Осколки осеннего блюза

Юлия Ванадис
   ( рассказ занял ТРЕТЬЕ МЕСТО на Втором Регулярном Конкурсе Клуба Слава Фонда "Осень - 2009" )









                «Как бы неудачно ни складывался спектакль, его всегда доигрывают до конца.
                И точно так же должно быть и с неудачно складывающейся жизнью».  Бауржан Тойшибеков



              Поначалу казалось – вечер как вечер…
       – Смотри-смотри, сейчас начнут, – возбужденный взгляд впился в экран.
       – Валик, ты так переживаешь, словно это – вручение «Золотого софита», а не обычное интервью, – она снисходительно засмеялась, внимательно следя за рекламой.
       Интервью отнюдь не было для нее привычной вещью, но Большой актрисе не составит труда сыграть безразличие.
       – Что ты, Милочка, впервые за столько лет… Я хотел сказать, – немного смутился, – твой успех нельзя не заметить.
       – Ой, прекрати повторять одно и то же, – она отмахнулась.
       Вдруг экран мелькнул знакомой заставкой и улыбнулся очаровательным личиком ведущей. В уютной комнате, затаив дыхание, замерли двое.
       – …И после столь оглушительной премьеры спектакля «Комедианты» мы пригласили в студию исполнительницу главной роли – знаменитую актрису Малого драматического театра Тамилу Камскую, которая любезно согласилась поговорить о…
       Мила нервно вздохнула. Сердце, словно почувствовав зал, начало отбивать нужный ритм. Бросив на свою музу короткий восторженный взгляд, Валентин легонько сжал её ладонь.
       – …Скажите, Тамила, как вы согласились на столь необычную для вашего амплуа роль? И что вам помогло так блестяще её исполнить? – камера медленно сползла со светящейся лестью хорошенькой мордашки и на экране появилась блистательная и неотразимая Она.
       Валентин сжал руку сильнее, и, казалось, перестал дышать. Мила замерла, растворившись в своем двойнике.
       – …Я с большой осторожностью отношусь к современной драматургии,  – в голосе легкая горчинка пренебрежения. – Мне всегда хотелось, чтобы в пьесе была, скажем, не только мораль, но и философская глубина, мысль, наконец. Сейчас авторы, к сожалению, не чувствуют специфику театра. Такое ощущение, что пишут люди, театр не знающие, не понимающие и не любящие...
       Глядя на экран, Мила автоматически отмечала точный наклон головы, правильный жест, тон… «Отлично, просто отлично».
       Внезапно оператор дал крупный план. Смесь неприятия и ужаса лизнула спину холодным языком: «Эта женщина не может быть мной!» Лицо, исчерченное тонкой сетью морщин, пугало своей незащищенной открытостью даже под слоем профессионального грима. Гадкие следы потоптавшейся по нему жизни резали глаз.
      В груди что-то кольнуло. Мила вздрогнула, а телевизор невозмутимо продолжал:
        – …Тамила, чем объясняется ваше отсутствие в кино. Не может быть, чтобы режиссеры не замечали такой талант. Это принципиальная позиция или не нравятся предлагаемые роли? – опять экран зацвел молодостью и красотой ведущей.
       «Не переводите камеру! Нет!» Но оператору было плевать.
       – …Принципиальная. Я считаю кинематограф мертвым искусством, только в театре возможны подлинные страсти. Лишь глядя зрителю в глаза, актер живет своим героем, чувствует его… 
       Ногти впились Валику в ладонь. Недоуменно взглянув, он убрал свою руку.
       – Не волнуйся, – шепнул.  – Ты молодчина.
       – Свет плохой, – еле выдохнула.
       – Что ты! – зашептал чуть громче. – Посмотри, как ты замечательно выглядишь, – в его глазах светилась такая искренняя убежденность, что Милу замутило. Валик был верным спутником, преклоняющимся перед ее талантом уже не один десяток лет. Неужели он ничего не видит? Или не хочет видеть? Или не хочет её расстраивать?
       Вопросы закрутились, дурманя сознание болью и безжалостно растворяя пелену самообмана. Похоже, настало время признаться себе: «Да, от былой красоты ничего не осталось». Опять в груди кольнуло и стало трудно дышать. Цепляясь за остатки прошлого, Мила украдкой взглянула на стену. Там, на самом почетном месте, обжигая нежной чувственностью, висел портрет сказочно красивой девушки – её портрет.
       «Вот оно – мое настоящее лицо! Здесь, а не там», – привычка к театральным слезам не давала заплакать без сцены. Только сухая боль…
       А действо на экране шло своей чередой. Не в силах на это смотреть, Мила, прикрыв глаза, обреченно слушала.
       – …Что вы переживаете сильнее: проблемы жизненные, семейные или профессиональные? – щебетала ведущая.
       – Скорее, жизненные. Стали случаться всякие крупные неприятности, которых раньше не было. Жизнь страшнее, чем театр. После поклона все остаются живы…
       «Жизнь страшнее, чем театр… Вот в чем дело!»
       Тяжело поднявшись из кресла, прошла в прихожую.
       – Милочка, ты куда? Еще ведь не закончилось?
       – Ты смотри, смотри, я уже все увидела. Пойду Ламберта прогуляю, – услышав свое имя, пес восторженно заколотил хвостом.
       – Может, я с тобой?
       – Нет.

