НА ПУСТЫРЕ
Рассказ
Было около восьми утра. За рекой, над крышами домов, поднималось скупое осеннее солнце. Его лучи ещё ласкали, но воздух уже был холодноват. Недалеко от продуктового магазина на желтеющем газончике, расположилась компания из нескольких мужчин, с нетерпением поглядывавшая на двери магазина.
- Чего они, – сказал один из них по прозвищу Морфоза, - порля уж…
Вместе с буквой «р» он произносил и «л», и слово «пора» у него получилось как «порля». Был он небольшого роста, тщедушный, невзрачный человечек с коротким плоским носом и редкими бесцветными волосами, под которыми просвечивали кусочки перхоти. Блёклую кожу его лица кое-где прикрывали кустики щетины, а под глазами, как ягоды незрелого крыжовника, висели зеленоватые с прожилками мешочки.
- Это тебе не Чикаго, - ответил ему высокий лысый мужчина, которого все звали Данилычем.- Минут пятнадцать ещё.
На вид ему было лет шестьдесят, но выглядел он свежее своего, явно более молодого, собеседника.
- Давно бы до «Хаты» сбегали, - сказал Морфоза.
- Взял бы и сбегал, - усмехнулся Данилыч.
«Хата» - это был один из круглосуточно работавших магазинов в городе.
- А вон и Виталька, - обрадовано сказал кто-то из компании.
Подошёл мужчина лет тридцати. У него были приятные черты лица с мягкими, ещё почти ребяческими линиями.
- Ну как? – возбуждённо потирая руки, спросил Морфоза. –Прлишла?
Речь шла о продавщице магазина.
- Пришла, деньги давайте, - хмуро потребовал Виталий.
- Я же говорлил! – обрадовался Морфоза. – На него бабы, как блошки прлыгают!
- Не на нас же плешивых им прыгать, - сверху вниз поглядывая на редкие волосы Морфозы, с ехидцей сказал Данилыч.
Морфоза обиделся.
- Это ты плешивый, - зашипел он, - сам плешивый, а мы ещё погодим. Вот так-то!
- Деньги давай, - оборвал его Виталий.
Он заметно выделялся из всей компании, не участвуя в общей радости. В его серых глазах стояла давнишняя, будто вместе с ним родившаяся боль. И чувствовалось, что эта боль не по чужой вине, не со стороны пришла, а из него самого, из самой его человеческой сути. Так бывает, когда природой много заложено в человеке и доброго, и творческого, а он живёт вопреки данному ему и потому мучается.
Виталий, как художник, иногда рисовал разные плакатики и вывески для магазина. Он собрал деньги и пошёл к служебному входу, а вскоре вернулся уже с оттопыренными карманами.
- Аршин-то есть? – спросил Данилыч.
- Вот он дорлогой! – весело ответил Морфоза, с нежностью поглаживая гранёный стакан, завёрнутый в газетку.
И при этом его заплывшие глаза, цветом напоминавшие мутноватые лужицы, впервые за сегодняшнее утро живо заблестели. Все остальные тоже повеселели, и компания отправилась на заросший бурьяном пустырь, отгороженный от уже застроенной и обжитой части города небольшим заборчиком.
Пустырь с добрый километр тянулся вдоль реки. С одной стороны он был ограничен водой, а с другой на него наступал новый квартал. Милиция на пустырь заглядывала редко, и обычно здесь выпивали без помех.
По дороге к процессии присоединилась бездомная собака Дамка. Летом она кормилась на пустыре и потому чётко знала все расписания выпивок. Это была серо-рыжая, ростом с овчарку, дворняга. Она то шла рядом со всеми, а то нетерпеливо забегала вперёд, потом оглядывалась, садилась и при этом трясла головой и досадливо зевала, словно бы удивлялась человеческой медлительности.
- Вот стерлвь! – расчувствовавшись от предстоящей выпивки, сказал Морфоза. – За верлсту халяву чует.
Виталий покосился на него, уголки его потрескавшихся губ раздражённо дёрнулись, но он промолчал. Со вчерашней попойки у него до тошноты болела голова, внутри всё дрожало, ноги подкашивались, и лишь усилием воли он заставлял себя идти ровно. Морщась, он с отвращением вспоминал, как вчера в совершенно скотском состоянии пытался ухаживать за Женей, говорил ей пошлые комплименты, приставал… И всё это во дворе, на глазах огромного девятиэтажного дома… « Дрянь… - думал он о себе, представляя, как ей должно было быть стыдно вчера.- Дрянь…» А ведь лишь два дня тому назад он клялся, что бросит пить… Что говорить теперь? Прежде удавалось оправдывать пьянки семейными неурядицами, которые и возникали-то из-за его же пьянства, потом, после развода с женой, пил «потому, что все его бросили», но теперь, когда он чувствовал, что по-настоящему любит Женю, оправдания не было. Однако для начала каждой пьянки непременно находилось, если и не оправдание, то уж причина -обязательно.
Вот и сейчас весь его организм требовал допинга, и он уже физически был не в состоянии не принять его. Сердце временами, казалось, останавливалось в груди, в голове будто сидели молотобойцы и в такт с пульсом долбили по вискам как по наковальням. Ему не хотелось именно выпить, запах водки сейчас был даже неприятен, но он знал, что после стакана всё в нём уляжется, успокоится, и потому с бараньей покорностью шёл вместе со всеми принимать лекарство.
Компания разместилась на пологом скате холма в высоком бурьяне. В глубине его была вытоптана уютная поляна, лежали брёвнышки для сидения, а между ними стоял ящик, на котором валялись огрызки солёного огурца.
Данилыч достал из кармана кусок колбасы, горбушку ржаного хлеба и стакан пошёл по кругу. Данилыч, как старший, пил первым. Сделал он это не торопясь, с удовольствием, потом крякнул, отщипнул корочку хлеба и, прежде чем отправить в рот, долго и шумно её нюхал. В противоположность ему Морфоза пил мучительно, давясь, захлёбываясь и пережидая, словно выполнял какую-то нелегкую, но обязательную работу. Руки его тряслись, зубы клацали о край стакана, и он стыдливо отворачивался, с тревогой косясь на ждущих своей очереди. Его брезгливо поругивали, торопили, издеваясь над ним, но он как клещ, вцепившийся в хвост собаки, тянул и тянул, пока не высосал всё до капли. Потом, на всякий случай отойдя в сторонку, он ещё долго глотал и заталкивал в себя рвущуюся назад водку. И лишь управившись с этим, повеселел и стал закусывать.
Виталий выпил залпом, пожевал ломтик колбасы, отщипнул кусочек и Дамке, и закурил. Блаженное тепло неторопливо разлилось по желудку, дрожь в теле постепенно улеглась, злые толчки в голове утихли, а мир вокруг будто очистился и высветился, как позеленевшая медная монетка, потертая суконкой. Боль за вчерашнее отступила, теперь уже всё не казалось таким непоправимым, и он уже верил, что всё наладится.
Солнышко ласково согревало его спину, гладь реки иногда вдруг взрывалась фонтанчиком играющей рыбы, на пригорке неподалёку, вперемешку с серенькими воробьями, копошились изящные, одетые в вышитые бисером фраки, скворцы, а с моста и ближних улиц доносился приглушённый шум начинающего новый день города.
Кругом была жизнь, наполненная, тугая, как жилка на рабочей руке, и Виталий впервые за сегодняшнее утро почувствовал пульс этой жизни и самого себя в ней. Люди, с которыми он шёл выпивать, не обращая на них ни малейшего внимания, занятый только собой и своими болячками, теперь вдруг будто приблизились. И теперь он понимал их. Ему было приятно, что все они вместе, и он знал, что и им это тоже приятно.
