытывающего искренние дружеские чувства. Владимир Борисович, хорошо зная, что дружба для Германа – это понятие чуждое, просто подыгрывал ему, извлекая из этого свою, очень немалую, выгоду. Сейчас, слушая бред Германа о непосильных трудах, о бессонных ночах, Владимир Борисович еле сдерживал себя, чтобы не рассмеяться.
— Да. Характер у твоей младшенькой тот еще, – заявил Владимир Борисович, едва Элла вышла из кабинета. – Палец в рот не клади – откусит. Прям, вся в мать.
— Ой, лучше не напоминай. – Герман махнул рукой. – Тут и так проблем полно. Не знаю, как все это разгребать буду.
— Что ты имеешь в виду?
— А то ты не знаешь. Так называемая племянница сегодня приезжает.
— Ну и что? Она ведь к Варваре Захаровне приезжает, а не к тебе.
— Понимаешь, моя мама решительно настроена оставить эту провинциалку жить здесь, в этом доме.
— Господи, Герман, тебе-то что? Ты же знаешь, Ванька всегда ходил у твоей мамы в любимчиках, а эта девочка – напоминание Варваре Захаровне о её любимом сыне. В конце концов, пусть пожилой человек порадуется.
— Я не намерен терпеть в своем доме босяков, – решительно заявил Герман. – Тем более незаконнорожденных.
— Да. И что ты намерен делать?
— Вышвырну её из дома при первой же возможности. Если мать такой вариант не устраивает, то пускай убирается вместе с ней. У Ваньки же осталась квартира в Останкино. Вот пусть там и существуют, а в этом доме босякам места нет. Тем более, незаконнорожденным.
— Герман, а мне знаешь, что кажется? – Владимир Борисович с хитрым прищуром посмотрел на друга. – Тебя бесит то, что эта девочка будет немым укором тебе лично за то, что ты её матери всю жизнь поломал, да и Ванька – её отец тоже, можно сказать, из-за тебя так плохо кончил.
Тут Владимир Борисович попадал в самую точку. Приезда племянницы Герман боялся, как приговоренный к смерти может бояться приведения приговора в исполнение. Дело было не в том, что Людмила могла каким-то образом претендовать на то благосостояние, которое принадлежало Герману. Просто Люда могла начать задавать очень неудобные вопросы: что стало с её родителями? Почему Иван так и не женился на её матери? Почему он стал разыскивать свою дочь так поздно, когда она уже стала взрослой девушкой, а до этого не давал о себе вообще ничего знать. Ответ на любой из этих вопросов выставлял Германа в очень неприглядном свете. Как ни крути, а именно он оказывался виновником всех злоключений не только родителей Людмилы, но и её самой.
— Здесь ты не прав, – спокойно сказал Герман Ромодановскому, хотя сам еле сдерживал себя, чтобы не съездить другу по физиономии. – Я всего лишь защищал свою семью от всяких проходимцев. Иван просто оказался слабаком. Я же не виноват, что он зациклился на своей бутылочнице. Как результат – бутылка, цирроз, смерть.
Признавать свои ошибки было вообще не в правилах Германа Федоровича. Сам-то он понимал: во всем, что произошло с его братом, есть и его, очень немалая, доля вины. Только вот признать столь очевидный факт ему было не под силу. Все эти годы Герман жил с полной уверенностью в то, что, чтобы он не делал, все было направлено на пользу семьи. А Ванька сам виноват в своих проблемах.
В общем, от новоявленной племянницы надо было избавляться. Причем, чем скорее, тем лучше. В конце концов, именно он, Герман Федорович, является хозяином этого дома, и именно ему решать, кто будет жить в этом доме, а кто нет. Маме, Варваре Захаровне, придется выбирать: или он, её родной сын, или эта приблудная – девка без рода, без племени.
— Слушай, а ты бы не горячился раньше времени. – Владимир Борисович пытался хоть как-то урезонить распалившегося Германа. – Завещание Ивана еще не оглашено. Ты же не знаешь, что он там понаписал. Может, он всем нам какой-нибудь сюрприз приготовил.
— Перестань! Какой сюрприз!?! – Герман аж махнул рукой. – Ванька давно все мозги пропил. Чего он там написать-то мог. Нет, то, что он свою квартиру этой провинциалке оставит, - это наверняка. А вот насчет всего остального у него просто ума не хватит.
— Я бы на твоем месте не был так в этом уверен, – спокойно сказал Ромодановский. – Твой брат, хоть и был алкоголиком, но многоходовые комбинации выстраивать умел. Я уверен: не просто так он так рьяно взялся свою дочку искать. Он что-то задумал. Причем, задумал против тебя.
— Ну, тогда проблему с моей племянницей придется решать радикально.
— Радикально – это как? Так, как ты решил свои проблемы с Черкасовыми?
— Это ты сейчас о чем? – спросил Герман несколько испуганным голосом.
— Ну, это ведь ты приказал порешить всю семью Сергея, а заодно и его самого.
К такому повороту событий Герман Федорович явно не был готов. Ему-то казалось, что существуют в его жизни тайны, известные только ему. История с семьей Черкасовых была одной из таких тайн, и тайна эта, как казалось Герману, была надежно скрыта от посторонних. Теперь же оказывалось, что есть кто-то, кому известно о Германе что-то такое, что может его похоронить. Да, то, что сказал сейчас Владимир, делало его очень опасным человеком.
— Ты откуда это знаешь? – строго спросил Герман Владимира Борисовича.
— Что же я, по-твоему, совсем ничего не понимаю? – как бы с укоризной промолвил Ромодановский. – Тебе же больше всех это было выгодно. Сергей и его семья всегда были для тебя, как кость в горле. Вот ты и решил одним махом разрубить этот гордиев узел, а заодно прибрать к рукам все его хозяйство.
То, что сказал Ромодановский, делало его еще более опасным, чем можно было себе представить. Свои тайны Герман Федорович старался оберегать свято, не подпуская никого к потаенным уголкам своей жизни. Расправа над семьей Черкасовых была одной из таких тайн, которую Герман Федорович оберегал с особой тщательностью. Для всех Сергей стал жертвой одной из криминальных разборок, весьма часто случавшихся тогда на Кубани. Причем, по версии Германа, Черкасов был сам виноват в той трагедии, которая произошла и с ним, и с его семьей.
— Просто надо было быть более гибким и более уступчивым, а не идти на глупые, совершенно никому не нужные принципы, – частенько говорил Герман Федорович, как только речь заходила о трагедии в станице Гнездовская.
