Вхожу. Мать готовит. В комнате стоит аппетитный запах теста, пропитанного чесноком. Ставлю ногу на табурет и начинаю развязывать шнурок. Появляется отец. Я вижу его скрюченные, грубые, трудовые пальцы и склеротичные глаза.
– Тебе лень нагнуться? – взрывается он неожиданно.
Не отвечаю, потому что изменить моего отца невозможно. Во многом я похож на него. Пытаюсь отделаться восковой улыбкой. Но моя сдержанность вызывает в нем спонтанное бешенство.
– Думаешь, я не знаю, что ты делаешь по вечерам? Барабанишь по клавишам – чернишь Советскую власть. Тебя никогда не напечатают. Твоя писанина гроша ломанного не стоит. – Ты гнида на теле человеческом! – заключает он в гневном порыве и после короткой паузы добавляет, – добарабанишься!
Я перестаю улыбаться и, несмотря на всхлипывающий голос матери, приглашающий отведать приготовленное, прощаюсь...
Звезды над головой и домами успокаивают.
Ровно через две недели я вырываюсь из махровых лап гигантомании – строительства самой большой в мире доменной печи – возвращаюсь в родной город навестить престарелых родителей.
На пороге меня встречает отец. У него хорошее настроение. Виновато нахмурив брови, он протягивает мне ленту для пишущей машинки и говорит:
– Холера тебя не возьмет!