Все повеселели, оживились, и завязался обычный в таких случаях, ни к чему не обязывающий, непринуждённый разговор. Говорили преимущественно всё о той же водке, о вчерашней выпивке, о том, кто сколько выпил и смог бы ещё выпить. Каждый старался рассказать о своём, все перебивали друг друга, говорили сразу по двое, но это никому не мешало, никто никого не одёргивал, между всеми царили мир и согласие. Пять минут тому назад далеко не все они нравились друг другу, теперь же это было одно благополучное стадо, один обособившийся вид, объединённый одним общим состоянием.
Виталий редко участвовал в подобных разговорах, но ему было приятно, что вокруг говорили. Сама атмосфера хмельной раскрепощённости, вседозволенности в словах и выражениях доставляла то удовлетворение от общения с людьми, которое очень редко случается в компаниях трезвых, а по большей части и вовсе не случается. Виталий, конечно, знал, что потом с похмелья опять будет гадко, что на этом стакане и надо было бы остановиться, но останавливаться уже не хотелось. Теперь было просто оправдаться перед самим собой, и те же самые доводы, которые только что казались кощунственными, принимались легко, как нечто само собой разумеющееся. Всё равно ведь уже выпил… И всё равно в таком виде не покажешься Жене… А сидеть одному дома… После двух лет одиночества он иногда боялся своей пустой комнаты. А тут было хорошо…
И когда оживление начало стихать, он, желая придать ему новый импульс, предложил:
- Ну что, ещё что ли?
- Я – пас, - сказал Данилыч.
- А чего? – обрадовался Морфоза. - Всё рлавно делать нечего. По стакашке ещё и хорлош.
После выпитой водки на щеках Морфозы появилась розоватость, и весь он сделался шустрым и подвижным, как петушок, разгребающий навозную кучу.
- Я – пас, - повторил Данилыч. – А вы как хотите. Только какой же дурак с утра нажирается…
Данилыч принадлежал к той породе счастливых людей, которые всегда и во всём умеют вовремя остановиться. Виталий не умел этого.
- Ну кто ещё? – настойчиво повторил он.
Согласились двое. Остальным по разным причинам надо было быть дома. Данилыч перед уходом достал папиросу и, прикуривая от сигареты Виталия, сказал негромко, для него одного:
- Женился бы ты, сопьёшься с этими морфозами…
Но как ни тихо он говорил, Морфоза услышал.
- А чего? – засуетился он, испугавшись, что компания расстроится.- А чего? По стакашке и хорлош. Чего бояться-то? Не на ворлованные!
И повернулся к Данилычу:
- Сам не хочешь, так людям не мешай.
- А тебе я и не мешаю, - сказал Данилыч, - жри на здоровье. Только гляди, чтобы тебе жена последние волосики не повыдергала.
Вокруг засмеялись. Все хорошо знали бестолковую и драчливую супругу Морфозы. Один Виталий не улыбнулся. Слова Данилыча, как лопатой, разворошили в нём уже было успокоившуюся грязную жижу, и это было неприятно. Зачем? Он уважал Данилыча, но зачем же так? И зачем сейчас? Разве не будет другого времени? Он понимал, что Данилыч прав, но алкоголь уже прочно осевший в его голове, отталкивал всё обременительное. Зачем что-то решать сейчас? Потом он, конечно, что-то решит, но это потом. А теперь солнышко, теплынь, благодать и следующая, предстоящая бутылка. Но прежде чем исчезнуть, волна былого выплеснулась, и Виталий снова увидел себя с женой, услышал свой сиплый голос, требующий своего, пьяного, права, треск рвущихся картин, которые он сам же уничтожал в каком-то сатанинском озлоблении, почувствовал вкус крови, когда она в истерике ударила его. Ведь всё это было!.. Было… Два года, а кажется, будто прошло столетие. И всё это столетие, ежедневно поднося ко рту стакан с водкой, он клялся себе, что это уж и есть самый последний. Но не было им числа. Жизнь стала как пароход, идущий в тумане: ни остановки, ни солнышка, ни души вокруг - одно белое мутное месиво. И если бы не Женя… Она была так чиста по сравнению с ним, что Виталий до сих пор с трудом верил в реальность их дружбы.
Она жила в соседней пятиэтажке. Он и прежде иногда встречал эту маленькую изящную женщину и украдкой любовался ею, как любуются прекрасными, но недоступными творениями. Подойти же и познакомиться ему бы и в голову не пришло. Но однажды он узнал, что она развелась с мужем, и это его поразило. Их судьбы показались ему схожими, и он подошёл. И невероятным образом получилась странная дружеская пара: умная, интеллигентная женщина, преподававшая литературу в старших классах и мужчина, некогда мечтавший стать известным художником, а теперь допившийся до должности ночного сторожа, от случая к случаю подрабатывающего писанием портретов местных нуворишей. Специально они не встречались. У Жени была шестилетняя дочь и маленькая собачка по кличке Муха. В хорошую погоду, особенно по вечерам, вся троица прогуливалась по набережной, и Виталий, если не был сильно пьян, присоединялся к ним. Несколько раз они вдвоём ходили в кино, а однажды на Пасху он даже поцеловал её, но этот поцелуй прошел как ритуал, и ничего большего не последовало. Однако к тому времени Виталий уже любил её…
- А вон и Нинка рлвёт, - сказал Морфоза, показывая на тропинку, ведущую от магазина к пустырю.
Нинка, по прозвищу Брандспойт, широкобёдрая, приземистая рыжеволосая женщина лет сорока уверенно вошла в бурьян и остановилась, изучающе разглядывая компанию.
- Привет, мальчики! Не лишняя?
Её курносое, скуластое, несмотря на пудру, с синеватым оттенком лицо носило на себе все последствия пьяной жизни, однако одета она была аккуратно. На ней была опрятная серая юбка и выцветшая голубенькая кофточка, под которой свободно перемещались крупные груди. Говорили, что когда-то Нинка была замужем и даже училась в институте, но теперь, кроме водки, её мало что интересовало.
- Четверло нас, - сказал Морфоза, - ты – пятая. Всё рлавно ни рлыба ни мясо…
Но тут к ним подошёл плотный, круглолицый, похожий на выхоленного боровка, мужчина.
- Давайте я с вами, - доставая деньги, сказал он и при этом блудливо покосился на Нинкину кофточку. – А то что-то головка бо-бо…
Виталий заметил этот его взгляд. « Неужели соблазнится…» - с неприязнью подумал он.
В мужчине было что-то скользкое, нехорошее. С виду респектабельный, в дорогой вязаной курточке, он всё время потел и суетливо двигал руками, будто его спину кусали блохи, а он не доставал почесаться. Мужчина иногда приходил на пустырь в компании таких же благополучных с виду людей, и они пили дорогую «Смирновскую», и громко разговаривали, и смеялись, но к собутыльникам Виталия он до этого никогда не подходил.
Виталий вспомнил хорошенькую жену этого мужика, их мордастеньких мальчиков – близнецов, добротный автомобиль с дорогими коврами на сидениях. Это был чужак из другого, благополучного мира, в котором когда-то жил и он сам…
- Кто пойдёт? – спросил Морфоза.
- Я схожу, - сказала Нинка, - чего же не сходить, коль хочется.
