16 августа. Суббота. Вечер
Маша встала, подняла с пола и накинула на голое тело пиджак, не полностью прикрывший очаровательную попу. На правой ягодице, ближе к бедру, я разглядел то цветное пятно, которое принял вчера за необычный невус. Оказалось, это наколка, изображающая кардию – бабочку из рода ванесс. Когда-то я был сильно очарован красотой этих «цветов летучих», как Майков, даже собирал коллекцию. Кое-какую литературу читать приходилось, и кардия – опять совпадение! – запомнилась мне особенно.
В целом, она похожа на наших крапивниц, но крупнее и с более мягким и сложным рисунком крыльев. В нашей полосе появляется не так часто, прилетает в начале лета из Аравии, осенью отправляется обратно. По-русски её называют «чертополоховкой». В Англии и Америке – «разрисованной леди», кажется. Помнится, в статье как раз о кардии меня поразило описание их перелёта через заснеженные вершины Кавказа. Как по ночам они, замёрзнув, падали на снег, а днем прогревались и летели дальше.
Подобная графика на женском теле, да ещё в цвете – дело совершенно необычное, но расспрашивать Марию я не стал. Выглядело забавно. При каждом её шаге бабочка подрагивала крыльями, как живая. Но вспомнились странные прозвища: «Маха», «Махаон», и намёк Родиона. Неужели, весь городок, и правда, знает про эту наколку? Настроение резко упало.
Подойдя к старому трюмо в углу комнаты, Маха принялась рисовать глаза, пудрить нос и проделывать остальные женские штучки. Выбор в косметической батарее, выстроившейся на полке, для советской безработной при пенсионере-отце был что-то чересчур богат.
За окнами, похоже, снова собиралось вечереть. Как же пролетело время! Почти двое суток, практически, не вылезали из постели. Сегодня, должно быть, суббота. Мы редко отвлекались даже на еду – Маха ходила раза три на кухню, приносила что-то малосущественное в корзинке. Теперь жрать хотелось, как из пушки. А ходил ли я в сортир? Естественно, но хоть убей, не помню.
Моё раздражение не выдержало созерцания её загорелых ног и улетучилось. Я тоже встал, подошёл сзади и запустил руки под полы пиджака. Пальцы наткнулись на что-то тяжелое, твёрдое, холодящее кровь... Сразу навалились, нахлынули позавчерашние события. Маха резко повернулась. Я ожидал вспышки гнева, но глаза, напротив, только задорно сверкали.
– Какой-то ты бестолковый шпион. Не спрашиваешь больше... Сегодня в ДэКа танцы. Пойдём?
– С тобой – куда угодно! – выдохнул я. Любое благосклонное движение с её стороны вызывало в ответ бурю восторга. Никогда бы не подумал, что в мои двадцать семь может случиться такое безрассудство. – Скажи мне только: почему Кирпич не оставит тебя в покое? Из-за Алёши?
Её глаза выстрелили огнём и сразу потухли.
– Кто тебе натрепал про Лёшу?
– Какая разница?
– Большая. Кто?
Она нахмурила лоб, упрямо ожидая ответа. Эта необычная хватка, цепкость. Против её натиска трудно устоять. Она подчиняет волю, заставляет говорить то, чего не собирался. Я устоял, промолчал. Зачем, сам не знаю. Просто упрямство. Маха отступила.
– Ну и не говори. Больно насрать.
– Так что Кирпич? – настойчиво напомнил я.
– Скажу, но пеняй на себя. Можешь пожалеть...
– Слышал уже эти угрозы. Надоело. Я должен всё о тебе знать. Иначе ничего не будет.
– Ишь ты! А что должно быть? Захотелось острых ощущений – чокнутую дрюкнуть – дрюкнул. Теперь чутка поиграешь в благородство и уедешь.
Слышать это было больно. Она не верила в мою любовь.
– Посмотрим.
– Ну, смотри-смотри...
– Так что связывает тебя с этим боровом? Ты не ответила. Придётся у него спрашивать.
Угроза подействовала. Маха глянула на меня через зеркало и, кажется, решилась:
– Да спёрла я у него одну штуку...
– Пистолет?
– Ну. Какой ты догадливый.
– А он?
– Он у меня в отместку часы спёр. А, может, и не он. Жулья счас всякого, знаешь…
Маха смотрела на меня лучисто, губы подрагивали в ожидании. Меня осенила неприятная догадка, и жар бросился в глаза.
– Ты меня дуришь?
Она весело расхохоталась, а, успокоившись, сбросила пиджак, глухо стукнувшийся о доски пола, и прижалась ко мне обнажённым телом. Хмель ударил в голову. «А не сказала, таки, правду» – успел подумать я, и мозги отключились...
Когда я отдышался и ощущение реальности вернулось, Мария нежно гладила мой, начавший желтеть, синяк и тихо ворковала:
– Да не убивайся ты так. Все мои тайны яйца не стоят... Расскажу когда-нибудь. Может быть... Сам подумай: как поверить за три дня знакомства, что у тебя серьёзно?..
–«Серьёзно»?! – я напрягся. – Ты сомневаешься? После того, что было? Да я...
– Ну, что «ты»?.. Верю я. Верю. – Маха опять прижалась ко мне, и я сразу отошёл. Точнее, отлетел. – ...И никак не могу поверить. Учёная я! Жизнь другому научила. Таких, как ты – не бывает. Только в кино. Это – фикция, обман. Наживка для дурочек... Не сердись. Мне с тобой хорошо. С тобой я чувствую, что могла бы стать другой... Вот встретился бы ты пораньше...
Я стиснул её крепче. Нет, не обмануло меня сердце.
– Ты – волшебница! Фея из сказки.
– Дрянь я! – Маха резко меня оттолкнула. Встала и снова подняла пиджак. – И с тобой мне скверно и тошно! Дурак ты доверчивый! Любая п... может тебя околпачить!..