Теперь же эта версия, так сказать, пошатнулась. Для Германа самым страшным оказалось то, что все эти годы он недооценивал Владимира. Ну, никак не предполагал он, что Ромодановский наделен такими аналитическими способностями. Теперь за Владимиром Борисовичем нужен был глаз да глаз. Конечно, если бы Ромодановский не был деловым партнером, от которого много чего зависело, Герман Федорович пошел бы по проверенному, самому надежному принципу: нет человека – нет проблемы. Но обстоятельства складывались так, что пойти на открытое, физическое устранение Владимира Борисовича Герман не мог; слишком уж многое связывало его с этим банкиром. Оставалось одно: сделать так, чтобы, в случае чего, у Владимира даже в самом страшном сне не возникало желание распускать язык.
— Я надеюсь, ты эту версию больше не перед кем не выдвигал? – спросил Герман, прямо-таки заискивающе смотря в глаза Ромодановскому.
— Ну, что ты! Что я, по-твоему, ненормальный. Я вот только одного понять не могу: зачем такая жестокость? Этот вопрос что, нельзя было решить другими способами?
— Понимаешь, у меня просто не было другого выбора. – Герман говорил это, как бы оправдываясь. – Я должен был защитить свою семью, обеспечить ей нормальное будущее…
— Да, не семью ты хотел защитить, а свою шкуру спасал, – безаппилиционно заявил Ромодановский. – Сергей, видать, на тебя что-то накопал. Вот ты и решил принять меры предосторожности. Только зачем было всю семью уничтожать.
— Мне просто надоело, что эти Черкасовы вечно путались у меня под ногами. Я не хочу ни от кого зависеть. К тому же Сергей собирался меня кинуть.
— Это откуда такие сведенья?
— Ты Игнатьева помнишь?
— Господи, эту конторскую крысу? Конечно, помню.
— Ну, так вот. Игнатьев должен был передать Сергею документы, касавшиеся нашего банка в Томске. Вот если бы эти документы попали в руки Черкасова, мы бы с тобой сейчас здесь не разговаривали, а парились на нарах.
— Ну, а остальные-то тут при чем?
— Да, нельзя оставлять свидетелей. К тому же, эти Черкасовы уж слишком несговорчивые оказались. Сто раз предлагал этому Сергею продать свою долю. Нет! Уперся рогом. В общем, надоело мне это дело. Вот и пришлось принять столь радикальные меры.
Цена такой откровенности Германа была страшна. Мысленно Владимир Борисович был приговорен Германом, как минимум, к полному, моральному уничтожению, и привидение приговора в исполнение было только делом времени. Благо, Герман Федорович располагал для этого всеми средствами. Зная, что Владимир Борисович человек, не лишенный амбиций, Герман уже давно готовил для него западню. Причем, западню, которая должна была безотказно сработать.
— Ладно. Что мы все обо мне да обо мне. – Герман решил перевести разговор на другую тему. – Давай лучше о нас с тобой поговорим.
Ромодановский вопросительно посмотрел на Сапранова. Последняя фраза означала одно: в голове у Германа родилась очередная хитроумная идея. Правда, идея была сколько амбициозной, столько же и рискованной.
— Ну, признавайся, что опять задумал? – еле скрывая любопытство, спросил Владимир Борисович.
— Скоро будут выборы, а после них я намерен перебраться из этого кабинета в Белый дом.
— Ты? В Белый дом? И в качестве кого?
— В качестве вице-премьера по вопросам промышленности, – не скрывая гордости, заявил Герман. – Но дело не в этом. Понимаешь, я очень бы хотел, чтобы ты вошел в мою команду. Мне там нужен будет свой человек на посту председателя Центробанка, а лучшей кандидатуры, чем твоя, не придумаешь.
Герман рассчитывал на то, что Ромодановский ответит немедленным согласием. Тогда дверца клетки захлопывалась, и дело можно было считать наполовину сделанным. Но ответ от Владимира Борисовича последовал совершенно неожиданный.
— Нет, уж. Вот от этого ты меня уволь, – спокойно сказал Владимир Борисович. – В эти игры я не играю.
— Почему? Чего ты боишься?
— Твоего прошлого. Ты же знаешь, какой ушлый, дотошный наши журналисты. Если кто-нибудь из них начнет под тебя копать и вскроет темные стороны твоего пребывания в правительстве в прошлый раз, тогда я ты автоматически потянешь меня за собой. Герман, мне этого не надо.
— Вова, мое прошлое похоронено. – Герман продекламировал эту фразу металлическим, максимально уверенным тоном. – Сгорело дотла в станице Гнездовская десять лет назад. Или ты веришь в воскрешение из мертвых?
То, что говорил Герман, звучало зловеще убедительно и, одновременно, угрожающе. Да, ему действительно было, что скрывать. Тайн в жизни Германа Федоровича было много. Но Сапранов не был бы Сапрановым, если бы не умел тщательно скрывать свое прошлое. В этом смысле, Герман был мастером конспирации. Частенько ему приходилось бывать под подозрением то у правоохранительных органов, то у дотошных журналистов, но всякий раз он умело выходил сухим из воды. Для этого Герман Федорович использовал разные средства. В основном, Сапранов предпочитал действовать по принципу: нет человека – нет проблемы. В этом случае те, кто пытался возвысить голос против Германа Федоровича либо просто пропадали без следа, либо их холодные тела находили в каком-нибудь укромном месте с явными признаками насильственной смерти.
Быть следующим в списке пропавших без вести Владимиру Борисовичу никак не хотелось, а поэтому он желал дистанцироваться от всего, что было связано с политической деятельностью Сапранова.
— Нет, уж, Герман, – однозначно заявил Ромодановский. – Знаешь, как говорят: «Береженого Бог бережет». Рисковать ради непонятно, каких целей, я не хочу, а ты в этих, своих политических играх можешь вполне обойтись и без меня.
— Ну, как знаешь, – промолвил Герман несколько расстроенным голосом. – Хотя я тебе так скажу: зря отказываешься. Перспективы открываются атомные. Ты свой банк на такую высоту сможешь поднять, какая тебе и не снилась.
— Именно это меня и пугает. Я ведь тебя хорошо знаю. Ты же не можешь без того, чтобы не ввязаться в какую-нибудь грязную историю. Сам до сих пор удивляюсь, как ты до сих пор цел-то.
— А ты за меня не беспокойся, – самоуверенно заявил Герман Федорович. – Пока я располагаю теми ресурсами, что у меня есть сейчас, беспокоиться не о чем. Там, на верху, ведь тоже хорошо понимают, что в этой стране многое и от меня зависит.