И, подчеркивая двусмысленность своих слов, засмеялась. Но выражение её припухших зеленоватых глаз осталось жалким, как у больной кошки. Один из стоявших рядом мужиков покосился на неё и отодвинулся. Многие Нинкой брезговали. Она была и ни хуже, и ни лучше прочих пьяниц, но к ней, как к женщине, липла вся грязь, которая от мужиков привычно отскакивала, и потому даже самые безнадёжные алкоголики смотрели на неё свысока. Зрелище пьяного мужика, валяющегося где-нибудь в подворотне, настолько обыденно, что вызывает разве лишь соответствующую реакцию, часто не лишённую юмора. Но женщина, существо, которое по природе своей должно быть эталоном чистоты и изящества, женщина в таком же состоянии бывает вдвойне омерзительна, потому что ей, помимо всего прочего человеческого, дано ещё и право быть матерью. Нинке случалось лежать в бурьяне с бесстыже задранной юбкой, и тогда над ней и насмехались, и пользовались как вещью. Алкоголики её обычно не трогали. Для этого у них не было ни сил, ни желания, но находились и прочие всякие люди, окольцованные добропорядочностью, но привыкшие брать всё, что лежит без присмотра.
Однако, несмотря на все свои похождения, Нинка, проспавшись, с удивительным постоянством появлялась у магазина в свежевыглаженном платье. Ей ещё хотелось быть женщиной, она ещё копошилась, как дождевой червь в пыли, но силы таяли, и никто не мог прибавить их. А водка лилась и лилась обычным своим путём с заводов в магазины, а оттуда в глотки потребителей, и по странному и непонятному для разумных землян попустительству никто не отваживался оборвать этот поток в самом истоке. И Нинка, и миллионы людей тонули в этой реке, а все смотрели и ужасались, будто это было не наифальшивейшее произведение рук человеческих, а стихийное бедствие.
Опять собрали деньги, и Нинка отправилась в магазин. Мужики начали разговор о футболе, а Виталий прилёг в сторонке и закурил. Слова Данилыча забылись, в душе всё улеглось. Он лежал, опираясь на локоть, смотрел на спокойную гладь реки, на дома на той стороне, на веточки полыни перед самыми глазами, и в голове не было ничего, кроме сознания, что он жив и ещё есть здесь, в этом мире. Он знал, что после следующего стакана всё испортится, но само предвкушение ещё только предстоящей выпивки и создавало сейчас подобное настроение. Виталий понимал порочность всего происходящего с ним, понимал, что его несёт этот хмельной поток и чем дальше, тем быстрее, но бороться именно сейчас не хотелось. «Потом, - говорил он себе, - потом…» И от осознания, что это «потом» ещё есть у него в запасе, что он хоть завтра сможет его использовать, Виталий искренне верил и в свою волю, и в своё трезвое будущее.
К нему подошла Дамка. Она каким-то образом выделяла его из всей компании, и ему это нравилось. Виталий собрал остатки колбасы и протянул собаке. Та проглотила угощение, лизнула его руку и легла рядом, ненавязчиво дожидаясь следующей выпивки и своей доли от неё. Положив голову на лапы, она пристально следила за всем окружающим. Её острые уши вздрагивали от малейшего шороха, а кончики влажных ноздрей шевелились вслед за каким-то недоступным для человеческого носа, но понятным ей запахом. Она пристально глядела в заинтересовавшем её направлении, а затем вопросительно поворачивалась к Виталию. При этом Дамка высовывала язык, приоткрывала пасть, обнажая крупные белые клыки, и с такой ехидцей поглядывала на своего двуногого господина, что выражение её морды в этот момент иначе, как смеющимся, назвать было невозможно. Убедившись, что человека не интересует услышанное ею, Дамка обиженно отворачивалась, делая вид, что не смотрит, но сама нет-нет да и поглядывала. И в этом было так много человеческого, что, казалось, ещё миг и она возьмёт и скажет что-нибудь. Но Дамка молчала. На самом донышке её темно-карих глаз явственно теплилась малая толика разума, но этот разум был надёжно прикрыт звериной пеленой непонимания. И всё же взгляд её был не бессловесен. Поглядывая на Виталия и изредка облизываясь при этом, она как бы говорила: «Я знаю, что больше нет колбасы, но я видела, как за ней пошли…»
- Эх ты, погань! – расчувствовавшись, сказал Виталий.
И ласково потрепал мускулистую шею собаки.
- Тебе бы овец пасти, а ты…
Он разнежился на солнышке, размяк, принимая редкую ласку жизни, и ему хотелось, чтобы и всем было так же хорошо и покойно. Но Дамка вдруг зарычала и рванулась куда-то вверх по косогору. Через мгновение донёсся истошный собачий визг, а за ним женский крик. Виталий встал. Чуть выше того места, где они сидели, проходила тропинка, по которой обычно владельцы собак выгуливали своих подопечных. На тропинке стояла женщина, прижимая к груди болонку, а рычащая Дамка прыгала на неё, пытаясь уцепить собачонку.
- Фу! – закричал Виталий – Фу! Нельзя!
Он подбежал и схватил Дамку за загривок. В этот момент женщина обернулась. Это была Женя.
- А-а… - растерянно протянул Виталий, оглядываясь на бурьян.
Но мужиков видно не было.
- Вы? – спросила Женя.
И так как они давно были на «ты», поправилась:
- Ты… здесь?
Её тёмные глаза радостно вспыхнули, но она тотчас склонилась, сделав вид, что занимается своей дрожащей от испуга собачкой. Маленькая, упругая, с темноволосой головкой, в светлом шерстяном платье, с жёлтой косыночкой на шее Женя сейчас была похожа на синичку.
- Как видишь, - сказал Виталий, очаровываясь её свежестью.
Он наклонился и подтолкнул упирающуюся Дамку.
- Иди, иди отсюда…
- Мою Муху чуть не съела, - сказала Женя. – А как ты забрёл сюда? У тебя же нет собаки.
- А мы выпивали, - ответил Виталий.
В разговоре они обычно придерживались этакой шутливо-откровенной манеры, которая позволяла говорить почти всё.
- И как, выпил?
Женя, прищурившись от солнышка, смотрела на него, и её небольшие губки тревожно подрагивали. Виталий вспомнил вчерашнее.
- Выпил… - неуверенно сказал он.
- А что же не пьяный?
- Ну… ещё рано, наверно…
«Не то, не то я говорю…» - думал он, мучительно подыскивая слова. Но слов не было.
- А разве время имеет значение в таком важном деле? – вдруг спросила Женя с неожиданным сарказмом и болью.
Виталию сделалось стыдно. Она ведь ничего не забыла, ничего… Это он был пьяный и потому смутно помнил вчерашнее, а она… Сжав челюсти, Виталий отвернулся. И увидел, как по пустырю идёт Нинка с сумкой, из которой торчат горлышки бутылок. Он со страхом подумал, что вот сейчас Нинка подойдёт и, чего доброго, заговорит с ним, и заторопился:
- Ты гуляешь? Пойдём?
Ему казалось кощунством оскорбить Женю мыслью, что он, а значит какой-то частью и она, и Нинка могут иметь нечто общее.
- Пойдём, - коротко согласилась она.
В её голосе слышались какие-то вибрирующие нотки. «Как всё равно плачет…» - подумал Виталий. А если и на самом деле плачет? Ему было и стыдно за вчерашнее и больно за неё, что она вдруг может заплакать, но одновременно и хотелось, чтобы она заплакала. Очень хотелось… Тогда бы уж всё прояснилось… И он всё заглядывал и заглядывал в её глаза, а она прятала их.