Она вернулась к трюмо и продолжила прерванное дело, словно ничего в промежутке не было. Да, с ней не заскучаешь. Спросила не поворачиваясь:
– Так мы идём в Дэ-Ка?
– Как скажешь.
– Тогда мне надо переодеться. Иди к отцу, покалякайте там. Он, поди, переживает... И не вздумай вернуться! – предупредила она тем тоном, от которого сразу припомнилась бездонная дырочка в коротком стволе. Этот чёрный кружок, думаю, навсегда фотографировался в мозгу тех, кто его видел. Но почему нельзя вернуться? Странный каприз после всего, что было. Хотя недолгая «разлука» оказывалась весьма кстати...
Ноги сами вспомнили дорогу и довели меня до местных «удобств», располагающихся в сенях. Бывал, всё-таки. Затем я пошёл искать старика. Василий Акимович, услышав мои шаги, поднял тревожно-вопросительные глаза в мою сторону, но ничего не спросил. Его почти прозрачные радужки излучали доброту. Старик поставил дымящийся горшок с картошкой на стол, достал большой розовый помидор, соль. Два дня подряд он, очевидно, слушал стук в стену. Ужас! Мы выпили по гранёному из купленного мной позавчера запаса, и я набросился на закуску. Трапеза, как по уговору, происходила в полном молчании. Слова нам были не нужны. Дед Лазарь боялся-радовался и за меня, и за дочь. Я же боялся неосторожным словом, вопросом спугнуть его зыбкий душевный покой.
Насытившись, я заметил в углу свой портфель и сообразил, что одет не по форме. Кто её, эту провинцию, разберёт: может здесь на танцах за поношенное тряпье морду бьют, как в том колхозе на картошке? Сочтут за вызов обществу. С меня уже достаточно. Достал обычные брюки, и только застегнул ширинку, вошла Маха.
У меня ноги ослабели от восторга. Она затянулась с головы до ног в блестящую чёрную кожу, необычайно тонкую и подчёркивающую формы. Везде сверкали застёжки, молнии, клёпки-заклёпки. Такое я не встречал и в столице-матушке за пять лет учёбы! Здесь явно не обошлось без «Берёзки» и сертификатов с жёлтой полосой. Не могу понять, почему на мужика так действует вся эта приблуда: цвет, фактура и прочее. Кажется – дурь, а как много от неё зависит! Даже слишком. Интересно, откуда у нигде не работающей девицы такие деньги? На такие шмотки, похоже, моего будущего годового заработка не хватит.
Мария казалась необыкновенно весёлой, возбуждённой. Огромные, открытые глаза с широко раздвинутыми диафрагмами зрачков оживлённо сверкали. Не представлял, что она может быть такой. Я готов был целовать каждый сантиметр её кожаной поверхности. Как сумела эта колдунья взять такую власть над, уже понюхавшим жизни, мужиком. Я с некоторым страхом осознал, что заглотнул золотой крючок намертво, но сразу бесшабашно выбросил это из головы.
Маха бросилась ко мне и чуть не сломала рёбра своими объятиями. У всех людей настроение меняется, но чтобы так! Какое же это по счёту лицо? Где настоящее? Каждый раз мне казалось, что очередной её лик никак не укладывается в тот образ, который на сей момент сложился в моём представлении, но потом выяснялось, что это – обязательный, недостающий элемент целостной и прекрасной системы. Собранные кубики постепенно, очень медленно, выявляли общий рисунок, хоть и не тот, который ожидался, но от этого ещё более притягательный.
Смеясь, девушка вырвалась, подбежала к столу и грациозным, кошачьим движением запихнула в рот горячую картошину. Потом залихватски налила мне и себе по полному стакану. «Агдам» показался мне амброзией.
К сожалению, полуслепой старик не мог полюбоваться дочерью, но, наверное, почувствовал наше состояние, и, чтобы не мешать, подсел к старенькой радиоле. Пока мы с Махой пили и млели от взаимных прикосновений, сквозь треск и писк пробился вездесущий «Маяк», самостоятельно расчистив себе диапазон. Василий Акимович углубился в политику.
Пафосный голос подводил итоги развития внешнеэкономических связей СССР со странами - членами СЭВ за первое полугодие первого года очередной пятилетки. Он клятвенно заверил, что Советский Союз занимает по добыче нефти первое место в мире. Затем прочитал текст свежайшего постановления ЦК КПСС и Совета Министров «О мерах по совершенствованию управления научно-техническим сотрудничеством с…», после чего торжественно сообщил об их выполнении по всем пунктам.
Я, как, возможно, и некоторые другие люди, которых обнаружить мне пока не удалось, до корней уже сточил зубы от злости на свою аполитичность. Но самобичевание не помогало: без рефлекторно вскипающего бешенства не получалось ни глянуть в телевизор, ни услышать радио. Поэтому, чтобы как-то жить, приходилось в тишине, или под «Битлов», перепечатывать крамольных Булгакова - Платонова на раздолбанной машинке, взятой напрокат... Кстати, недавно кто-то в редакции сказал, что где-то подготовили к печати «Котлован» с «Чевенгуром», но плохо верится. Гранки у нас рассыпаются быстро и часто, как соль в пивнухе.
Словом, никак моя язва не хотела переваривать даже пережёванную политическую пищу. Любители новостей и программы «Время» вызывали у меня ужас своей выносливостью. Затем я стал подозревать их в извращённой неискренности. Человек, у которого я заставал работающий «трёхпрограммник», сразу терял моё доверие. Но со временем я понял ещё более страшную истину, и она меня окончательно сразила: они по-настоящему слушают эти новости! Причём их – единогласное большинство. Это открытие заставило ощущать себя ещё большим уродом.