Самоуверенности и упрямства Герману всегда было не занимать. Собственно, эти качества и помогли Герману Федоровичу взлететь на ту высоту, на которой он находился сейчас. Будучи настоящим волком в бизнесе, знавшим все тайные тропы и лазейки в этой сфере, Сапранов за короткое время создал такую империю, позавидовать которой мог любой западный воротила. Конечно, подобная предпринимательская деятельность не могла обойтись без темных пятен, но Герман Федорович так умел маскировать темные стороны своей жизни, что любому человеку, пытавшемуся «нарыть» компромат на всесильного олигарха, буквально, нечего было ловить.
Все, что не хватало Герману Федоровичу в данное время – это в полной мере, так сказать, на практическом опыте ощутить, что такое власть. Роль серого кардинала, подковерного игрока, который многое решает, но о существовании которого знают немногие, его уже не устраивала. Хотелось быть на виду. Тем более, ощутить всю прелесть пребывания в правительственных коридорах Герману уже доводилось. Где-то в девяностых годах, во время всеобщей неразберихи, Герман Федорович успел посидеть в кресле вице-премьера, нажив себе немало противников, как среди предпринимателей, так и среди политических функционеров. Это-то обстоятельство больше всего и беспокоило Ромодановского. Быть рядом с Сапрановым в тот момент, когда на него будут обрушиваться потоки всевозможной критики и компромата, Владимиру Борисовичу как-то не улыбалось.
В то время как Герман Федорович и Владимир Борисович оживленно обсуждали политические перспективы последнего, Элла тихо рыдала, уткнувшись лицом в спинку плетеного кресла, стоявшего под большой пальмой в зимнем саду. Обида грызла невыносимо. Человеку добросовестному и исполнительному, Элле до безумия было больно слышать то, что говорил ей отец. Уж, не она ли дневала и ночевала на работе, выкладывалась по полной программе ради процветания семейного дела. Причем, аптечный бизнес далеко не был тем, чем Элле действительно хотелось бы заниматься. Самое страшное для Эллы бы то, что отец позволил себе унизить её в присутствии постороннего человека, да еще отца её жениха. Что теперь подумает Владимир Борисович? Что он расскажет Ромке? Этот хитрый лис умеет повернуть любую ситуацию в свою пользу, а если учесть, что Эллу он недолюбливает, то дальнейшее развитие событий могло быть совершенно любым.
С каждой минутой Элла плакала все сильнее. Слезы ручьем текли из глаз, смывая тушь, помаду – все то, что, по мнению женщин, делает их еще боле привлекательными. Элла плакала так сильно, что даже не заметила подошедшую к ней Анну. Видя такое состояние девушки, Анна не на шутку испугалась. Уж, не случилось ли что-нибудь с Варварой Захаровной, пока она наводила внешний лоск в доме.
— Эллочка, что случилось? – испуганно спросила Анна.
Элла обернулась и, увидев Анну, мгновенно успокоилась, даже улыбнулась. Ей всегда казалось, что Анна – единственный человек в доме, у которого она ходила в любимчиках. Анна действительно искренне любила Эллу. То ли она просто привязалась к этой девочке за долгие годы работы в доме Сапрановых, то ли просто жалела её, видя, как сурово с ней обращается отец. На доброту и хорошее отношение Анны Элла отвечала взаимностью. В принципе, в жизни Эллы были только два по-настоящему дорогих человека – Анна и Рома Ромодановский. Увидев Анну, Элле сразу захотелось излить ей душу. Зная, что именно в этом человеке она всегда найдет понимание и сочувствие, Элла начала жаловаться на отца.
— Ой, тетя Аня, я уже не знаю, что с отцом делать. Как с ним общаться, – промолвила Элла, еле сдерживая себя от того, чтобы опять не разреветься. – Вы посмотрите на него. Он стал просто невыносим. Знаете, иногда мне кажется, что передо мной совершенно чужой человек, а не мой отец. Стал разговаривать со мной, будто я одна из его шестерок. Чтобы я не делала, вечно всем недоволен. Представляете, сейчас перед Владимиром Борисовичем меня полной дурой выставил. Он же теперь Ромке начнет говорить, какая я плохая.
— Ну, твой отец всегда был очень сложным человеком, – вздохнув, сказала Анна. – Не знаю, к кому он вообще когда-нибудь испытывал теплые чувства.
— Лизу-то он любит.
— Ну, еще бы он и Лизу не любил. Он же для неё – самый близкий человек. У тебя же мама есть. Ты, если что, всегда можешь к ней прибежать, пожаловаться. А Лизонька с самого раннего детства без матери растет.
— Тетя Аня, а что, папа свою первую жену очень любил?
— Уж, этого я не знаю, Эллочка. Я же когда пришла сюда работать, Полина Арсеньевна уже умерла. Твой отец вот-вот должен был жениться на твоей маме. Про Полину Арсеньевну в этой семье вообще как-то было не принято говорить.
— А бабушка вам про неё ничего не рассказывала?
— Да, нет. У нас с ней как-то разговора об этом не заходило. Ты же знаешь, у нас с ней своих проблем полно.
— Вы имеете в виду дяди Ванину дочку?
— Ну, да. Она сегодня, кстати, приедет.
— Она у нас останется?
— Наверное. По крайней мере, твоя бабушка хочет, чтобы Люда жила здесь.
— Но ведь отец будет против.
— Ну и что. Пока Варвара Захаровна – глава этой семьи, и она будет решать, кто будет жить в этом доме, а кто нет.
К последним словам Анны Элла отнеслась иронично. Она хорошо знала, что Герман скорее прыгнет с моста или ляжет под паровоз, чем впустит в свой дом постороннего человека. Тем более, если речь идет о незаконнорожденной дочери Ивана. Ненавидеть Людмилу Герман начал сразу после того, как Гусев объявил, что нашел её. В планы Сапранова никак не входило совместное сосуществование с дочерью той женщины, которую он ненавидел больше всего на свете. Людмила была для него как бы живым напоминанием о том, как бездумно, вероломно и жестоко он разрушил жизнь сразу двух людей. Что он скажет этой девочке, если она начнет расспрашивать о своих родителях. Тут уж, что называется, нечем будет крыть. В общем, Герман свой приговор вынес: не жить Людмиле в его доме.
Сама Элла приезда своей новоявленной двоюродной сестры ждала и боялась одновременно. С одной стороны, ей было интересно, кто же такая эта таинственная дочь дяди Вани, из-за которой в доме разгорелись такие нешуточные страсти, но, с другой стороны, её пугала неизвестность. Элла не понимала, зачем бабушки понадобилось, чтобы Люда жила именно в их доме. Ведь лично Варваре Захаровне принадлежало в Москве аж несколько квартир. Если бабули так приспичило осчастливить свою вновь обретенную внучку, то она могла бы просто подарить ей одну из этих квартир, где Людмила могла обитать, совершенно ни о чем не заботясь. Зачем же приводить в дом человека, который заведомо станет причиной скандалов и неудовольствий?