Они уже прошли дальше по тропинке, но Морфоза, которому почему-то нравилось общество Виталия, заметил это.
- Эй! – крикнул он, вдруг возникая из бурьяна. – Ты куда? Прлишла уже!
Виталий сделал вид, что это не к нему относится, но Морфоза не поленился догнать их.
- Оставить что ль? – спросил он, с неудовольствием разглядывая Женю.
Разум в его осоловевших глазках был уже надёжно прикрыт мутноватой, пьяной пеленой. До него уже не доходило, что у людей, кроме водки, могут быть и ещё какие-то интересы. После чистого взгляда Жени Виталий с брезгливостью, как в помойное ведро, смотрел в эти глаза, и всё никак не мог вспомнить, где он их недавно видел. У Дамки? Нет, у той глаза со звериной хитринкой, но прозрачные, ясные…
- Без меня… - с угрозой в голосе процедил он сквозь зубы.
И вдруг вспомнил, что видел такие же глаза утром, когда ещё не умываясь, с омерзением разглядывал себя в зеркало.
- Отваливай, - сказал он Морфозе, едва сдерживаясь, чтобы не ударить.
Женя молча стояла в стороне, смотрела на них, и в её глазах было недоумение и ужас. Морфоза удивлённо хмыкнул. В его голове не вмещалось, как это мужик, выпив один стакан водки, по своей воле отказывается от второго. Он раздраженно покосился на Женю, снова презрительно хмыкнул и пошёл назад. Дамка увязалась за ним.
Женя опустила Муху на землю, и она бегала вокруг, а они шли и молчали. Виталий всё надеялся, что Женя сама заговорит о вчерашнем, но она не говорила, а он не знал, как начать. Было стыдно… И, однако, оставить всё так тоже было нельзя.
- Я… - начал он, - вчера…
- Не надо! – поспешно остановила она.
И в этом её «не надо» была такая горечь, что от омерзения к самому себе он до солёного прикусил губу и отвернулся. И не увидел, как она вся дрогнула, будто тоненькое деревце на ветру, и остановилась.
- Витальк… - сказала она, - зачем ты пьёшь? Господи!.. Зачем ты пьёшь? Витальк?..
Она взяла его за руку, и он вдруг увидел в её глазах слёзы. Спазм сдавил ему горло. Но этот спазм был не столько от стыда за свои вчерашние пьяные бредни, сколько от щемящего сердце осознания, что эти её слёзы – его слёзы, и что они для него одного и ни для кого больше. Он даже успел заметить сверхэгоистичность подобной своей радости, но меньше от этого она не сделалась. Женя почти плакала, а он разрывался на две части: одна из которых отчаянно протестовала против слёз любимого человека, а другая часть, всё еще сомневающаяся, этих слёз жаждала.
- Зачем ты пьёшь? Зачем ты пьёшь?.. – всё повторяла Женя.
Она приблизилась к нему вплотную, замерла на мгновение, а потом выдохнула мучительно и обречённо:
- Я же люблю тебя…
- Меня?!..
Виталий растерялся. Он ждал всякого, но чтобы вот так, просто… Он стоял и не знал, что делать. «Что же это, а? – спрашивал он себя.- Чего же это я стою? Ведь, наверно, обнять надо…» И он трусовато обнял её. Женя снизу вверх доверчиво, как девочка, посмотрела на него, и на самом донышке её зрачков он увидел такое сострадание к себе, что не принять и не ответить на него было физически невозможно. Волна гордой мужской нежности охватила его, спеленала и понесла, покачивая, будто младенца в люльке. Женя прижалась к нему, маленькая, трепещущая, он ласково гладил её волосы, а сам смотрел сквозь навернувшуюся влажность на этот светлый теплый мир и проклинал себя, и искренне верил, что теперь-то уж всё будет хорошо. Уж теперь-то он бросит пить! Обязательно бросит. Иначе что же он за человек, чёрт возьми!
На тропинке показались две женщины, и Виталий нехотя отпустил Женю. Она пальчиком вытерла застрявшие в уголках глаз капельки и смущенно отвернулась.
- Я тебя… тоже люблю… - сказал он, когда женщины миновали их. – С самого начала.
- А я знаю, - просто сказала Женя.
Глаза её сделались бархатистыми, как чёрные тюльпаны после дождя, и вся она была такая красивая, такая необыкновенная…
- Ты сегодня вон какая нарядная, - сказал он.
Женя замялась немного.
- Сегодня у меня день особенный.
- Это какой же?
И тут вдруг вспомнил, как она говорила, что родилась осенью.
- День рождения, да?
- Угадал.
- Как же так? – возмутился он, вновь переходя на шутливый лад. – Эх ты, тоже мне… Что же не сказала?
- Вот и сказала.
Говорила она уже спокойно, а в глазах её, как появилась теплота, так и осталась, только теперь вместе c бархатом в них прыгали зайчики лукавинок. « Красивая…» - думал Виталий, искоса, по-воровски наслаждаясь ею. А его и без того хмельная голова кружилась от щенячьего восторга.
- За что? – не выдержав, с искренним удивлением спросил он. – За что ты меня, такого забулдыгу? А?
Её лицо посерьёзнело.
- Не будешь? – с полушутливой строгостью спросила она.
- Не буду, - ответил он уверенно. – Теперь-то наверняка не буду. Веришь?
- Верю…
Но по её дрогнувшему голосу он понял, что сейчас она говорит так лишь потому, что ему этого хочется. « Чёрт! - мысленно заругался он, злясь на себя. – Докажу же я… Докажу! Неправда!»
На пустыре кое-где ещё росли ромашки, и Виталий, сорвав несколько штук, протянул их Жене.
- Подарок за мной. А сейчас поздравляю тебя и желаю кучу всяких хорошестей.
- Как? Хорошестей? – улыбнулась она. – Спасибо. И не надо ничего больше.
- Ладно, ладно, это уж моё дело.
Его слегка покачивало и от выпивки, сегодняшней и вчерашней, и от счастья, и он умилялся почти до слёз, глядя как она идёт, как нюхает цветы, как вообще делает всё обыкновенное по - необыкновенному. « Надо ведь как-то всё это отметить», - подумал он и предложил:
- Знаешь что, Жень, пойдём куда-нибудь. А?
- Куда? – улыбнулась она.
- Ну в кафе или ещё куда.
И боясь, что она не то подумает, добавил торопливо:
- Я пить не буду. Не…
Женя засмеялась.
- А Муха?
- Ну она маленькая, посадим за пазуху, и всё тут. Идёт?
- Чудак…
Она хотела добавить ещё что-то, но вдруг замялась и замолчала.
- Не хочешь? – спросил Виталий.
- Я…- запинаясь сказала она, - я приглашаю тебя… К себе… Хочешь?
- Х-хочу… - ответил он, заикаясь от неожиданности. – К-конечно…
От этого его «конечно» её щёки зарделись.
- Это, наверно, плохо, что я так?..
«Что она говорит? – не понял он. – Почему плохо? Кто сказал, что плохо? Если это плохо, то что же тогда хорошо?»
- Глупости! – решительно заявил он. – Жень, глупости…
- Правда?
- Ну, конечно, правда! - подтвердил он.
А сам вспомнил случайных женщин, которые иногда бывали у него, вспомнил свою грязную комнату, неряшливую постель, бутылки под столом, запах табака и спиртного, перемешанные с запахами человеческих тел, вспомнил и остро, почти до физической боли, осознал весь ужас своей пьяной жизни. И сам удивился: зачем же он так? А? Вот же она чистая и человечная, как это солнышко, как эта земля, как сама жизнь, идёт рядом и любит его, и верит ему! « Брошу! К чёртовой матери!» – со злостью на самого себя мысленно выругался он. И от абсолютной убеждённости, что всё это так и будет, ему опять сделалось легко и свободно.