Правда в последнее время стал встречаться и другой подвид нормальности: мечтатели увидеть на своём веку самоубийство кувалды, – будущие пациенты доктора Журмина. Каким же обидным за старика, поразившим мудростью и проницательностью, мне показался его интерес к пустословию!.. Но вдруг понял: я тороплюсь с выводами. Здесь другое. Нестерпимо шаблонные фразы Василий Акимович процеживал через себя, словно суспензию через сито. Насторожено, даже бдительно. Может, незрячими глазами он увидел в будущем нечто, недоступное мне... Но по скрюченной спине невозможно было определить: хорошее он там разглядел или нет…
Вернув старика Лазаря на пьедестал, я вернулся на Седьмое небо. Картошка в котелке кончилась, и, схватив меня за запястье, Мария увлекла моё невесомое от высоких чувств тело через сени в гараж, открыла ворота. Посредине пустого полутемного пространства раскорячилось какое-то прекрасное чудовище. Приглядевшись, я понял, что это мотоцикл. Маха прыгнула на него, дёрнула ногой стартёр, отчего загрохотал копытами целый табун лошадей, и хлопнула сзади себя по сидению, приглашая последовать её примеру.
Машина была здоровенная, чёрная, вся в загогулинах, фарах и хроме. Может, в никеле, не разбираюсь, но сверкала, как огни преисподней. Я плюхнулся на эту дьявольскую технику, удовлетворённо качнувшуюся подо мной, сжал таз Марии и забалдел. Каким необычным было всё, что происходило со мной в этот приезд!
В проёме входной двери показался дед Василий.
– Ты запрёшь ворота, отец? – крикнула Маха. – И не жди: мы будем поздно!
Могучий двигатель взревел снова, и мы вылетели на шоссе. Должен признаться, что прежде ни разу не приходилось ездить на таких многомустанговых двухколёсных убийцах. Они всегда казались мне неустойчивыми на дороге, а их хозяева – неустойчивыми психически. В тот миг я готов был взять свои мысли назад: ощущения не сопоставимы с ездой на любых других средствах передвижения.
Наш полёт по ночным улицам стал восхитительным продолжением, вершиной того сладкого безумства, которое мы с Марией творили до этого. А, может, даже слаще и безумнее. Всё плохое, случившееся со мной в эту неделю, казалось, произошло в другой жизни. Наверное, так всегда получается: ведь жизнь – качели. Где глубоки падения, там от взлётов захватывает дух. Никогда прежде ничего подобного, как в этот великий августовский день, я не испытывал.
Я снова был в сказке, и Фея, но не бестелесный призрак, а живая, материальная, крепкую задницу которой я сжимал бёдрами, уносила меня далеко-далеко в своё королевство. Фонари, сверкающие алебарды злых колдунов, неистово мчались навстречу, но моя волшебница чарами отводила смертельные удары, и они с воем бессильной ярости проносились мимо, не способные причинить вреда. Добро торжествовало. Ветер бил по глазам, врывался в пищевод, а я, помню, орал что-то дико весёлое от чувства необъятного, потустороннего счастья. А ведь выпил только пару стаканов «Агдама».
Мы с рёвом ворвались на центральную улицу, размётывая по сторонам огрызающихся собак и кошек, миновали огромную площадь с задрапированным истуканом, знакомую шеренгу старых вязов. Через мгновение наш люциферов конь остановился перед ярко освещёнными цветными витражами фойе. Стены городского дома культуры растворялись карнизами в темноте неба, отчего здание казалось бесконечным по высоте. На плитках замощения горели красные отсветы, и чудилось, что они раскалены изнутри фантастической электроспиралью. Их поверхности были гладкими, чуть выпуклыми в этом ирреальном свете, как скорлупа пасхальных яиц, искусно расколотых на ровные квадраты сеткой трещин. Стеклянные двери постоянно открывались-закрывались, и изнутри, как пар из бани, клубами вырывалась музыка.
– Опоздали немного, – бодро сказала Маха. – Не беда. На, сунь в карман. На всякий.
Она что-то достала из-под сиденья и протянула мне. Звякнуло. Я ощутил в ладони холод металла и догадался: та самая цепь, с которой позавчера чуть не познакомилась моя голова. Всегда терпеть не мог таких штук, но периодически приходилось подобные меры к самозащите принимать. В последнее время что-то гораздо чаще. Положил цепь в карман и забыл.
Мы вошли в вестибюль. Дорогу преградили суровые личности в красных повязках, но, узнав Маху, заулыбались и расступились. Только разве честь ей не отдали. Фойе было просторным. Посредине стоял зачехлённый бильярд. Чехлы в этом городе – прямо мания. На решетчатой двери гардероба висел амбарный замок, – сезон для верхней одежды ещё не наступил.
По широкой, излишне крутой лестнице мы поднялись в танцзал. Там колыхался мрак, рассекаемый частыми вспышками, заставляющими конвульсировать многочисленную толпу и без того конвульсирующего молодого народа. На помосте под прожекторами громоздились кучи аппаратуры, среди которой не сразу удалось разглядеть музыкантов. Всю плоскость стены за их спинами занимало большое сграффито на тему урожая, выполненное местными халтурщиками, как пить дать, под эгидой Коляна. Вдоль боковых стен были развешены планшеты с показателями и соцобязательствами по управлению культурой.
Мария затащила меня в самую гущу, поближе к эстраде, раздвигая худосочные тушки самозабвенно дёргающихся юнцов. Мне ужасно не хотелось участвовать в удалых плясках. Я, вообще, не люблю танцевать – возраст, наверное, – поэтому бесцеремонно притянул к себе спутницу и медленно закружил, не отпуская ни на миг. Железный квадрат ритма без труда позволял делать под него, что угодно. Машины зрачки стояли напротив неподвижной, жуткой ночной водой. Глядеть в них, что прыгать в темноту с вышки в неизвестном месте. Мария ни разу не посмотрела по сторонам. Мы были только вдвоём, потому что нас плотно, словно железобетон, залила грохочущая музыка.
