От раздвоения - к триединству!

Арчил Манджгаладзе
        Года два тому назад, во время одной из критических ситуаций, которые случаются в жизни почти любого нормального человека, я решил прибегнуть к помощи своего старого друга архимандрита Елисея Церетели (в юношестве мы с ним вместе занимались альпинизмом, несколько раз принимали участие и в соревнованиях по скоростному спуску на взятых напрокат лыжах разной величины, а потом, после 40-летнего перерыва, вместе стали выпускать религиозное приложение к бывшей правительственной газете). Отец Елисей помимо архимандритства, еще и геофизик -преподает в Государственном университете и, говоря словами Маркса, «ничто человеческое ему не чуждо». Объясняю ситуацию, отец, ничего не могу поделать с собой, чувствую раздвоение, и ищу временное убежище на несколько дней, чтобы выйти из этого состояния - к друзьям не могу пойти, сами рады сбежать, а к старым подругам не хочется -- на несколько дней неудобно... Два-три дня поваляюсь у тебя, в пристройке к церкви. Тамаз, так звали его до посвящения в сан, понимающе улыбнулся: да что, на два-три дня, можешь остаться на несколько месяцев, но раз пришел ко мне, доверься до конца: отвезу тебя к своим братьям в Марткопский монастырь, и там оставлю - и раздвоение пройдет, и рассудок прояснится, и душой очистишься и, вообще, вернешься совершенно другим человеком.
Сказать, что я был готов к «схиме», к жестокому телесному подвигу, постам, поклонам и бдениям, было бы большим преувеличением, хоть я и относился с огромным уважением к вероисповеданию предков, время от времени ходил в церковь,старался жить по заповедям и каждое утро усердно молился.Но пойти в монастырь послушником?.. В таком состоянии пристройка к церкви казалась мне настоящим спасением.
        Наконец я решился. Через неделю отец Елисей посадил меня в свой желтый, весь покрытый метками родственных со Святым духом птиц «Запорожец» (который архимандрит заимел по Божьему образу и подобию: ведь сам Иисус въехал в Иерусалим на осле) и отвез меня в монастырь. Первое, что больше всего меня удивило, это то, что никто ничего не спрашивал,приняли как родного. Встретили нас настоятель монастыря Вениамин и благочинный Иеремия, а также около двадцати послушников. Отец Иеремия, добрейший человек, тут же уступил мне свою кушетку в келье, а сам со спальным мешком перебрался в холодные сени молельни.
       В пять часов утра, при первом - же звуке колокола, послушники повскакали с постелей и  вышли к заутрене. А я, не то, что выйти в мороз молиться, глаза не могу открыть, и мозг беспрестанно сверлит одна мысль: неужели в этом святом месте негде опохмелиться?! Ближайший населенный пункт, Норио, в пяти километрах, Марткопи - еще дальше. По колено снег (были первые числа января), и вдобавок в окрестностях монастыря рыщут волки... Не знаю, что делать. Тем временем в келью вернулись послушники. Я внимательно наблюдаю за ними, хочу по глазам определить, кто из них любит закладывать (наверное, так выявлял Чезаре Ломброзо типичных преступников). Наконец, свой выбор я остановил на одном послушнике - пекаре. -Слушай, будь другом, может, у тебя в пекарне где-нибудь припрятана бутылка? — вопрошаю послушника. Осенив себя крестным знамением, молодой монах с сожалением покачал головой и чистосердечно ответил: если бы была, ей Богу, в такой холод я и сам был бы не прочь. После долгих расспросов я решил подойти к настоятелю монастыря Вениамину (пишет же Экзюпери: «ты в ответе за всех, кого приручил", а значит, настоятель в ответе как за будущих монахов, так и за кандидатов в послушники), и попросил у него благословления,вернее, монастырскую «Ниву», съездить в Норийское сельпо для приобретения кое чего. Если машину не можете дать, пойду пешком, только отпустите.  - Ну и как вы будете отбиваться от волков, палкой? - улыбается Вениамин,-- И  что собираетесь купить такого, чего не найдете у нас?  Я перечислил тысячу мелочей - от стирального порошка до шнурков для ботинок... - Это все у нас есть, что еще? Я признался, чтО. - И этого добра найдется, давайте-ка сейчас поднимемся на могилу святого Антония, вместе помолимся, а желаемое - потом. Я не то, что поднялся, взлетел на могилу Чудотворца. Долго и горячо молился, и когда, возвратившись, Вениамин сходил в келью, а затем из недр своей рясы вытащил  божественной наградой какую-то густую жидкость, плескавшуюся на дне стеклянной банки из-под сметаны - вишневую настойку, я с возмущением узрел, что количество и, по-видимому, крепость нектара явно не соответствовали горячности и продолжительности моей мольбы у могилы святого. - Отец Вениамин! - обратился я дрожащим голосом к настоятелю. --Вы знаете, что в монастырь я пришел не для времяпровождения. Но остаться рядом с Антонием я также не собираюсь, мое сердце каждую секунду может отказать. В келье я видел вторую банку, из-под томата, сполосну, и налейте мне, пожалуйста, в ту посуду (банка из-под томата была трехлитровой). Наконец, после продолжительных споров, был найден консенсус - литровая...