       На улице уже стемнело.
       Небо, расколовшись тоской, опадало на землю миллионами мелких обид. В пустом сквере одинокие прохожие равнодушно пробегали мимо дамы с собачкой.
       Медленно бредя по мокрым плиткам аллеи, Мила рассматривала замысловатые узоры налипших на них листьев. В голове зарождающимся ураганом надсадно пульсировала только одна мысль: «Мое тело предало меня».
       Она всегда была красива – яркий пример смешанного брака ничем не выдающихся родителей. Эта красота стала одновременно даром и идолом, постоянно требующим жертв. И они приносились истово, долго – всю жизнь.
       Одной из первых был отец. Преподаватель астрономии в провинциальной школе, он видел свою единственную дочь светочем большой науки, до которой сам так и не сумел дотянуться. Мила же бредила сценой, стремительно удаляясь от отцовской мечты на миллионы световых лет.
       – Вашей девочке необходимо поступать в театральный, – Тамара Григорьевна, руководитель местного кружка самодеятельности, сокрушенно взмахнула руками, – грех зарывать в землю такой талант.
       В их тесной квартирке тут же стало нечем дышать. Мила замерла.
       – Лучше зарыть талант, нежели честь, – отец покраснел, пытаясь не сорваться на крик. – Чтобы моя дочь стала продажной девкой? Никогда.
       Мама вторила отцу молчаливым укором.
       – Зачем же вы так, – хрупкая и утонченная в своей возвышенности, Тамара Григорьевна зашлась негодованием: – Искусство чисто и прекрасно, а профессия актера не хуже, чем, например, врача. Даже лучше – актер лечит людские души.
       – Я сказал нет, значит, нет! Не испытывайте мое терпение, дамочка.
       – Но…
       – Идите прочь, пока я не выставил вас силой.
       Оскорбленная в лучших чувствах преподавательница моментально покинула неприветливый дом, а Мила, прорыдав всю ночь, решила: «Как только получу аттестат – поеду поступать».
       Так она и сделала, однажды сбежав из-под родительского крыла прямиком в столицу, где, как оказалось, ее никто не ждал. Но это – другая история, а вот отец… Так и не разыскав дочь, он тихо запил и стремительно сгорел на алтаре мнимого величия искусства.