Мне неожиданно понравилось плескаться в волнах яростного звука, пусть не очень качественного, словно ночью в штормовом море, но Маха скоро устала. Мы присели на фанерные стулья. Они были расставлены вдоль стен, чтобы расплясавшаяся публика не испортила планшеты и показатели. Я прижал к себе Машу, и мне стало ещё лучше – блаженно, словно на облаке. Мысли, как сытые птицы, медленно парили в бескрайной выси, не заботясь о бренностях жизни.
К действительности я вернулся резко и сразу понял, что сижу один. Зал почти опустел. Только в центре, под звук кассетного магнитофона, вихлялись четыре тощие задницы, обтянутые польской джинсой. Голова, отчего-то, болела. Я вскочил. Махи нигде не было видно. Внутренности обдало кипятком, глазам стало жарко. Чёртов «Агдам»! Я бросился к лестнице, сразу вспомнив про тяжёлый карман.
На площади перед клубом всё выглядело спокойно. Наш мустанг стоял на прежнем месте, чёрным ферзём выделяясь среди остатков разноцветной пешечной мелюзги. Кроме двухколёсной техники и нескольких вялых теней, переругивающихся в полголоса, на красных бетонных клетках никого не было. Я углубился в тёмные аллеи старого парка, двигаясь на ощупь, сжимая в руке цепь и испытывая, наверное, чувства троглодита, услышавшего на пороге пещеры дыхание опасного хищника. Столетние вязы, растущие вдоль ограды, были те же, что и позавчера, но я не замечал их.
Он появился из кустов неожиданно, выскочив на освещённую луной поляну. Я, переполненный адреналином и готовый ко всему, узнал его сразу и неспешно двинулся навстречу, то накручивая, то раскручивая на кулаке цепь. Страшно, конечно, было, но отчаяние перевешивало. «Где Маша, гад?» – сипло выкрикнул я, получилось что-то похожее на карканье. Туша, казавшаяся в темноте ещё чудовищней, чем днём, услышав меня, резко остановилась, и вдруг… бросилась наутёк. Такого я никак не ожидал, думал будет серьёзный бой, и упустил момент для погони: треск ломающихся веток мгновенно удалился в черноту. Я продолжил поиск Маши.
На неё я почти наткнулся, миновав мрачное приземистое строение общественного туалета в дальнем конце парка. Она сидела на скамье одна, низко опустив голову. Её контур со спины обрисовал отражённый от деревьев свет окон верхнего этажа райисполкома. На мой оклик девушка не отозвалась. Как вулкан с бурлящей внутри лавой страха, я повернул её лицо к себе. Глаза были закрыты, дыхание ровное. Я тряс Машу за плечи, щипал за мочки ушей, делал подобие искусственного дыхания – всё безрезультатно. Вдруг, когда я уже оставил попытки, она открыла глаза и отшатнулась, будто увидела живого динозавра.
– Что вам надо? – прохрипела она чужим голосом, глядя в упор и не узнавая. История неумолимо повторялась, словно я шёл по заколдованному кругу.
– Маш! Это же я! Что с тобой?
– Не подходите!
Она вскочила, рванулась бежать, но я крепко вцепился в рукав. В кармане куртки снова брякнуло, но не так, как в среду. Холодея от собственных догадок, я силой привлёк отбивающуюся женщину к себе, грубо сунул руку за расстёгнутую молнию кармана и извлёк плоскую металлическую коробочку. Она была холодной, но жгла пальцы, словно раскалённая.
– Отдайте! – взмолилась Маха. Она быстро устала сопротивляться, обмякла и больше не вырывала рук, которые одной левой я стискивал за её спиной. – Отдайте, прошу...
Я тоже не узнавал свою фею. На болевой приём я удерживал чужую женщину, красивую, но сумасшедшую. Неужели, и правда, её место в «жёлтом доме»? Маха замерла с понурой покорностью. Я решился разжать сведённые до судороги пальцы, отпустив рукава её куртки. Мария не убежала. Даже шагу не сделала. Из-за коробочки? Вдруг она прижалась ко мне, льстиво заглянула в глаза и быстро заговорила то томным, то умоляющим голосом, предлагая себя. Притворство было слишком очевидным. Стало по-настоящему страшно: её мозг совершенно искажал действительность.
– Я знаю вас, мой могучий гномик? – Маха лезла ко мне в штаны, по-прежнему меня не узнавая. Зрачки были как дырки от булавочных уколов. Всё тело трясла дрожь. – Я знаю, о! знаю, что вы хотите… Я готова...
Она переключилась на свою одежду: потянула вниз ползунок зиппера, идущего от пояса до самого низа. Штанина раскрылась, обнажив белую кожу ноги. Вторую продолжала обтягивать чёрная, чужая. Мой охваченный ужасом мозг вдруг увидел в этом зловещую мистическую символику. Затем брюки мертвой змеиной шкуркой упали на тротуар к её голым ногам. Маха, как сомнамбула, повернулась ко мне задом и встала коленями на сиденье скамьи. Трусов на ней не было, бабочка замерла в ожидании, между упругих ягодиц темнела такая, совсем недавно желанная, полоска. На что же ещё она способна, чтобы вернуть ЭТО?
Я быстро открыл стальной футляр. Сверкнули медицинские принадлежности: шприц, иглы, несколько ампул. Я, конечно, ожидал этого, но в закоулках бессознательного сидела надежда на чудо… Удар острым локтем поддых оказался силён. Мои мышцы стали тряпичными, тело обмякло, руки безвольно опустились.