      Через несколько дней  я уже смог  по возможности включиться в монастырскую жизнь. Монахи оказались прекрасными собеседниками, и на многое открыли мне глаза. Впоследствии, именно в монастыре я понял,что такое настоящий подвиг.
         Спустя неделю со дня моего  приезда, обозревая территорию монастырского комплекса (или же, говоря откровенно, выходя за ограду покурить), я обнаружил приличных размеров бассейн, доверху набитый снегом. - Для чего этот бассейн? - спрашиваю у послушника,отбивающего лёд с бетонных ступенек . - Завтра узнаете, - отвечают мне. На второй день было Крещение и,оказывается, все послушники (считая меня) должны были войти в эту купель с «трехкратным погружением». Я взял лопату у монаха и стал выгребать снег, однако не собирался ни купаться при 10-градусном морозе, ни, тем более,троекратно погружаться, так как при первом же нырке мог всплыть брюхом  вверх.
           Наступило 19 января. Сыплет снег, дует холодный пронизывающий ветер, и мороз 12°С. Отец Иеремия принес мне стихарь, наказав одеть поверх белья и выйти вместе с послушниками. Отказать благочинному я не мог, и вышел. У одного послушника, идущего рядом со мной, спрашиваю, а ты не боишься, что при таком морозе можешь отморозить...? -- Только об этом я и мечтаю. Это будет для меня величайшим благом, отвечает мне с сияющим лицом. Спроси меня, подумал я в сердцах, постепенно теряя надежду, что в последний момент, учитывая мой возраст и мое временное пребывание в монастыре - не в качестве послушника, а в качестве ставшего на путь исправления кающегося грешника,- мне откажут в чести погружения в ледяную неизвестность, и покорно ступил на край купели, будто поднимался на эшафот. Как почетного (старшего по возрасту) гостя, на воду первым спустили меня (я проклинал себя, будучи увереным, что в результате катарсиса вынырну бесплотным столбником. Во всяком случае,мысленно я уже прощался с мирской жизню).