- Вот здесь я и живу, - сказала Женя, впуская его в квартиру.
И уже войдя, как бы между прочим, добавила:
- А Света у бабушки…
Виталий осторожно, боясь ненароком задеть чего-нибудь, вошёл и огляделся. В прихожей стоял тот особый, приятный, но пресноватый запах уюта, который бывает присущ только чисто женскому жилью. Всё вокруг было прибрано, нигде ничего зря не валялось, телефонный столик покрывала вышитая салфеточка, и дальше, в просматривавшейся через открытую дверь комнате, на мебели были покрывальца и цветастые чехольчики. Виталий, привыкший у себя в комнате сбрасывать ботинки прямо с ноги в любой подвернувшийся угол, теперь, внутренне улыбаясь над собой, аккуратно расшнуровал их и поставил в специальный шкафчик. « Что-то из всего этого получится…» - думал он, оглядываясь и примеряясь ко всему вокруг.
- Вот тапочки, - предложила ему Женя несколько пар на выбор.
Виталий попробовал одни, вторые, но все они оказались слишком маленькими, и он махнул рукой.
- Ладно уж, я так…
- Зачем же так?
Женя покопалась в глубине шкафчика и извлекла шлёпанцы.
- Вот, - сказала она.
По выражению её лица Виталий понял, что это шлёпанцы её бывшего мужа. Он надел их и прошёл в комнату. После двух лет холостяцкой жизни Виталий совсем отвык от уюта и теперь, ступая по ворсистому ковру, окружённый добротной мебелью, цветами на полочках и разными безделушками, он чувствовал себя как бродяжка, которого пустили в порядочный дом погреться.
- Располагайся, - сказала Женя, заметив его неловкость. – Хочешь, вот телевизор, хочешь – книги… А я сейчас…
Она вышла. Возле книжного шкафа Виталий увидел обыкновенный стул с жёстким сиденьем и обрадовался ему как родственнику. Он сел на него и занялся книгами. Их было много. Прежде, ещё в трезвую пору своей жизни, он любил читать и теперь, перебирая томики, с удовольствием встречал знакомые, перелистывал пухлые с интригующими названиями книги и чувствовал, как читательский зуд пробуждается в нём. « А надо будет попросить», - думал он с жадной предусмотрительностью отставляя заинтересовавшие книги. Но как ни увлёкся он книгами, в его голове всё время сидело другое: что же дальше? Вот сейчас они посидят, наверно, выпьют… А потом? Что потом? И он с неудовольствием косился на кушетку, накрытую, по его мнению, слишком ярким покрывалом. Он уже отвык от всего этого: и от чистоты, и от уюта, и от порядочных женщин…
Вернулась Женя. Она успела причесаться, сняла с шеи косынку, и на ней было другое, более легкое платье с небольшим вырезом. Виталий невольно скользнул по нему взглядом и засмущался.
Женя придвинула небольшое креслице и села рядом.
- Нашёл что-нибудь интересное?
- Ищу…
Он покосился на её вырез, теперь оказавшийся совсем рядом, и ещё больше засмущался.
- А ты знаешь, что на Светкином стуле сидишь? – спросила Женя.
- Почему именно на её?
- А она у меня принципиально сидит только на жёстком.
- Смотри какая…
Они произносили эти ничего не значащие слова, а глаза их говорили своё – значащее и сокровенное. «Зачем ты смущаешься?» - спрашивала она. «Твои губы, грудь…» - отвечал он. Его взгляд скользил по её лицу, воровато захватывая вырез с нежной, коричневатой от загара кожей, а она косила на него тёмным глазом и виновато улыбалась, словно оба они занимались бог знает чем нехорошим. « Если вот сейчас взять её за руку…» - думал он. «Правильно ли я поступаю…» - сомневалась она.
И неизвестно, сколько бы они ещё так сидели, но колени их невзначай соприкоснулись, и всё решилось само собой. Он взял её за руку, потом обнял и почувствовал, как шелковистая тыковка её головки, расслабившись, доверчиво улеглась на его груди. « Моя!» - восторженно ёкнуло его сердце. Он поцеловал её, и она не противилась. Он снова поцеловал. Она слегка ответила. И всё вдруг исчезло вокруг, словно растворилось. Они остались одни во всём мире, во всей вселенной. Сдерживая дыхание, чтобы она не чувствовала водочного перегара, он целовал её волосы, шею, щёки… А откуда-то из самого нутра поднималась и росла волна необыкновенной нежности к этому удивительному, маленькому, тёплому, родному существу. И когда эта волна выросла до невозможного, когда всё перед глазами вдруг качнулось и поплыло как в сновидении, он поднял её на руки...
Умиротворённые и обессилевшие, они потом лежали рядом на той самой кушетке со смятым теперь покрывалом, валявшимся на полу. Он ласково гладил её рассыпавшиеся волосы и всё удивлялся той нежности в себе, которая не только не прошла, а наоборот – сделалась ещё сильнее, ярче, и конца ей не виделось. Никогда, ни с одной женщиной, и с женой в том числе, он ничего подобного не испытывал. Он просто брал, а потом кроме равнодушия или раздражения, когда не всё вполне удачно заканчивалось, в душе ничего не оставалось. Было только желание встать и заняться чем-нибудь своим, более интересным.
Теперь же он лежал рядом с Женей и чувствовал, как от неё исходит тепло, то особенное душевное тепло, неподдающееся никакому физическому учёту. Такое же тепло было и в нём самом, и Виталий ощущал странную, незнакомую прежде потребность не получать, а отдавать, только отдавать…
Женя прилагутилась на его груди, а он гладил её плечи, волосы, грудь, всю её, и опять та давешняя волна нежности поднималась в нём и росла, как теплый морской прилив, и затопляла всё. И если с другими женщинами начало всегда выглядело щекотливым, а в душе, как заноза, сидело подозрение, что это всего лишь заурядный кошачий акт и не более, то теперь он не только знал, но и чувствовал, каждой клеточкой своего тела чувствовал, что всё, сейчас происходящее с ними, хорошо и для них двоих, и для всего в мире хорошо, так как естественно, чисто и потому необходимо. Его руки ласкали её всё настойчивее, всё требовательнее… Но тут зазвонил телефон. Они, сколько могли, не обращали на него внимания, они терпели, но телефон не унимался, и пришлось подниматься. Женя, прячась от взгляда Виталия, торопливо накинула на себя цветастое покрывало и подошла к телефону.
- Мама со Светкой… - испуганно шепнула она. – Что делать?
- Бежать надо… - тоже шёпотом ответил Виталий.
Женя прыснула, но, заметив его взгляд, которым он следил за её рукой, придерживавшей покрывало, смутилась и посерьёзнела. Она односложно отвечала на какие-то вопросы, которые задавала ей трубка, а повлажневшие, счастливые глаза её ласково и ревниво косили на Виталия, который быстро, по-армейски одевался. Одевшись, он подошёл к ней сзади, обнял и спросил на ухо:
- Ну что? Мне пора?
- Подожди… - она положила трубку и повернулась к нему.- Может, останешься?
В её глазах была нежность,
Эти глаза не отпускали его, но он не мог остаться, потому что понимал, что и для неё теперь это не лучший вариант.