Я плюхнулся на лавку, словно спущенный баллон. С трудом повернул голову и посмотрел ей в лицо. Потухшие глаза молодой наркоманки вдруг сверкнули ведьмячим огнём, и она без подготовки, с разворота, ударила меня в челюсть. Я даже не почувствовал боли. Словно замороженный, безразлично смотрел, как Маха собрала раскатившуюся по дорожке медицину, хрупкие сосульки, несущие смерть, покачиваясь, натянула штаны и исчезла в чёрном переплетении ветвей.
Я не двигался. Не мог даже пошевелиться. Всё сгорело. Бушевавшее пламя угасло вмиг, даже угли остыли, словно прошёл ледяной ливень. Вместо мыслей под черепом растекалась жирная сажа. Жить больше не имело смысла...
А потом опять всё изменилось. Сначала я не понял, откуда пришло спасение. Ночь зияла глубиной и сочностью, словно синяя «ФЦ» в чистом виде, не разбелёная, и только что покрытая лаком. В этом жидком ещё лаке маникюрными блёстками плавали звёзды. Исполкомовские окна погасли. Вместо них шпарила дальним светом огромная белая фара луны, вырывая из мрака гирлянды серебряных листьев, невесомо парящих над моей головой. Тёплый воздух от остывающей земли нежно дотрагивался до них, и они лениво поматывали хвостиками, как сытые рыбки в аквариуме. На моём плече кто-то, стуча зубами, плакал. Силы и чувства вернулись. Я молча прижал к себе Машу.
– Милый мой... – Невнятный шепот чередовался всхлипами. – Зачем я тебе такая?.. – В её срывающемся голосе звучало отчаяние. – Почему ты не делаешь то, что должен? Почему не оставишь меня в покое? У меня своя жизнь. Страшная, подлая...
Стало, действительно, прохладно. Я вытащил одну руку из рукава и накинул край куртки ей на плечи. Оба наших тепла соединились. Маха покорно свернулась котёнком где-то у меня подмышкой. Всё происшедшее стало представляться не в таком уж зловещем свете. Должен же найтись какой-то выход!..
Как мы, мужики, беззащитны перед лаской и смирением! Они размягчают любые наши панцири и латы, как концентрированная кислота.
– Ты что, правда любишь меня? – вдруг спросила Маха своим особым, глубоким голосом.
– Да.
– Просто любишь или что-то предлагаешь?
Я не сразу понял смысл вопроса. Можно было вообразить, что угодно.
– Я увезу тебя отсюда. Мы всё начнём по-новому.
– А куда?
– А тебе есть разница?
– Нет! – вырвалось вместе с дыханием. – Нет!.. Даже не представляла, что такое может быть... Ты такой глупый… И добрый…
Она потянулась ко мне всем телом. Грудь упёрлась в моё плечо. Через минуту силы бороться с собой иссякли, и я совершил то, что Маха предлагала мне пару часов назад в состоянии невменяемости. Теперь невменяемым стал я.
– Прости меня... Я не знала… Не думала, что ты такой… Прости, глупыш… Я – дрянь... Милый, хороший… Прости за всё…
Она ещё что-то горячо бормотала, глядя в индиго неба, словно молилась, а я с силой толкал её бабочку на себя, внутренне воюя с абсурдным желанием, возникшим от переполнения нежностью: смять, скомкать, стиснуть любимую, мягкую плоть до боли, до хруста костей. До смерти... Мы всегда с ужасом и негодованием обнаруживаем в себе проявления садизма, подавляем их, загоняем далеко вглубь, но они сидят в каждом, мужчине или женщине, и ждут момента.
Потом мы опять долго сидели обнявшись. Я гладил Машу по всем местам, до которых только мог дотянуться, и утешал её, как добрая бабушка нашкодившую и сознавшуюся внучку. Будущее вернулось. Осталось только разобраться с прошлым, допить горечь до конца.
– Что же с тобой приключилось, Маш? Расскажи. Я ведь не отстану.
Она тоскливо посмотрела снизу вверх, будто отражение со дна колодца, поняла важность момента и, сокрушённо вздохнув, как когда-то, наверное, её английская тёзка на плахе, начала рассказывать.
– Ладно. Раз уж я затеяла всё это, надо идти до конца… Понимаешь, Жень… Давно эта история началось. В вашем Горьком… Один человек мне жизнь сломал... Пять с лишним лет назад, в марте восемьдесят первого…
Меня как обожгло: смерть отца! Тот же роковой год, даже месяц! И город. Очередное совпадение? Как тут в судьбу, или дьявольщину, не поверить?
– Как это – «сломал»?
– Танком проехался. Я тогда дурой была. Верила всем... Отец тоже виноват – воспитал такой. Девятнадцать лет тёлке, а полная идиотка...
– Маш, ты по порядку, – попросил я, – а то ничего не понятно.
Маха покорно кивнула и продолжила сбивчивую исповедь:
– После медучилища, я в Горьковский мединститут поступила. Семестр проучилась, как зачарованная. Познакомилась с одним парнем, старшекурсником. Высокий, симпатичный, умный, только с душой что-то не так. Словно потерял что-то, и никак не найдёт…
– А как фамилия? Может, я его знаю.
– Не встревай! – отрезала Маха. – А то не буду рассказывать.
– Всё, молчу, – испугался я. – Дальше давай.
– Ну, гуляли мы, спорили на всякие темы. Он с другом приходил, тоже медиком, я с подружкой. Та в общагу к нам зачастила, там и познакомились. Девчонка ещё совсем: школу не кончила, выбирала куда поступать. Но вскоре приятель мой странно себя повёл: стал пропадать подолгу. И, кабы другую завёл, ещё можно понять, а он вздумал медицинские эксперименты над собой ставить. Опасные…
– Что за ерунда? Зачем?
– Славы хотел. Книгой решил мир осчастливить.
– И в одиночку на это решился?