        Пребывание в замерзшей святой воде, погружение, а затем выход из купели, когда сыплет снег и дует холодный ветер, - все это оказалось таким блаженством, которое невозможно выразить принятой в светской жизни шкалой радостей. Вообще до 60-летнего возраста у меня накопилось много чего, о чем приходится сожалеть, но больше всего я жалею, что не был сызмальства приучен к церкви, и теперь, когда тайком осеняю себя знамением,  чтобы никто не смог меня увидеть, все время думаю, что обманываю и Бога, и себя. Видимо, действительно обманываю, т.к. истинный христианин к молении должен стремиться всем своим существом, желать, радоваться, испытывать удовольствие. Я же выполняю обязанность - сыплю скороговоркой, произношу, уставившись со своего балкона на Святую гору, имена близких мне людей, в надежде, что Господь сам разберется... С другой стороны, я все-таки не теряю надежды, что со временем, и у меня появится настоящая вера. Существует же какая-то строгая последовательность, по которой сперва должна догореть плотская любовь, чтобы затем на оплодотворенной пеплом почве возникла духовная тяга. Видимо, именно это и является главной причиной, почему к церкви больше других тянутся одинокие мужчины и оставшиеся незамужними, потерявшие всякую надежду женщины. Написав эту чушь, я невольно вспомнил слова отца Вениамина, когда мы с ним сидели на опушке леса на сухих, согретых солнцем валунах и беседовали. Я спросил о католицизме (до этого послушники просветили меня, сообщив, что неправославные не попадут в царствие небесное. И я никак не мог понять, почему это должны оказаться в аду Иоанн-Павел Второй, Мать-Тереза и, храни его Господь, мой зять Лучано Канджано; только-лишь из-за того,  что они осеняют себя слева направо?!). Монах не ответил мне, вглядываясь в небо, и я подумал, что он не расслышал. Затем Вениамин проворно нагнулся и снял с подола своей рясы залезшего туда муравья. Арчил, сказал мне со свойственной ему странной улыбкой, когда беседуете о делах Божиих, вспомните этого муравья, невесть как оказавшегося на моем одеянии, и представьте себе, что это насекомое возжелало истолковать мои действия... Муравей, естественно, не может комментировать поступки отца Вениамина, а я, по-видимому, еще в меньшей мере могу судить о делах Господних, но раз мне дана голова, имею же я право хоть издалека окинуть взором истину (если я и здесь сморозил какую-то глупость, - простительно, т.к. даже многоопытные теологи, комментируя деяния Господа, как правило, оказываются в тупике. Итак, или ты должен довольствоваться счастьем, что попал на подол вениаминовской рясы, или же переползти на соседний пенек).
      В отличие от отца Вениамина, который с отреченной, будто примерзшей к губам блаженной улыбкой, все время глядел в небо и все-таки успевал все замечать, Иеремия был более разговорчив. Часто беседовал со мной, поясняя монастырский устав, правила духовной жизни. Контингент кандидатов в монахи все время менялся - послушники приходили, оставались на несколько месяцев, затем покидали обитель, возвращались к себе домой, некоторые - по собственной воле, или за отсутствием таковой, некоторые - по настоянию родителей, большинство же из-за козней дьявола, совращающего готовящихся  к духовной стезье  отшельников: каждый вечер, после окончания вечерней молитвы,как только наступали сумерки, из близлежащего леса начинали доноситься нетерпеливые гудки машин, затем хлопанье пробок от шампанского, серебристый женский смех и музыка - от легкой до цыганских романсов. На многострадальных схимниках такие дешевые приемы нечистой силы не оказывали никакого действия, но при виде взалкавших было молодых послушников, которые принимались неистово осенять себя крестом, у меня сердце обливалось кровью.
         Самое удивительное -каждое утро, выходя за монастырскую ограду, везде, насколько хватал взор, я видел нетронутый белоснежный покров снега и, не то, что у ограды, даже на проезжей дороге, на протяжении нескольких километров, не было следов автомобильных шин. Повсюду лежал глубокий слой целомудренного белого снега, будто накануне здесь не устраивались оргии. Допустим, мне показалось, свалим все на белую горячку, хотя я в жизни не доводил себя до галлюцинаций (за исключением того случая, когда я однажды в 3 часа ночи вышел с собакой на прогулку  и увидел проспект Руставели, перегороженный поперек от Интуриста до Дома правительства, больничными кроватями на колёсиках и белыми тумбочками, а на кроватях сидели  женщины в белоснежных ночных рубашках и расчесывали распущенные волосы деревянными двухрядными гребешками. Тогда я подумал, что всё это мне мерещится, но на следующие утро оказалось, что кровати и тумбочки были частью своеобразной акции протеста). А остальные 20 или 25 послушников также были в горячке?! Поди,  после такого, не верь в существование нечистого!..
       К сожалению, настает пора моего отъезда. Зная, что больше я не вернусь сюда (?), очень не хотелось покидать монахов, с которыми уже успел подружиться, но надо выходить на работу. С сожалением возвращался я из Марткопского монастыря ранним зимним  утром по залитой лунным светом, покрытой сверкающим снегом сказочной лесной дороге, в Тбилиси.
        Отец Елисей оказался прав - и рассудок у меня прояснился, и
душой я очистился, и возвращался домой совершенно изменившийся.
Только вместо  чувства раздвоения ,после монастыря я ощущал в себе уже триединство...