Не успела Элла подумать обо всем, об этом, как у неё за спиной послышался знакомый, с характерной хрипотцой, голос:
— Всем привет! Как идут дела?
Элла обернулась и увидела стоящего в дверях Вадима Викторовича. Прямо сзади него стояла, робко переминаясь с ноги на ногу, девушка, внешний вид которой больше соответствовал какой-нибудь хрущобе или вообще деревне, но не такому респектабельному особняку, как дом Сапрановых. Серенький свитерок, черная юбка ниже колен, допотопные, самого дешевого покроя, туфли – все выдавало в Людмиле, что называется, простушку.
— Ну, все! – подумала про себя Элла. – О спокойной жизни в этом доме можно забыть.
Что касается самой Людмилы, то сказать, что она испытала шок, оказавшись среди этой роскоши и помпезности, значит, ничего не сказать. Ничего подобного она в своей жизни никогда не видела. Поразительным казалось все: высоченные колонны из белого мрамора, начищенный до блеска узорчатый паркет, висевшая под потолком огромная хрустальная люстра. По обеим сторонам от входных дверей, ведущих в зимний сад, стояли торшеры в виде античных статуй. По всему зимнему саду разносилось щебетание канареек.
Среди всей этой подчеркнуто роскошной обстановки Людмила чувствовала себя крайне неловко. Надо ли говорить, что она впервые оказалась в столь богатом доме, а уж о том, как общаться с людьми из высшего общества, вообще не имела никакого понятия. К тому же Люду волновало то, как её, девушку из провинции, воспримут богатые родственники.
— Ну, чего вы смотрите-то, как не родные? – вопрошающую тишину прервал зычный голос Гусева. – Поздоровались бы с Людой.
И Анна, и Элла смотрели на Людмилу по-разному. Анна потеряла дар речи сразу же, как увидела Людмилу. Перед ней стояла не дочь Ларисы, а сама Лариса, как будто только что воскресшая. Людмила была так похожа на свою мать, что, если бы взять фотографию Ларисы и показать её какому-нибудь постороннему человеку, то можно было бы спокойно врать, что это и есть Людмила.
— Вадик, так это же Лариса! – воскликнула Анна.
Что тут началось! Не успела Люда опомниться, как оказалась в крепких объятиях Анны, скороговоркой причитавшей:
— Девочка моя! Как же Лариска-то до этого дня не дожила. Вот бы сейчас радости было.
При виде этой трогательной сцены Элла еле держала себя в руках, чтобы скрыть раздражение. Все эти ахи, охи, рыдания были ей глубоко противны, да и особого повода для них не было. Ну, нашлась дочка одной из пассий дяди Вани. Что, теперь земля должна перевернуться. К тому же главного виновника торжества уже больше года, как нет, а из приезда его распрекрасной дочурки делают событие, чуть ли не вселенского масштаба. То ли дело будет, когда это создание природы увидит Герман. Тут уж будет не до сениментов.
Однако сидеть, как вкопанная, и никак не реагировать на происходящее Элла тоже не хотела. Встав с кресла, с совершенно равнодушным видом, Элла подошла к Людмиле и протянула ей руку.
— Ну, привет, – процедила она сквозь зубы.
— Здравствуйте, – робко произнесла Люда, готовая от стеснения провалиться сквозь землю.
— Ну, чего же мы стоим? – засуетилась Анна. – Людочка, ты, наверное, проголодалась. Пойдем со мной. Я тебя с дороги покормлю.
— Погоди, не торопись, – вмешался в разговор Гусев. – Мы ведь к Варваре Захаровне приехали. Она же Люду заждалась.
— Ой, да, бабуля сейчас наверняка почивать изволит, – с плохо скрываемым раздражением произнесла Элла. – Вы что, её не знаете? Она всю ночь колобродит, а днем часов до двух дрыхнет.
— Эллка, что за тон!?! Ты как про свою бабушку говоришь? – сделала замечание Анна. – Варвара Захаровна – пожилой человек. Да, в её возрасте подолгу спать – это вообще нормально.
— Я просто говорю то, что есть на самом деле, – отпарировала Элла. – Дядя Вадим, ну, я что, не права?
— Конечно, не права. Во-первых, потому что говоришь о Варваре Захаровне в неуважительном тоне, а во-вторых, знаешь, сколько лет твоя бабушка ждала этой встречи с Людой? Неужели ты думаешь, что в такой день Варвара Захаровна вообще закроет глаза?
С таким аргументом Элле было трудно спорить. Поспешно встав с кресла, что-то фыркнув себе под нос, она быстро удалилась, оставив Гусева, Анну и Людмилу одних.
— Ну, что, пошли знакомиться с твоей бабушкой? – предложил Людмиле Гусев.
Людмила ответила едва заметным киванием, так, как слов в сложившейся ситуации у неё просто не было.
Для того, чтобы попасть в комнату Варвары Захаровны, нужно было пройти длиннющий коридор, попасть в центральный холл, подняться на второй этаж и пройти по еще одному, не менее длинному, коридору. Во время этой «экскурсии» Людмила поражалась роскошному убранству этого жилища. На полу везде лежал до блеска начищенный паркет, а на потолках висели громадные, хрустальные люстры. Стены были отделаны мрамором и гранитом. В углубленных нишах, сделанных в стенах, стояли статуи античных героев, тоже сделанные из белого мрамора. На стенах висели картины в позолоченных рамах. Словом, все было подчеркнуто роскошно и неприлично изыскано. Но самое большое впечатление на Людмилу произвел холл. Здесь, прямо в центре, возвышался огромный фонтан, а окна заменяли витражи. Подобные блеск и роскошь Людмила видела, разве что, в кино.
Поднявшись по лестнице, Людмила. Анна и Гусев пошли по узкому, длинному коридору, в конце которого виднелась деревянная дверь с причудливой резьбой. За этой дверью и находилась комната Варвары Захаровны. Вдруг одна из боковых дверей, коих по всему коридору было множество, и перед путниками предстал сам Герман.
— О, Герман! – воскликнул Гусев, делая вид, что рад встречи. – Ну, вот и мы с Людой приехали. Ты бы поздоровался с племянницей.
В ответ на это предложение никакой словесной реакции не последовало. Герман лишь пристально смотрел на Людмилу, а в этом взгляде было все: и злоба, и ненависть, и презрение.
— Так. Ты сейчас можешь ко мне зайти? – обратился Герман к Вадиму Викторовичу. – Поговорить надо.