       – Ламберт, ко мне! Перестань возиться в грязи, маленький негодник, – мельком взглянув на хозяйку, пес самозабвенно зарылся мордой в пестрый ковер опавшей листвы.
       Мила остановилась, сосредоточенно рассматривая разноцветную ржавчину осени. Еще не холодный моросящий дождь стеклянной паутиной опутывал сквер. Голые деревья стыдливо поникли. И не было в них никакого «пышного увядания», лишь разочарование и тихая грусть по ушедшему лету.
       «Вот так и я – отцвела и медленно умираю, променяв свою жизнь на сотни чужих… Зачем?... Не думай, не думай!» Слезы, затаившись в груди, прожигали огромную брешь. Вдруг где-то недалеко заиграла музыка. Боль, прислушавшись, немного стихла, и Мила повернула в сторону ласковых звуков.
       Тогда, много лет назад, она вернулась домой победительницей, уже знаменитой и сказочно красивой, прошедшей огонь и воду, унижения и беспринципность на пути к вожделенной сцене. Вернулась сказать: «Смотрите, какой я стала!» Никто не услышал. Отца уже давно не было, а мать, беспомощно глядя на эту красивую, но чужую женщину, бесслёзно рыдала выцветшими глазами и непрестанно повторяла:
       – Как же так, доченька… Как же так…
       – Мама, я живу ради искусства. В нем все величие и красота нашего мира, – тогда она искренне верила в свои слова. – Когда я стою на сцене, весь мир у моих ног, он мне рукоплещет и кричит: «Браво!»
       – Но как же так…
       Непонятая Мила вскоре уехала, чтобы больше не возвращаться, переведя дочернюю любовь в денежный эквивалент, регулярно отправляемый на родину.

       Музыка приближалась, и вскоре, сквозь влажный туман, Мила увидела летнюю площадку, где под куцей крышей сидела одинокая фигура. На маленьком столике из проигрывателя звучали знакомые с детства мелодии, под аккомпанемент которых  музыкант отрешенно исполнял соло на саксофоне.
       Она подошла ближе.
       Пожилой артист, растворившись в звуке, не замечал ничего вокруг. Сколько таких бедолаг она повидала на улицах и площадях Европы.
       – Прекрати бросать им деньги, – её тогдашний муж был очень бережлив, даже скуп.
       – Янек, но они ведь для нас играют, – злилась она. – На искусство можно и  пожертвовать.
       – Только не надо говорить мне про искусство! Мое мнение ты знаешь.
       Увы, с этим мнением она ознакомилась лишь после переезда в Стокгольм. Мечты о европейских театрах, аншлагах и всемирном признании таланта моментально разбились о его категорическое: «Сцена? Ни за что!» Теплая пыль, спрятавшаяся в мягких складках кулис, еле слышный скрип сцены в тишине затаившего дыхание зала, резко очерченная рампой граница миров – все было смазано синими чернилами штампа в паспорте… Мила запрещала памяти оглядываться на те времена.
        Лет через пять, вернувшись на родину изрядно подзабытой и уже свободной, она обнаружила, что осталась совсем одна. Мать похоронили чужие люди, прежние друзья жили своей жизнью, подруг у нее никогда не было, а режиссеры искали молодых и талантливых…
       Из затяжной депрессии её тогда вытащил Валентин, за что она и была ему искренне благодарна все последующие годы. Вытащил и повел по жизни, временами закрывая собой, словно ангел-хранитель, становясь неизменным свидетелем боли, слез и новых жертв на пути к признанию.
       – Мила, ты сможешь, – в его глазах всегда горел огонь веры и преклонения. – Ты сильная.
       «Сильная?.. Это даже не смешно. Бедный Валик, ты всегда был наивен. Слепая жертва трех Граций, как же ты не заметил столь явный крах своего кумира?» – она удрученно вздохнула и медленно окунулась в теплые волны блюза.

       Внезапно музыка оборвалась.
       Мила вздрогнула то ли от холода, то ли от неожиданности. Оказывается, она стояла перед самой сценой. Лицо было влажным, наверное, от моросящего дождя. Неугомонный Ламберт ожесточенно откапывал что-то в щели полусгнившей обшивки сцены.
       – Сейчас же прекрати! – в тишине сквера её голос показался чужим и каким-то жалким.
       Музыкант не спеша менял диск.
       – Любите музыку? – у него оказался приятный баритон.
       – Да.
       – Я тоже.
       – Скажите, зачем вы здесь играете? – почувствовав зрителя, Мила красиво взмахнула рукой в сторону пустых скамеек. – Ведь никого нет.
       – Как же никого. А вы! – он улыбнулся.
       – Но я случайно проходила мимо…
       – Вы действительно так считаете?
       – Да, – она немного растерялась.
       – На этом свете ничего случайного не бывает. И если я сумею верно сыграть свою мелодию, то слушатель обязательно найдется. Хотя бы один.
       – Но играть для одного зрителя, по меньшей мере, глупо. То ли дело, когда аншлаг.
       – Эх, вижу, ничего вы не понимаете в настоящем искусстве. Даже в переполненном зале может не оказаться твоего зрителя. Уж я-то знаю…
       Музыкант поправил мундштук. Не глядя, нажал потертую кнопку проигрывателя и тут же ушел в свой мир разноголосого переплетения мечты с явью.
       Мокрый пес требовательно ткнулся мордой в ладонь, дескать, пора.
       – Идем-идем, – шепотом отозвалась Мила и медленно направилась в сторону дома.