– Ну, почему же. Тот друг ему здорово помогал. Думаю, и идея-то его. Только над собой он экспериментировать не стал: характер не тот.... Я, конечно, часто к своему приходила, в его хибару, уговаривала бросить опыты. А он меня прогонял…
– Ты его любила? – я почувствовал неуместный укол ревности.
– Очень. И он меня, наверно. По-своему. Но любовь эта была сплошным мучением. И не сбивай меня!.. Вот мы с подругой и стали вдвоём везде ходить, одни. Она бойкая, заводная, не заскучаешь. И деньжата у ней водились. Пошалили мы немного. Безобидно. Особенно, когда я сессию сдала. Для меня словно новый интересный мир открылся – концерты, вечера, рестораны. И вдруг – этот кошмар… Я тогда толком и не поняла, что произошло. В психушке только очухалась. С тех пор нормальная жизнь кончилась…
– Ну, а теперь-то ты знаешь, что там было?
– Да. Доподлинно. В деталях рассмотрела…
– Как это?.. Прости. И что же случилось?
– Самое худшее, что может случиться с девушкой… То же, что с этой Нинлиль из твоей сказки. Только их много было. Накачали меня какой-то дрянью до отключки и изнасиловали. И подругу тоже.
В моей душе поднялась буря, и, вдобавок, сквознячок раздражения на Машу. Всегда считал, что если девушка попадает в подобную ситуацию, то и сама тоже виновата.
– Как же ты оказалась в такой компании?
– Какой такой? Очень даже солидная была компания. Шикарная обстановка. Дорогие костюмы, холёные рожи. Сплошная утончённость и интеллигентность. Никак не догадаешься, что перед тобой психи и выродки. Один особенно отличался. Обаяние, юмор, деликатность. Киногерой просто. Умом меня поразил...
– Тоже медик?
– А чёрт его знает… Забавные случаи рассказывал. Вот я и развесила уши, дура...
– Кто же это? – не выдержал я. – Может я его знаю?
Маха скривила губы и оставила вопрос без ответа, но после паузы, всё больше оживляя в себе старую ненависть, продолжила:
– Очнулась в голой комнатушке, на больничной койке. Внутри всё болит: и душа, и прочее... Поняла, что со мной мерзость сотворили, но конкретно вспомнить не могу: провал. Подсунули мне какую-то глухонемую санитарку. Специально: в больнице у них тоже всё схвачено было, врачи оказались заодно с теми насильниками. Вроде, в больнице, а хуже, чем в тюрьме. И страшнее: никакой защиты... Изловчилась нацарапать на клочке заявление в милицию и передать на волю. В форточку чужим людям бросила. Просила, дура, преступление расследовать и виновных наказать. Начиталась детективов, бестолочь…
– Почему бестолочь? – удивился я. – Письмо не дошло? Негодяи сбежали?
– Наивный ты, Джек! Письмо прямиком из ментовки к негодяям же и пришло! Тогда их дружки, которые в белых халатах, стали меня конкретно на иглу сажать. Немую санитарку заменили на какую-то мегеру...
Меня рассказ Маши настораживал всё больше, и больше, а, услышав последнее, я понял, что не стоит принимать услышанное за факт. Читал про такие дела -- брат, всё-таки, на психиатра учился. «Мания преследования» называется. Вероятно, что-то, действительно, случилось с бедной девочкой, если к таким сдвигам в психике привёло, и до сей поры не отпускает, но остальное – плод нездоровой фантазии, конечно. Как поверить в заговор коварных врачей-убийц, пособников насильников-маньяков?
Голос Махи отдалился, слова стали брякать, будто необязательные звуки из какой-нибудь радиопостановки. Мне захотелось вернуть её к реальности, выдернуть из давних переживаний, так сильно травмировавших сознание.
– Маш, а, может, ты и впрямь с детективами переусердствовала? Или «Спрута» вечерами смотришь?
– Я так и знала. Не поверил? Подумал, я свихнутая?
Мария задала свой вопрос так пытливо, и, в тоже время, так обречённо, что моя уверенность улетучилась. Я снова был готов верить каждому её слову. Прижал к себе плотнее и с жаром потребовал продолжения. Она продолжила, и её фразы, произнесённые тихим, каким-то обречённым голосом, обжигали мне душу, как раскалённые частички металла при сварке голые руки.
– Короче, раскусила я этих ублюдков и им это выложила. Сразу вдруг всё переменилось! Принудительное резко отменили, вещи выдали – «собирайся в другое заведение, там тебе понравится»... Погрузили в «скорую», санитары впереди сели, а ко мне одного из тех мерзавцев-насильников подсунули. Окна закрашены. Жуть! Но я подготовилась: сумела в своё время молоток стащить, в рукаве прятала…
Ехали часа полтора, наверное. Этот гад, что рядом со мной, агрессивность не проявлял, но шизнулся, видно, натурально: ревел всю дорогу и в своей вине передо мной каялся. Я пластом лежу, а внутри, как пружина – ловлю момент для последнего и решительного боя. И знаешь, Джек, повезло! Сбежала от них во время остановки, когда эти козлы пошли «горло пивом смочить». Того чокнутого пинком вырубила, окно молотком разбила и – бежать. Спряталась в мусорном бачке, а потом на попутках сюда. Так и не узнала, куда меня везли …
Изложенные Машей события казались фантастичными, хотя некая логика в них была. У меня в мозгу всё более-менее увязалось. Конечно, фактам, которые Маха сообщила, можно верить. И про больницу, и про поездку в «неотложке», и про побег. Но, вот, её интерпретации... Похоже, в Горьком с девушкой, действительно, какая-то жуткая история вышла. А она была очень молода, ранима, и слишком болезненно всё восприняла.
– Ну, вернулась же, всё-таки, домой! Можно бы и забыть. Здесь-то что опять случилось?