— Вы идите, а я к вам потом подойду, – сказал Гусев Людмиле и Анне, а сам последовал за Германом.
Гусев заходил в кабинет Германа не без страха. Он хорошо понимал: разговор будет тяжелым, и Герман постарается по максимуму унизить и его, и Анну, и Людмилу. Однако, увидев в кабинете Ромодановского, Вадим Викторович немного успокоился. При посторонних людях метать громы и молнии Сапранов уж точно не будет.
— Вадим, вот зачем ты это делаешь? – Герман начал разговор совершенно спокойным тоном. – Что же тебе неймется-то? Вы что, с Ванькой заранее договорились меня в могилу свести?
— Прости, ты о чем? – спросил Гусев, как бы ни понимая, о чем идет речь.
— Да, все о том же, – нотки раздражения в голосе Германа становились все заметнее. – Ты зачем сюда эту приблудную притащил. Знаешь же, что она здесь – нежеланный гость.
— Герман, я всего лишь выполняя последнюю волю своего друга, а он просил позаботиться о его дочери, о существовании которой он не знал, кстати, исключительно по твоей вине.
— Ну, да. Ну, да, – иронично пробормотал Герман. – Слушай, а скажи, пожалуйста: сколько тебе мой братец за работу забашлил? Дело-то ведь затратное. Небось, уйму времени по югам мотался?
— Ой, Герман, Герман, вот в этом ты весь. – Вадим Викторович тяжело вздохнул. – Скажи: у тебя, кроме денег и выгоды, на уме еще что-нибудь есть?
— Есть, есть, – отмахиваясь, сказал Герман. – Ладно. Давай с тобой поговорим вот о чем: ты когда, сегодня хочешь огласить завещание?
При этом вопросе по телу Гусева пробежали мурашки. Тема Иванова завещания была больной, особенно в сложившихся обстоятельствах. Вадим Викторович хорошо понимал, что, как только он огласит последнюю волю своего друга, начнется буря, остановить которую будет очень сложно. Но отступать, идти на попятную было тоже не в его правилах, а поэтому Гусев решил: будь, что будет, а задуманное должно быть исполнено.
— Я не вижу причин, чтобы что-то откладывать, – ответил Гусев Герману. – Вся семья в сборе. Времени со дня смерти Ивана прошло достаточно. Так, что затягивать с оглашением, я думаю, не стоит.
То, что сказал Вадим Викторович, для Германа звучало угрожающе. Интуиция, внутреннее звериное чутье подсказывали ему, что завещание брата конкретно ему не принесет ничего хорошего. Причин для этого было множество. Главная из них – Иван никогда не простит Герману своей разрушенной любви.
— Хорошо. Пока можешь идти, – повелительным тоном сказал Герман Гусеву, а когда тот вышел из кабинета, обратился к сидящему в углу на роскошном, кожаном кресле Ромодановскому: - Ну, как тебе это!?! А! Я уже в своем доме, оказывается, не хозяин. Кто угодно может сюда заявиться и привести какую угодно шваль.
— Ты не кипятись раньше времени, – спокойно сказал Ромодановский, сидящий в кресле, молча слушавший этот эмоциональный диалог между Германом и Гусевым и сохранявший спокойствие, достойное удава. – Пока еще ничего страшного не произошло, а ты уже готов метать громы и молнии. Ты что, испугался этой несчастной девчонки? Герман, она во всех этих юридических делах разбирается не больше, чем я в микробиологии. У нас есть Боря. Если произойдет что-нибудь непредвиденное, он подстрахует.
— Вова, ты Гусева не знаешь. Это такой монстр во всех этих юридических тонкостях. Тут тебе никакой Боря не поможет.
— Ладно, – решительно произнес Ромодановский. – Что мы будем переливать из пустого в порожнее. Давай-ка пойдем лучше посмотрим, как там дальнейшие события развиваются.
Дальнейшие события развивались вполне предсказуемо. Уткнувшись носом в серенькую кофточку, Людмила сидела на железной кровати рядом с бабушкой, не выпускаемая из её объятий. Так многое хотелось сказать Варваре Захаровне своей внучке! Так о многом расспросить! Но едва Люда вошла в её комнату, как к горлу пристал тяжелый комок, а из глаз хлынули слезы. Рыдания были настолько сильными, что стоявшая рядом Анна даже перепугалась за свою подопечную. Сердце у Варвары Захаровны было не железное, и такой взрыв эмоций вполне мог надолго уложить её в постель.
— Варвара Захаровна, вы бы о внучке подумали, – причитала Анна. – Она к вам из тьмы тараканьей ехала, а вы сейчас возьмете да сляжете. Как это будет выглядеть?
— Я сейчас успокоюсь, Анечка, – говорила немного пришедшая в себя старушка. – Просто Люсенька так на Ваню похожа… вот воспоминания нахлынули.
Что не говори, а Людмила действительно была очень похожа на своего отца. Те же черты лица, та же статная, стройная фигура, даже те же ямочки на щеках. В общем, когда Варвара Захаровна увидела внучку, на минуту ей пришла в голову, что это её любимый сын – Иван воскрес.
Из всех комнат, имевшихся в доме, комната Варвары Захаровны была, пожалуй, самой скромной. Вся обстановка этого жилища состояла из большого деревянного шкафа, железной кровати и, так любимой Варварой Захаровной, плетеной мебели: столика и трех стульев. К одиночеству в своей обители Варвара Захаровна давно привыкла. К ней редко кто заходил; самой частой гостьей Варвары Захаровны была Анна – единственный человек в доме, с которым можно было поговорить по душам. Теперь, когда приехала внучка, Варвара Захаровна надеялась на то, что в её жизни многое изменится к лучшему.
— Ну, как ты все эти годы жила-то? Чем занималась? Училась ли где-нибудь? Работала? – Варвара Захаровна засыпала внучку вопросами.
— Да, я после детского дома в пединститут поступила, а потом в школе стала работать.
— Что, тоже с сиротами?
— Нет. Это обычная школа. Я там, правда, только начальные классы веду. Специализация у меня такая.
— Тяжело тебе, наверное, приходится?
— Да, я бы не сказала, что тяжело. Мне моя работа нравится. Я ведь всегда хотела с детьми работать.
— Ну, а дети-то тебя слушаются?
— По-разному бывает. Дети есть дети. Бывает, и пошалят, и подерутся, и уроки не сделают, но я их всех безумно люблю. Вот сейчас к вам, в Москву, приехала, а у самой душа болит: как они там без меня?
Тут раздался стук в дверь.
— Да, да, войдите, – сказала Варвара Захаровна.