- С такой мордой, - сказал он, увидев в зеркале своё поглупевшее от счастья лицо. – Лучше уж я потом. Навсегда… Примешь?
- Это как же понимать? – спросила она, смущённо пряча губы в складках материи.
- Ну как… - тоже засмущался он – Как обычно…
- А с этим… как?
Женя выразительно щёлкнула себя по горлу. От этого движения покрывало на её груди распахнулось, приоткрыв тело, и он поцеловал этот обнажившийся кусочек.
- Не будешь? – повторила она.
- У-у… - отрицательно промычал он, уткнувшись в её волосы.
Ему было так хорошо и так не хотелось уходить, но тут донёсся гул поднимающегося лифта.
- Наверно, они, - шепнула Женя, – это рядом…
- Я позвоню, - заторопился он и, наскоро поцеловав её, вышел.
И вовремя. Лифт остановился на этой же площадке и, чтобы не попасть никому на глаза, Виталию пришлось взбежать вверх по лестнице. Он дождался, пока не уляжется шум от дверей, и спустился на улицу. Обязательных старух на лавочке у подъезда на этот раз не было. Виталий сел на лавочку и закурил.
Надо было как-то остановиться, осмыслить, хорошенько прочувствовать происшедшее, потому что чересчур уж многое сразу случилось. Никогда ещё в жизни ему так не везло, никогда он не был так счастлив и теперь даже боялся, что всё это, как не раз уже бывало, возьмёт вдруг, да и кончится. И от этого вместе с удовлетворением, он чувствовал странную, томительную зыбкость, будто ждал чего-то, и это что-то было не только не совсем хорошо, но и жутковато… « Допился», - с сарказмом подумал он. Но так как причина обнаружилась, он тут же и успокоился, приведя всё внутри себя в обычное состояние.
Виталий докурил сигарету и пошёл сначала по улице, а потом повернул на пустырь, где было и потише, и поуютнее. Он шёл и мечтал, как они будут жить, как он войдёт в их семью, как наладит отношения с её дочкой… Проблем возникало много, но все они были приятные, и он с удовольствием вновь и вновь возвращался к ним.
Солнышко поднялось уже до середины небосвода, его лучи не обжигали как летом, а лишь ласково поглаживали. С юго-востока, выдувая из головы остатки похмелья, тянул свежий ветерок. Стоял один из тех редких в средней России дней, когда и ни жарко, и ни холодно, а как раз так, как надобно человеку. Виталий шёл и наслаждался. Пахло полынью, в лопухах торчали палки ободранных ребятишками подсолнухов, стихийно выросших от оброненных семечек, желтели шапочки непритязательной пижмы, чирикая, пролетали стайки воробьёв, а в бурьяне на излюбленном своём месте копошилась очередная компания.
Было хорошо. И от того, что было хорошо, хотелось выпить. Но Виталий, покосившись на бурьян, снисходительно усмехнулся. По обычной самоуверенности, присущей почти любому человеку, решившему что-то обязательно сделать, он считал, что всё уже сделано и причислял себя к непьющим.
Гордый собой, Виталий миновал бурьян, но немного подальше, из кустов лозняка неожиданно вывалился Морфоза. Он был основательно пьян и, поднимаясь вверх по склону, иногда становился на четвереньки. Из кармана его пиджака торчала едва початая бутылка вина, но несмотря на такой бодрящий запас, Морфоза был чем-то недоволен и ругался.
- Прлоходимцы! – гневно говорил он, икая после каждого слова. – Гады! Прлоходимцы…
Виталий подошёл к нему.
- Сам домой дойдёшь? – спросил он.
Морфоза явно слышал вопрос, но не ответил на него и продолжал ругаться. Перебираясь через бугорок, он зацепился штаниной за проволоку, торчавшую из земли, встал на четвереньки и, лягаясь, пытался освободиться от неё. Виталий помог ему.
- Хорлоший ты человек, - сказал Морфоза, усаживаясь на землю. – А зачем тебе баба? А? Все они дурлы…. Давай лучше врлежем… Для хорлошего человека…
Морфоза достал бутылку и, прищуриваясь поочерёдно то правым, то левым глазом, долго оценивающе разглядывал на свет уровень бордовой жидкости. Видно было, что ему жаль вина, но одновременно он не мог не угостить Виталия. И он, нехотя, но всё-таки протянул бутылку:
- Порлтвейн… Давай… Валяй, не задерлживай…
И так как ему было неприятно видеть, как пьют его вино, Морфоза отвернулся.
- Не пью, - сказал Виталий.
- Чего? – икнул Морфоза.
Однако выпить Виталию хотелось. И он наверняка бы позволил себе стаканчик, потому что выпить какого-то вина – это вовсе и не выпивка, а так, баловство одно, но с пьяным Морфозой пить было не интересно.
- Не пью я, - повторил он, отстраняя назойливую бутылку.
Морфоза немедленно убрал вино.
- Заболел что ли? – спросил он с сочувствием, но так, чтобы не вызвать у собеседника желания передумать.
- Сказал тебе – не пью!
- Заболел, - убеждённо заключил Морфоза.
И, раскрутив бутылку, раскрыл рот с мелкими полусгнившими зубами и, как в ведро, вылил в себя половину содержимого. У него плохо усваивался только первый стакан, все последующие проходили без задержки.
- Домой не дойдёшь, - напомнил ему Виталий.
- Это ты смотрли домой, - задиристо ответил Морфоза, - а я завсегда дома.
Когда Морфоза начинал так выражаться, то это значило, что дело идёт к финалу. Последняя доза окончательно доконала его. Буквально на глазах он осовел, понёс чепуху, стал клониться на бочок и подрёмывать. Однако даже и теперь он не забывал об остатках вина, и втиснув правую руку в тот же карман, где стояла и бутылка, таким образом оберегал её от возможного посягательства. Теперь Морфозу уже надо было не вести, а нести домой, и Виталий, подыскав в бурьяне местечко поглуше, уложил его там на травку. «Проспится до вечера», - решил он. Морфоза немного поворочался, видно, ему было жестковато, а потом свернулся калачиком и уснул. Маленький и невзрачный, он лежал на земле, скорчившись наподобие человеческого эмбриона, и даже улыбался чему-то, и лицо его теперь было чище и приятнее, чем когда он находился в сознании. « Значит, человеку все-таки дано быть лучше, чем он сам себя делает», - подумал Виталий. Ведь если бы Морфоза не пил… Но Виталий представил непьющего Морфозу, и это было так невероятно, что он рассмеялся вслух, сначала весело, а потом и с горечью.
- Всё! – решительно сказал он. – Хватит.
Глядя на распростёртого Морфозу, было приятно сознавать себя волевым и сильным, этаким человечищем, способным почти на всё. Однако теперь бросать пить навсегда уже не хотелось. Что он, хуже других? Выпивают же люди по-человечески, по праздникам и понемногу. И он так сможет. Сможет! Конечно, сможет. Не алкоголик же он на самом-то деле!