– Ты не подгоняй… Заперлась я в отцовском доме. Институт, конечно, накрылся: куда уж тут высовываться. Полгода в одиночестве просидела. Книжки читала, стихи. Чаще просто лежала. Чувствую: больше не могу. Стала во двор выходить. Подумала – всё, забыли про меня. Как не так! И здесь нашли, твари …
– Маш… Постой. Какие «твари»? Они же?
– Ну.
– Ничего себе, «ну»! Как же они смогли тебя здесь отыскать? – Подозрения разом опять вернулись. – В маленьком городке, каких тысячи? Может, тех знакомых милиционеров подключили?
– Возможно. У того, главного мерзавца, знаешь, какие связи!.. А могли просто в институте мой домашний адрес узнать. Поднять личное дело…
– Кто ж тебя здесь преследовал? Его что, специально сюда командировали? Квартиру сняли?
– Хуже: они сами сюда переехали…
– Они?! Жить?!
За её мозги я испугался всерьёз. Не наврал, видно, Родион: не зря лечилась она в психушке. задвиги наблюдались явные.
– Именно. Причём одновременно со мной, как выяснилось! И почти всем составом! Можешь не верить, но это так.
Это был уже чистейший бред.
– Зачем, Маш? Объясни, ради бога?
– Да чтобы меня в гроб вогнать.
– А не проще им было тебя… извини… сразу? Ещё там, на вечеринке? Или в больнице? Или, если здесь нашли, просто какого-нибудь бандита подослать? Чик.. и всё. Зачем самим ехать?
Девушка подавленно замолчала.
– Не знаю… – наконец ответила она. – Сама удивляюсь…
– И ещё, – я пытался вернуть ей адекватность мышления, заставив рассуждать логически. – Как же они из-за тебя сюда переехали, если разыскали, сама говоришь, только спустя полгода?
– Не знаю, – вновь призналась Маха, но внутри, чувствую, от своих идей не отказалась: мучительно искала ответ. – Может, переехали и не из-за меня… Совпало просто…
– Ничего себе «просто»! Таких совпадений, Маш, в жизни не бывает. Может, всё-таки, это другие люди?
– Я всё поняла. – Девушка поджала губы, нахмурилась и, высвободившись из-под моего тёплого «крыла», села прямо. – Зря затеяла…
Вот таков оказался результат моих стараний. С таким трудом я сумел её разговорить, и на тебе – сам всё испортил. Надо было срочно спасать положение.
– Ты что, Маш! – взмолился я. – Я так тебя люблю. Мне всё интересно, что с тобой произошло. Я жить не смогу, если не узнаю, что дальше было!
Я был абсолютно искренен. Мария это почувствовала, но обида ещё не остыла.
– Зачем? Ведь ты мне ни грамма не веришь!
– Верю, душа моя! Верю! Дальше давай, не мучай.
– Ну, однажды увидел меня один знакомый. Первый раз за полгода на улицу вышла, к акушерке, и на тебе! А ты говоришь, совпадений не бывает… Ну, этот-то, который встретился, не из них, конечно, но к ним отношение имел. И, видно, проболтался. Охота на меня началась. Бандита, как ты говоришь, подослали. Того самого Кирпича. А я Лёшкой беременна... Надо было, конечно, сразу избавиться. Не знаю, зачем оставила. Из упрямства, наверное…
– Неужели, ты тогда… в тот раз…
– «Залетела»? Представь себе. По «дурному принципу бутерброда», как ты выражаешься. И опять, как твоя Нинлиль… В общем узнали они про меня. Про беременность выяснили. От соседей. Ну, шестёрки того негодяя, самого верхнего, попытались меня убить, а, когда не получилось, стали требовать аборт. Зачем им это, до сих пор не врублюсь…
– Маш, а сколько Алёше лет? – слова Родиона об отцовстве Кирпича никак не вязались в Машину схему, и теперь, раз эта рыжая образина простая шестёрка, казались глупостью. Но зачем Маслову врать?
– Ты опять меня проверяешь? Или считать не умеешь? Пять в декабре будет.
– Маш. Скажи честно, отец твоего сына – Кирпич? – спросил я по инерции, уже чувствуя, что говорю полную чушь.
– Что-о?! – Маха не смогла удержать неожиданный смех, несмотря на тягостные воспоминания. – Почему Кирпич?
Я растерялся.
– Мне сказали... Лёша от этого дебила...
– Да, плюнь тому в глаза!
Когда девушка смеялась, она становилась совершенно нормальной и невыносимо очаровательной. Я снова затащил её в своё гнездо.
– Но ведь в городе об этом говорят…
– Это мои враги слух пустили. Да обделались на своём вранье: Кирпич в тот год в конце лета с зоны откинулся, в августе. Два года сидел. А Лёшка во мне к тому времени уже шесть месяцев был. Так что исключается.
– Откуда же разговоры?
– Я была первой, с кем он по выходу познакомился. И сразу опять под суд. Из-за меня. Но его признали шизой и на психушку заменили. Колола я однажды дрова. Вдруг во двор влетает этот бугай с ломом и молча кидается на меня. Ещё б секунда - и я труп…
– Господи! Да что это за напасть такая!..
Вся страна, похоже, мечтала только о двух вещах: её изнасиловать или убить.
– Погоди обмирать. Я увернулась и поленом ему по волосатой морде. Со всей силы. И бежать… В тот же день он чуть троих мужиков насмерть не замочил… И, представляешь, психушкой, гад, отделался. А там ему лафа. Жировал …
– А ты откуда знаешь?
– Да мне там тоже побывать пришлось… Пару раз. И оба раза вместе с Осиповым, ну, этим Кирпичом.
Сама сказала... У меня в сердце снова отпустила вожжа, которую постоянно натягивал конёк недоверия. Одновременно душу захлестнула новая волна ненависти к Кирпичу. В сказанное про него я сразу безоговорочно поверил.