Дверь отворилась и в комнату вошла Анна. По надетому на ней белому фартуку и по характерной улыбке Варвара Захаровна догадалась, что сейчас непременно последует приглашение к столу.
— Так, Варвара Захаровна, вы внучку кормить собираетесь? – спросила Анна. – А то ведь она с утра еще ничего толком не ела. Пойдемте в столовую. Там уже и стол накрыт, и Герман Федорович постарался сегодня, как никогда.
В этот день Герман действительно постарался на славу. Уж, в чем, в чем, а в кулинарных изысках он разбирался, как никто другой, и любого человека, попавшего в его дом, старался поразить поварскими шедеврами. Герман вообще любил удивлять, поражать и восхищать, все время подчеркивая свою принадлежность к высшим кругам общества, куда простым людям не было доступа. Людмила не была исключением. С одной стороны, Герман хотел просто лишний раз похвастаться перед племянницей, а с другой – дать ей почувствовать всю свою ничтожность перед его богатством и могуществом.
Стол был накрыт в гостиной, расположенной на первом этаже. Вернее, эта была даже не гостиная, а огромный зал, похожий на те, в которых, в прежние века, знатные дворяне так любили устраивать свои балы. Посередине зала стоял большой, круглый стол в окружении десятка венских стульев. Изрядно проголодавшись, Людмила еле сдерживала себя, чтобы не распустить слюнки при виде изысканных яств, украшавших стол. Она даже не замечала презрительных, злобных взглядов, которыми смотрели на неё Герман и Ромодановский.
По случаю приезда своей племянницы Герман решил устроить не просто праздничный обед, а настоящий пир, достойный приема у какого-нибудь западного посла. Для этой цели были приглашены четыре повара из лучших московских ресторанов. Весь день доступ на кухню был строжайше воспрещен так, как все, что там происходило, было тайной не меньшей, чем государственная. Плоды стараний кулинарных виртуозов и предстояло оценить всем, кто в этот день собрался за столом в доме Сапрановых.
Королевой стола была, конечно, утка под клюквенным соусом, начиненная яблоками и черносливом. Кроме того, в белоснежной супнице плескалась наваристая мясная солянка, а на овальных блюдцах красовались тонко нарезанные кусочки буженины и ветчины. В центре стола стояла бутылка двадцатилетнего итальянского вина. Около каждой тарелки стоял элегантный фужер из тончайшего богемского стекла. В корзине, стоявшей возле супницы, лежали куски белого, хрустящего хлеба.
Герман был доволен, как никогда. Главной цели – утереть нос племяннице – он достиг с невероятной легкостью, как бы играючи. Среди всей этой изысканной обстановки, в окружении совершенно незнакомых ей людей, Людмила действительно чувствовала себя крайне неловко. Она ловила на себе то недобрый взгляд Германа, то насмешливую, ироничную улыбку Ромодановского, и от этого ей хотелось встать из-за стола и бежать, куда глаза глядят. Положение усугубляло еще и то, что все гости, собравшиеся за столом, были подчеркнуто молчаливы. Глядя на Германа, все боялись прервать раздражительную, злобную тишину. Все смотрели на него и ждали, что вот-вот разразится буря, сметающая все на своем пути. Игру в молчанку прервал сам Герман, совершенно спокойным тоном обратившись к Варваре Захаровне:
— Мама, как долго твоя гостья намерена пребывать в нашем доме? – спросил он.
— Герман, во-первых, Люся никакая не гостья, а моя родная внучка. Во-вторых, она здесь будет жить столько, сколько посчитает нужным, – голосом, полным достоинства, ответила Варвара Захаровна.
— Вот как! – воскликнул Герман. – А я-то думал, что все еще являюсь хозяином этого дома, и сам решаю, кому здесь жить. Мама, а ты со мной хотя бы посоветовалась? Или что, мое мнение уже никого не интересует
— Герман, хочу тебе напомнить, что этот дом принадлежит не только тебе, – решительно сказала Варвара Захаровна. – На равных с тобой долях этим домом владею и я, а также владел твой брат. Так вот его последней волей было, чтобы его родная дочь жила здесь, в этом доме. Если не веришь мне, спроси вон, у Вадима.
Если бы взглядом можно было убить, то бедный Вадим Викторович не прожил бы и минуты. Взгляд Германа был даже не пронизывающий, а пронзающий. Чувствовалось, что, если бы не присутствие Ромодановского, он бы обрушил на Гусева весь свой гнев, накопившейся за долгие годы.
— Отлично! – воскликнул Герман. – Скажи только, а вы с Вадимом давно решили превратить этот дом в проходной двор?
От этих слов Людмила готова была провалиться сквозь землю. Самым большим желанием в этот момент было – встать из-за стола и выбежать вон. Уж никак не предполагала она, что встреча с родственниками может оставить такой неприятный осадок.
— Герман, да, уймись же ты! – попытался урезонить не в меру распалившегося Сапранова Вадим Викторович. – Тебе что, места мало. Ведь не дом, а хоромы. Не беспокойся. Люда лишние квадратные метры у тебя не украдет.
— Да, но, тем не менее, это и мой дом тоже. Я надеюсь, тут мое мнение все еще имеет хоть какое-нибудь значение. Так вот, я категорически против того, чтобы здесь, в этом доме, присутствовали посторонние.
— Герман, а кого ты тут называешь посторонними? – раздраженно спросила Варвара Захаровна, возмущенная поведением сына. – Родную племянницу? Ну, да. Для того чтобы она не была тебе родной, ты приложил максимум усилий.
Обстановка за столом накалялась все больше и больше. Неизвестно, чем бы закончился этот эмоциональный диалог, если бы Владимир Борисович, до того молча сидевший за столом, не взялся разрядить накаленную атмосферу. То ли ему стало жалко покрасневшую, как помидор, от смущения Людмилу, то ли он просто стало противно смотреть на разнузданное поведение Германа, но сидеть в стороне и молча наблюдать за происходящим Ромодановский больше не мог.
— Герман, ну, что ты ведешь себя, как маленький мальчик? – ласкательно-журительным тоном спросил Владимир Борисович. – Тебе что, трудно сделать своей маме приятное? Тем более, места в доме действительно полно. Ты же знаешь, сколько сил Варвара Захаровна потратила на то, чтобы найти свою внучку. Вот и пусть насладится общением с Людой.
— Я еще раз повторяю: этот дом – не место для чужих. Если мой брат был так безответственен, что счел возможным завести внебрачных детей, то это исключительно его проблемы, к которым я не имею никакого отношения.
— Ой, Герман, так уж и не имеешь? – многозначительно спросил Владимир Борисович. – Не из-за тебя ли Иван расстался со своей невестой? Ты же для этого, как мне помнится, максимум усилий приложил.