Виталий дошёл до поворота Москва – реки, где тропинка уже кончалась и куда мало кто заглядывал. Здесь, между зарослями ивняка, подёрнутого желтизной увядания, ещё сохранялись небольшие болотца, рос камыш, и было тихо и уютно, словно в деревне. Виталий присел возле одного из озерков и задумался, очарованный прозрачностью осенней воды. Летом это болотце кишело всякой мелкой живностью, а теперь жизнь в нём затаилась. На дне лежали побуревшие водоросли, между ними проглядывали песчаные плешинки, и ни жучка, ни букашки - всё недвижимо, и во всём грусть и сожаление. Откуда-то прилетела незнакомая серенькая птаха, села на пружинящую камышинку и, не обращая внимания на человека, стала чистить свои пёрышки. « Тоже тварь, - ласково подумал Виталий. – На солнышке нежится. И ведь наверняка соображает что-то. Ведь если живая, то должна соображать…» И ему была приятна мысль, что и эта птица, и он, и все люди, и всё живое в этом мире, для того чтобы жить, должны хотя бы немного, хотя бы самую толику, но обязательно должны уметь думать. А как же иначе? И он чувствовал своё родство со всем этим, свою неотделимость от этого дикого уголка, на который уже наступала рычащая громада города. « Почему так? – думал он. – Почему человек, делая, уничтожает? Разве это так уж обязательно? Наверно, в мире есть и другие способы жить… Наверняка есть. Только мы их ещё плохо знаем. Да и кто мы такие, чтобы всё знать? Мы ведь, как и эта птаха, едва вылупились из земной скорлупы, а уже возомнили себя пупом вселенной. А в чём разница между человеком и этим пернатым? Ну вот, например: сам он, что он в этом мире? Бог? Повелитель? Нет же! Он точно такой же, как всё живое. Так же ест, так же пьёт, так же размножается, всё так же, всё одинаково… И тут вдруг Виталий почувствовал, как ему хочется запечатлеть вот этот прудик и эту птицу, и что он уже выбирает выгодный ракурс: пусть всё это, когда исчезнет, останется жить на картине. И это его желание вернуться к мольберту обрадовало и вдохновило. Кисти, краски – теперь это дорого, но ничего – он накопит… Вот оно, что есть главное у человека – творчество! Господи, как же он забыл… Ведь что бы ни делал человек, будь то примитивное обтёсывание каменного топора или создание картин, или писание книг - всё это и есть творчество, то целенаправленное осознанное действие, доступное лишь одному существу на планете.
Где-то за кустами забренчала гитара. Птица вспорхнула и улетела, но Виталий уже зафиксировал её в своей зрительной памяти, и на будущей картине она будет так же сидеть на качающейся камышинке. «Как жаль, что красками нельзя передать динамику жизни…» - подумал он. Потом встал и пошёл назад.
Теперь прошло достаточно времени, и уже было удобно позвонить Жене. А ему не терпелось позвонить. Та давешняя близость случилась как во сне, второпях, на ощупь, и он толком не успел ничего ни понять, ни прочувствовать, ни высказать. Странно, но он отчётливо помнил, как вошёл к ней в квартиру, как сидел возле книжного шкафа, как она уже потом стояла у телефонного столика, стыдливо собирая на груди разбегающиеся концы покрывала, всё это он помнил, а вот между этими событиями был провал, словно его память растворилась в каком-то ином измерении. Всё было так невероятно ёмко, что душа или сердце или ещё, что есть там, в человеке, не вместило случившегося. Но откуда-то он знал, что это лишь начало, за которым обязательно последует и всё дальнейшее. И ему уже хотелось этого дальнейшего, и он шёл и улыбался, предвкушая самые волнующие, самые интимные варианты следующей встречи. « Надо будет пригласить её к себе, - думал он. – Выбросить к чертям всю грязь из квартиры и хорошенько всё проветрить…» И он уже видел её в своей очищенной от скверны комнате: и как она входит, и как они сидят, и как пьют какое-нибудь хорошее вино… А одна картина с храмом над рекой у него ещё сохранилась. Не посмел продать за бутылку… И вроде бы неплохая картина, можно будет похвалиться… Она разбирается... А потом… Финал был всегда одним и тем же, таким, каким ему и положено быть в мечтах молодого мужчины, но даже и мечтая, он не мог себе позволить положить её в свою сверхкоммуникабельную постель и потому стыдливо размещал на неуютном диванчике. Прошлое всё же щипало и царапало. Однако счастье при мысли, что его любят, затмевало всё. Это было невероятно! Он любил и его любили! И это было чертовски здорово – чувствовать и жить так!
Размечтавшись, Виталий свернул на тупиковую тропинку и оказался в густом бурьяне. Возвращаться назад не захотелось, и он пошёл напрямик через заросли. Колючки репейника цеплялись за одежду, с высоких стеблей растений сыпалась буроватая пыль, в воздухе пахло остренькой, будто приперченной, осенней прелью. Он выбрался на чистое место и остановился, отдирая прицепившиеся репьи. Сбоку кто-то зашевелился. Виталий посмотрел и увидел давешнего толстомордого мужика. Тот выходил из бурьяна, на ходу заправляя рубаху в полурасстёгнутые брюки. Лицо его было потным и красным, но на пьяного он не походил. Увидев Виталия, мужик засуетился.
- А… - сказал он. – Это ты… А я вот… хе-хе… по нужде забрёл… А ты до дома? Пошли что ли?
Он явно торопился уйти отсюда. Виталий, не понимая причины такой поспешности, огляделся и чуть подальше того места, откуда появился мужик, увидел пьяную Нинку. Она лежала за кустиком репейника, находясь в том состоянии, которое уже нельзя назвать сном, потому как оно более походит на беспамятство. Юбка её была смята, а верхние пуговицы кофты расстёгнуты.
Виталий перевёл взгляд на суетящегося мужика, на его брюки, на которых к одной из штанин прилепился листочек, и всё понял.
- По нужде говоришь? – спросил он, морщась от брезгливости. – Ну и сука же ты!
Всё чистое в его душе, оставшееся от встречи с Женей, теперь соприкоснулось с этой мерзостью, и это было так отвратительно, как если бы его заставили есть человеческие экскременты. Он смотрел на мужика в упор, как на некую вредную тварь, которую надо было бы раздавить немедленно, но которую всё-таки трогать было нельзя, потому что она числилась человеком.
- Ты чего? – спросил мужик, нервно стряхивая листочек. – Офонарел? Не подходил я к ней. Б…. буду не подходил.
Он ещё больше вспотел, сделался совсем пунцовым, но это был тот самый здоровый пот и та здоровая краснота, которые присущи всем упитанным человекоподобным кобелям после случки. Стыдно мужику не было, он лишь злился на себя за свою неосторожность и за то, что теперь всякая шваль, за каковую он и почитал Виталия, вправе ему указывать.
И Виталий, поняв это, почувствовал своё бессилие. « Всё этой падали на пользу, - с обидой и за себя, и вообще за всех порядочных, честных людей, подумал он. – Всё… И ничего ему не объяснишь, ничего не докажешь… Ничего.»
Но тут он вспомнил, как сам совсем ещё недавно приводил девок и пил с ними, и пользовался ими. Так чем же он лучше? И лучше ли? «Лучше», - торопливо ответил внутренний голос. Но почему же лучше? Потому ли, что так ему хочется или потому, что так оно есть и на самом деле?»
- Ты это… - прервал его размышления мужик. – Особо-то… Не было ничего. Говорю тебе – не было…
Виталию очень хотелось высказать мужику что-нибудь этакое ядрёное, от чего бы того передёрнуло, но, как нарочно, ничего подходящего не припоминалось. Да он и чувствовал, что обычным ругательством этого типа не проймёшь.
- А если я твоей жене скажу? - наконец с садистским удовольствием нашёл он нужное.
- А чего скажешь? – давясь от трусливой злости, спросил мужик. – Не было ничего. Баба ты что ли?
Глаза его сузились, сделались злыми, а толстый загривок вздулся, как у быка перед атакой. Трудно сказать, как бы он поступил, но тут забренчала гитара, и на тропинке показалась группа парней. Мужик обмяк.