– Из-за чего, Маш? Тебя в психушку?
– Да из-за этого полена... Немотивированной, социально опасной агрессией обозвали. И в суде так дело обставили, что Кирпич из-за моего удара сдвинулся. Потому, якобы, и людей покрошил... Сволочи! В одной упряжке они с теми мерзавцами! Точно тебе говорю! Куплено у него всё!..
– Да... И что дальше?
– Журмин меня от тюряги отмазал. Но лучше бы на зону… Я там опять на Кирпича нарвалась… Кто-то из персонала подстроил … Боже, что было...
– Чёрт! Убью мразь... – вырвалось из меня. Чуть зубы не раскрошил от вспышки ярости. В кармане сама собой звякнула цепь.
– Да… Тяжеленько пришлось. Он, ведь, совсем мозги теряет, когда у него… это... Звереет… И именно я, почему-то, для него, как красная тряпка... А главный у него бзик: голову мне оттяпать. Может, внушили. Но засела у него это. Боюсь, однажды, выполнит... Но в тот раз не допустил бог, гадёныш…
– Как же ты после такого… Лёшу-то родила?..
– Лёшу?.. Ты не понял. Это в мой второй срок случилось. Три месяца назад. С Кирпичом свели, чтоб он прикончил меня, да не вышло: вмешался один старикан – спас. Из их компании был дедок. Тот, с которым меня сюда в «скорой» везли.
Минута слепой ярости прошла, и я попробовал сосредоточиться на рассказе. И снова попёрли вопросы. Кто-то упорно, продуманно её преследует, подключает убийц, суды, врачей, милицию… Для этого все подонки переезжают за ней в другой город… При этом практически все сплетни Маслова подтвердились. И про наркоманию, и про психбольницу… Кроме отцовства Лёши.
– Маш, умоляю! Кто та сволочь, от кого Лёша?.. Ты должна сказать! Или ты… не знаешь? Не уверена?
– Да уверена, успокойся. Но никогда, а тебе в особенности...
– Но почему, Маш?
– Тебя, дурака жалко. Ведь любить, кажется, начинаю...
Случайное признание скользнуло в душу, как масло в сухие шестерни. Я было поплыл, но в мозгу вдруг высветилось всё увязывающее предположение. Горьковчанин. Шесть лет назад студент – старшекурсник. Медик. Умный, обаятельный. Язык без костей. Роскошная жизнь не по зарплате. Кроссовки в прихожей... Все внутренности у меня вдруг прихватило морозцем.
– Маш... Я понял!.. Это – доктор Журмин!
В глазах девушки метнулся испуг.
– Ты что, Жень... Выброси эту дурь из головы! Женщины доктора никогда не интересовали.
– В каком смысле? – не понял я. – Он что, импотент?
– Дурак ты… – опять засмеялась Маха. – Он просто… Ну, не как мы… Короче, у него эта штука, – она озорно блеснула глазами, – в другую сторону смотрит.
До меня дошло. И я начал верить. Вспомнил липкое докторское рукопожатие, и того толстого коротышку на кровати в женском парике. Поверил, хотя и сопротивлялся внутренне: в памяти пошла стыковка с враками, что пацаны в школе рассказывали. Про странных дядек в подъездах, уговаривающих парней на мерзости, и сулящих за это большие деньги. А, может, это были не враки? Но как такое возможно физиологически?
Припомнились прочитанные в Ленинке страницы великих историков. И Марка Антония, и Лукиана, и Светония с Кассием, да апостола Павла приходилось конспектировать. Они подробно те нравы описали… Как свальный грех все слои общества охватил. Да так, что самому Господу пришлось прямые указания в Библии давать: «Не ложись с мужчиной, как с женщиной, это мерзость». Только и его голосу не вняли. На Ближнем Востоке всюду «кедеши» – «посвящённые мальчики», а в лупанариях Эллады и Рима – «эфебы» да «пафики», по конвейеру обслуживали толпы желающих. Рабов, плебеев, патрициев, императоров.
В четвёртом веке до нашей эры великий Александр Македонский в походах такое творил с любимым евнухом, что бывалые воины только крякали от восхищения. А незадолго до рождения Христа молодой Гай Юлий Цезарь с удовольствием подставлял свой зад царю Никомеду. И тоже так прилюдно, что народ его «царёвой подстилкой» прозвал, и распевал о нём похабные частушки. Знаменитый Калигула азартно отдавался на конюшне конюхам, и те во всеуслышание похвалялись, что от забав с императором у них болят поясницы.
Сам грозный Нерон, так не любивший первых христиан, обожал в звериной шкуре набрасываться на связанных мужчин, и, насытив похоть, отдаться рабу Дорифору, за которого потом вышел замуж. И так далее, и тому подобное. Сплошная педерастия. Уже в третьем веке нашей эры император Гелиогабал, наряжаясь женщиной, отдавался каждому, кто приходил во дворец. Вышел он замуж за раба-гиганта, которого неистово обожал, при этом прося себя нещадно лупцевать, и хотел даже провозгласить его цезарем, но передумал, изменив ему с поваром.
Всё так, конечно. Но это же были дремучие нравы прошлых эпох! Как же это может происходить сейчас? Да ещё в нашей зашоренной, ортодоксальной стране!
Мы надолго замолчали. Я был шокирован услышанным, и обижен, что Маша не собирается доверить мне свою тайну, но не выдержал первым. Негоже дуться защитникам оскорблённых, готовясь к смертельной схватке с неизвестным врагом.
– Ладно. Нельзя, так не говори. Закрыли тему... Что дальше-то было?
Маха ответила не сразу. Задумалась. Серебряные рыбки над нами задвигались бойчее. Проголодались, что ли? Или для согрева?