Такого цинизма, граничащего с предательством, Герман, потерпеть, конечно, не мог. Быстро встав из-за стола, резко бросив на пол салфетку, он быстро вышел из комнаты. Всех присутствующих, кроме Людмилы, ничуть не удивило такое поведение Германа. Все давно привыкли к его резкости, непочтительности и ханжеству. Однако на душе у Варвары Захаровны остался неприятный осадок. Все-таки это был её сын, и она испытывала крайнюю неловкость за такое его поведение.
— Ой, Людочка, прости, пожалуйста, – смущенно произнесла Варвара Захаровна. – Просто твой дядя еще не успел к тебе привыкнуть. Вот пройдет время, вы с ним поближе познакомитесь, и он тебя обязательно полюбит.
— Люд, ты вообще поменьше внимания обращай на то, что происходит в этом доме, – заметила Элла. – Тут поживешь – на такое насмотришься!
— Элла, ну, не пугай девочку, – сказала Анна. – Она только приехала, еще не освоилась, а ты на неё уже страх нагоняешь.
— Я никого не пугаю, а правду говорю. Чтобы в нашем доме жить, надо иметь очень большое терпение. – Так что, Люд, привыкай. Еще и не на такое насмотришься.
Если до этого Людмила чувствовала себя неловко в этом доме, то после слов Эллы ей стало страшно. Никак не рассчитывала она на то, что её родной дядя будет видеть в ней врага. Когда Люда ехала в Москву, ей казалось, что сбылась главная мечта её жизни – найти семью. А теперь получалось, что все эти мечты оказались иллюзией. В реальности есть любящая бабушка – единственный человек, кому Людмила по-настоящему была дорога. Есть властный, очень своенравный дядя, который возненавидел племянницу задолго до того, как она появилась в его доме. Есть двоюродная сестра, которая испытывала к Людмиле если не активную нелюбовь, то чувство полного равнодушия. В общем, положение Людмилы было безрадостным.
Хуже всех в сложившейся ситуации чувствовал себя Гусев. Ощущение того, что он оказал Людмиле медвежью услугу, уговорив её приехать в Москву, не покидало Вадима Викторовича на протяжении всего времени. По-хорошему надо было хватать её в охапку и увозить отсюда от греха подальше. Но Вадим Викторович не мог оставить начатое дело незавершенным, а для его завершения необходимо было присутствие Людмилы. Правда, последствия того, что должно было произойти, трудно было себе представить.
Аппетит у собравшихся испортился окончательно и бесповоротно, настроение у всех было на нуле, а значит, дальнейшее пребывание за праздничным столом теряло всякий смысл. Первым из-за стола встал Гусев. С невозмутимым видом, сохраняя олимпийское спокойствие, он спросил у Варвары Захаровны:
— Где бы мы могли собраться, чтобы я мог огласить завещание Ивана?
— Ой, Вадик, давай в библиотеке. Там удобнее всего.
— Хорошо. Тогда вы с Людой идите туда, и скажите Герману, чтоб тоже приходил. Его присутствие обязательно.
— А мне-то можно побыть свидетелем раздела семейного пирога? – иронично спросил Ромодановский, хотя сам прекрасно понимал всю риторичность своего вопроса.
— Владимир Борисович, вы же знаете, что на таких мероприятиях могут присутствовать только члены семьи, – ответила за мужа Анна.
— Понял, понял. Чужие здесь не ходят, – с усмешкой произнес Ромодановский. – Ладно. Подожду вас в кабинете Германа.
Ромодановский быстро вышел из столовой, громко хлопнув дверью. Выражение лица Анны приняло смущенно-стыдливое выражение. Делать замечания, резко разговаривать с людьми было вообще не в её правилах, и всякий раз, когда приходилось это делать, она испытывала стыд за свою, как она считала, бестактность.
Из столовой Ромодановский направился в кабинет, где, уткнувшись в ворох бумаг, насупившись, сидел Герман. Выражение лица Германа Федоровича не сулило ничего хорошего тому, кто в этот момент посмел бы его потревожить. Сказать, что он был зол, значит – ничего не сказать. Герман был взбешен, готов был метать громы и молнии, поджечь дом и все, что находится вокруг, лишь бы эта «приблудная» поскорее убралась отсюда. Герман не мог смириться с тем, что какие-то «плебеи» да наполовину выжившая из ума старуха посмели покуситься на его дом – приватную территорию, принадлежащую только ему. Такого Герман потерпеть не мог, и, тем более, не мог простить той выходки, которую позволил себе за обедом Владимир Борисович.
— Ну, что ты надулся, как мышь на крупу? – спросил вошедший в кабинет Ромодановский. – Пока ничего страшного не произошло. Ну, поживет она тут. Ну, успокоит душу твоей матери. Погоди. Старушке не так долго осталось по земле ходить. Твоя племянница, если что-нибудь с её бабушкой случится, сама не захочет здесь оставаться.
— Слушай, а я не думал, что ты можешь оказаться предателем, – как бы ни замечая предыдущих реплик, произнес Герман. – Мы ведь с тобой всегда рука об руку шли, а ты мне нож в спину вонзаешь. Знаешь же, что для меня значат мой дом, моя семья, и вдруг начинаешь поддакивать моим врагам. Объясни, почему так?
— Герман, я тебе еще раз говорю: ты не о том сейчас думаешь? Пойми, опасность не там, где ты её хочешь увидеть? Ты лучше боялся бы того, что написал твой братец в своем завещании. Вот откуда можно ожидать сюрпризов.
— Да, какие сюрпризы? О чем ты говоришь? Ванька никогда большим умом похвастаться не мог, а уж в последнее время вообще последние мозги пропил. Ты же помнишь, как он квасил.
Тут в дверь постучали.
— Да, да. Войдите! – нервно крикнул Сапранов.
Дверь отворилась, и в кабинет вошел Гусев. Вид у него был серьезный, даже, можно сказать, строгий. Ни слова не говоря, он подошел к письменному столу и положил на него аккуратно запечатанный, белый конверт, а потом обратился к Герману:
— Вот. Это тебе.
— Что это? – спросил Герман, с любопытством разглядывая конверт.
— Это тебе письмо от Ивана. Он просил передать тебе его незадолго до своей смерти. Да, и еще: вскрой это письмо только после того, как будет оглашено завещание.
— Это еще почему? – спросил заинтригованный Герман. – Зачем столько таинственности?
— Так хотел Иван. Ты, главное, постарайся хотя бы к этой его просьбе отнестись с уважением, – ответил Гусев и поспешно вышел из кабинета, оставив недоуменного Германа наедине с Ромодановским.