       – Что так долго? – суетился Валентин, открывая двери. – Я уже собирался идти вас искать.
       – Мы музыку слушали.
       – А, тогда конечно… Знаешь, я досмотрел интервью, ты была просто великолепна... Раздевайся, а я Ламберта сполосну, вон грязный какой.
       Мила, проводив взглядом Валину спину, удивленно замерла: «Господи, что здесь делает этот человек?» Осмотрела знакомые стены, ставшие в одночасье чужими. Вдруг показалось, что она незваной гостьей ворвалась в совершенно чужой мир, в котором для нее нет места. Стало страшно. Её настоящая жизнь потерялась на пути к этой довольно уютной квартире. Но где?
       Где та одержимая девчушка, самоотверженно бросившаяся в чистоту театрального искусства, а нашедшая порочность, интриги и грязь? Где роковая красавица, сводившая с ума десятки мужчин, но так и не встретившая единственного, ради которого хотелось бы жить?
       Где они? Их роли сыграны и преданы забвению…
       Зайдя в свою комнату и безжалостно включив весь свет, Мила подошла к трюмо. На нее смотрело уставшее лицо пожилой женщины с холодной тоской в тронутых болью глазах.
       «Вот оно – мое настоящее лицо… И ради этого я отдала свою жизнь на съедение зрителям? Ради чьих-то, возможно, равнодушных взглядов я столько раз умирала, любила, ненавидела на сцене и оставалась ни с чем, сходя с нее», – она вздрогнула. В отражении глаз блеснули слезы.
       – Идем ужинать, – ворвался из какого-то другого пространства голос Валентина. В груди отчаянно забилось одиночество, пульсируя забытыми строчками: «Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем ты мне дана?» Жар враждебной волной скользнул по телу, перехватив дыхание.
       – Мила, ты идешь?
       – Да-да... – распахнув окно, вдохнула мелкую пыль дождя.
       «Зря. Все зря… Жизнь разбита на тысячи никому не нужных осколков».
       Неожиданно порыв ветра донес одинокий голос саксофона. И было в нем столько света, надежды и радости, что слезы, наконец-то вырвавшись на свободу, заскользили по лицу.
      «Если я сумею верно сыграть свою мелодию, то слушатель обязательно найдется», – слова пожилого музыканта царапнули отточенным клинком.
       Перед глазами явился изменчивый и капризный лик зала. Где-то там в его темной глубине замер, ловя каждый звук и жадно ощупывая каждое мимолетное движение, её зритель.
       Мила вздрогнула.   
       «В моем зале остался только один зритель – моя совесть, и именно для неё я до конца доиграю свою роль», – она захлопнула окно, и решительно раскидав все «за» и «против», подошла к секретеру. Здесь, в теплых складках пожелтевших афиш, хранился обрывок воспоминания о её самой чудовищной жертве ненасытному идолу искусства. Той жертве, которую Мила когда-то давно обменяла на свободу и о которой запрещала себе даже думать.
       Белый листок резал глаза, а цифры, словно сговорившись, отплясывали безумный хоровод. Вслушиваясь в протяжность гудков, она почти не дышала. Секунды безжалостно растягивались в года.
       – Hello, – отозвалась трубка.
       – Янек, где моя дочь?…
       Занавес упал, но Большой актрисе еще предстояло доиграть свою самую сложную роль.