— Так, и чтобы это могло значить? – вполголоса спросил удивленный Герман, как только дверь за Вадимом Викторовичем закрылась.
— Ну, не знаю. Твой брат, оказывается, был большой оригинал. От не можно вообще ожидать всего, что угодно.
Последние слова Ромодановского еще больше усилили тревогу в душе Германа. Он хорошо понимал: своей несостоявшейся любви Иван ему так и не простил, и теперь, даже после своей смерти, постарается отомстить за это. Не случайно же эта девчонка появилась в его доме именно сейчас, когда должны огласить завещание. И что это за письмо? Какие еще скелеты в шкафу хранил Иван? Рука Германа так и тянулась к конверту, чтобы распечатать его.
–– Да, погоди ты! – остановил его Ромодановский. – Ты иди лучше, послушай, что твой братец в своем завещании написал. Без тебя все равно не начнут.
Аргументы Ромодановского возымели действие моментально. Герман и сам хорошо понимал, что отсиживаться в кабинете, дуясь на весь мир, - занятие бессмысленное. Надо было все выяснить самому. Что за завещание составил Иван? Кому достанется все его имущество, коего было немало? Что, наконец, написано в этом таинственном письме, которое принес Гусев.
— Ладно. Я пойду, послушаю, что они там еще придумали, а ты разберись тут с отчетами за месяц. – Герман положил на колени сидящему в кресле Владимиру Борисовичу увесистую, коричневую папку, а сам быстро вышел из кабинета.
Библиотека, в которой собралось семейство Сапрановых, чтобы услышать последнюю волю Ивана, представляла собой просторное помещение, сплошь уставленное книжными шкафами. Герман слыл заядлым библиофилом не только в семейном кругу, но и среди, так называемого, московского, высшего общества. Любая заграничная поездка сопровождалась появлением в доме какого-нибудь редкого фолианта. Считая себя человеком культурным и всесторонне развитым, Герман Федорович не считал возможным хранения в своей библиотеке книг какого-нибудь заурядного, тиражного издательства. Как правило, Герман Федорович приобретал подлинники. В массивных, книжных шкафах, возвышавшихся до самого потолка, красовались тома, написанные рукой самого Адама Смита или Франсуа Рабле. Однако людей, собравшихся здесь, интересовало не это книжное великолепие, а то, что было написано на листах бумаги, лежащих на журнальном столике перед Вадимом Викторовичем.
Тишина, воцарившаяся в библиотеке, была мертвая. Элла, вальяжно расположившаяся на огромном, кожаном диване, Анна, сидевшая рядом с ней, боялись даже дышать. Варвара Захаровна сидела в большом кресле, похожем на трон, а рядом с ней, затаив дыхание, стояла Людмила. В помещении была мертвая тишина; все боялись даже дышать. Сидевший за журнальным столиком Гусев окинул строгим взглядом всех присутствующих. Не было Германа, а без него нельзя было приступать к оглашению завещания. Вадим Викторович заметно нервничал. Германа он знал хорошо, как самого себя, и знал, что этот человек, ради того, чтобы просто, без особых причин, досадить другим, способен на любую выходку. Теперь же причини для подобного поведения у Германа было более, чем достаточно. Но вот в коридоре послышались шаги. Через минуту в библиотеку вошел Герман. Вид у него был бодрый и непринужденный. Казалось, не было той сцены за обедом, где Герман во всей красе продемонстрировал особенности своего характера. С видом человека, находящегося в прекрасном расположении духа, он сел на диван, стоявший около окна, с улыбкой, достойной ребенка, произнес:
— Ну, что, все в сборе. Можем начинать?
Окинув Германа оценивающе-строгим взглядом, Гусев начал зачитывать документ.
Всегда нудная и скучная процедура оглашения завещания, на этот раз оказалась особенно долгой. Одно перечисление того, что принадлежало Ивану при жизни, заняло не менее двадцати минут. Как оказалось, отец Людмилы был более, чем состоятельным человеком. В одной только Москве Иван был хозяином двух молочных заводов. Кроме того, ему принадлежало несколько гостиниц в Анапе и Геленджике, фарфоровый завод в Краснодаре, винный завод в Крымске, мясокомбинаты в Тихорецке и еще десятка три разных предприятий, расположенных не бескрайних кубанских просторах.
Все с замиранием сердца ждали того момента, когда Вадим Викторович объявит имя того, кому достанутся столь несметные богатства. Поначалу все шло довольно предсказуемо, даже скучно. Столовое серебро, как и следовало ожидать, Иван Федорович завещал Варваре Захаровне. Жена Гусева Анна объявлялась хозяйкой драгоценностей покойной супруги Ивана, а самому Вадиму Викторовичу доставалась роскошная коллекция охотничьих ружей. Наконец, Гусев дошел до того места, где говорилось, кому достаются все предприятия, некогда принадлежавшие Ивану.
— Всю свою недвижимость, все принадлежащие мне магазины, - ровным, четким голосом читал завещание Гусев, - а также все контрольные пакеты акций, включая акции концерна «Континент», я завещаю своей дочери Людмиле Савиной, и прошу своего друга Вадима Гусева помогать ей во всем, что касается управления вверенного ей имущества.
— Этого не может быть! – раздался даже не крик, а дикий, зоологический вопль.
Герман, до этого спокойно сидевший на диване и внимавший каждому слову Вадима Викторовича, вдруг вскочил с места и стал туда-сюда бега по помещению, чуть ли не исторгаю пену изо рта. Вид в этот момент у него был страшен. Волосы на голове как-то мгновенно встали дыбом, глаза налили кровью, а лицо побагровело от злости. Мечась по помещению от одной стены к другой, призывая всевозможные проклятия на головы всех присутствующих, Герман неистово орал:
— Как мог этот недоумок так со мной поступить!?! Почему все достается этой оборванке!?! Ведь её место на помойке!
— Герман, да, успокойся ты! – попыталась урезонить сына Варвара Захаровна. – У тебя что, кто-то чего-то отбирает, или из дома тебя выставляют? Ничего ведь страшного для тебя не произошло. Ваня решил распорядиться своим имуществом таким образом, отдав его своей дочери, и нам ничего другого не остается, как только уважать это его решение.
В ответ на это Герман вдруг остановился, на несколько секунд замер, как вкопанный, потом резко развернулся, подошел к Варваре Захаровне и совершенно спокойным тоном, чеканя каждое слово, произнес:
— Может быть, ты и готова мириться с таким положением вещей, но меня этот расклад не устраивает. Я никогда не допущу, чтобы люди с улицы заправляли состоянием нашей семьи.
Сказав это, Герман быстро удалился из библиотеки, громко хлопнув дверью.