- Что было, то и скажу, - спокойно закончил «добивание» Виталий.
- А что было? – побагровел мужик. – Мало ли их валяется… А может, это ты её? А?
На мгновение Виталий опешил.
- Ну и гад! – опомнившись, засмеялся он, восхитившись подобной наглостью.
Даже среди самых отпетых, вконец опустившихся алкоголиков такого типа ему ещё встречать не доводилось. Он с неподдельным любопытством, как на диковинного зверя, смотрел на мужика, на его, в общем-то фотогеничную упитанную физиономию, и опять, как и утром, недоумевал: каким же образом этот человек так великолепно устроился? Почему эта тварь благоденствует? По какому праву?
Парни с гитарой свернули с тропинки в их сторону, и мужик, заметив это, перешёл на миролюбивый тон.
- Ладно уж, чего мы как бабы…
Подошли ребята. Четверо рослых, спортивного сложения, парней лет по семнадцати были изрядно навеселе. Трое отошли по нужде к бурьяну, а четвёртый, покачиваясь, остановился перед мужиком.
- Пламя есть? – спросил он, перебирая красивыми полными губами незажжённую сигарету.
- Чего?- не понял мужик.
- Ты глухой, да? – удивился парень. – Спички, спрашиваю, есть?
- А ты ему уши прочисть, - лениво посоветовал один из его приятелей.
Мужик трусовато оглянулся, словно ища помощи, но вокруг больше никого не было, и он заюлил как дворняга:
- Не курящий я... Хе-хе… Не курящий. С детства это самое… Хе-хе… А вот у него, наверно, есть.
И показав на Виталия, сам, как краб, бочком-бочком, пошёл вдоль бурьяна и скрылся за изгибом зарослей. Виталий протянул парню спички. Тот прикурил и, ухмыляясь, умышленно уронил коробок.
- Какая жалость, – сказал он, с издёвочкой глядя на Виталия. – Взяли и рассыпались.
Судя по всему, парню очень хотелось подраться, и он, видно, считал, что сейчас как раз удобно и хорошо это сделать. Это был молодой красивый самец, который хлебнул ненароком дурманящего зелья и теперь не знал, куда деть свою силу. Ему, как игривому бычку, хотелось пободаться, и он совсем не думал о том, что тому, кого он собирается боднуть, будет больно. Главное сейчас для него заключалось в том, что их было четверо, и он точно знал, что ему самому больно не будет. « Щенок… - стиснув челюсти, подумал Виталий, – выпороть бы тебя, а заодно и твоих родителей…» Кулаки его невольно сжались, но он вдруг подумал о Жене и испуганно расслабился. Нельзя. Нельзя рисковать теперь, когда всё так хорошо. Он сдержался и промолчал.
И, наверно, всё бы этим и кончилось, но тут парень с гитарой заметил в бурьяне Нинку.
- Баба валяется! – восхищённо загоготал он.
И подойдя ближе, грифом гитары поднял Нинке юбку.
- Ну что ты делаешь? – не выдержал Виталий. – Оставь её.
Но парень продолжал своё.
- Оставь! – резко повторил Виталий и шагнул к парню.
- А что? – спросил тот, иронически улыбаясь. – Хуже будет, да?
И он, явно провоцируя, совсем задрал Нинке юбку.
- Оставь! - заревел Виталий, хватая его за руку. – Тебе же говорят! Скотина…
- Это кто же скотина? – легко освобождая руку, спросил парень.
- Ты! – в сердцах ответил Виталий. Ты – скотина! Самая что ни на есть натуральная!
«Теперь беги, - шепнул ему внутренний голос. – Беги немедленно. Их четверо – изобьют». Но его гордость, та самая истинно человеческая гордость, которая не позволяет сделать что-нибудь подлое, когда даже об этом наверняка никто никогда и не узнает, эта гордость теперь не позволила ему убежать. Он стоял и ждал, пытаясь силой своего взгляда предотвратить возможный удар. В лице парня было что-то интеллигентное, говорившее о внутреннем мире, и Виталий надеялся. Но парень был пьян и ударил. Ударил неожиданно не кулаком, а резко отклонившись, ногой в пах. Этот удар согнул Виталия, а следующий откуда-то сбоку свалил на землю. И его стали бить. Били не по старинке - кулаками, а по-современному – ногами, стараясь попасть в голову. Виталий несколько раз пытался подняться, но это лишь бесило нападающих, и они вновь и вновь сбивали его. « Лишь бы не в глаза, лишь бы не в глаза…» - думал он, закрывая руками лицо. Но добротные ботинки пробивали эту защиту, и кровь текла между пальцами, и он глотал её, бессильно ожидая, когда всё это кончится. Он не кричал, не звал на помощь, не просил пощады, но после очередного удара вдруг почувствовал, что мир уходит от него, и испугался. Он вдруг осознал, что пьяные ребята могут и убить. И закричал жутким бабьим голосом. Этот неожиданный истошный крик погибающего существа заставил парней шарахнуться. Они прыснули в разные стороны. С пригорка уже неслась трель милицейского свистка, и кто-то, судя по треску бурьяна, очень большой и сильный, матерясь, бежал за парнями.
Виталий попробовал подняться, но тошнотворная слабость охватила всё его тело, и он с ужасом почувствовал, что проваливается куда-то. « Не надо, - молил он. – Ради бога, не надо…» И хотя он всегда считал себя атеистом, теперь губы его прошептали последнюю надежду: « Господи, помоги… Помоги же…» Но мир, как ставни, неумолимо закрывался перед ним, пока не захлопнулся вовсе.
На милицейский свисток сбежался народ. Пустырь ожил. При виде крови женщины ахали и отворачивались, мужики ругались, проклиная нынешнюю молодёжь, а вездесущие мальчишки, которые и позвали милиционера, теперь рассказывали ему подробности.
Приехала скорая помощь. Врач, мужчина лет тридцати, сделал Виталию укол, и он открыл глаза. Сквозь разбитые веки, как на несфокусированном снимке, он увидел кусочек неба и сломанную веточку полыни. Виталий с усилием повернул голову и разглядел вокруг много людей, которые все стояли, а он почему-то лежал. Это показалось ему стыдным, и он попытался встать, но мир вдруг качнулся, поплыл, и его стошнило.
- Лежи, - строго сказал ему врач, - лежи, приятель, и не дёргайся.
И наклонившись, чтобы лучше видеть раны на разбитой, с разорванным ухом голове Виталия, добавил злым свистящим шёпотом:
- С-скоты…
От того, что врач выругался, Виталий вдруг почувствовал к нему доверие и встать уже больше не пытался. Он лежал, насторожённо прислушиваясь к своему телу, в котором шла напряжённая, мучительная борьба и ждал. Ни на что иное сил у него сейчас не было. Он чувствовал, как внутри него всё мается, дрожит и трепещет, будто подвешенное на тоненькой ниточке, готовой вот-вот оборваться. И он знал, что это борется его жизнь, всё его существо, весь его разум с тем давешним мраком, который однажды наступив, может и не кончиться. Он помнил о других людях и о Жене в том числе, и обо всём мире, но теперь всё это его не занимало. Для того, чтобы потом жить вместе с ними, прежде надо было выжить…
Между тем одного парня поймали, и он, почти совсем уже протрезвевший, большой и плечистый, теперь вдруг съёжившийся до размеров кроличьей шкурки, стоял и, вытирая слёзы, всё повторял:
- Не я это… Не я… Я не бил… Честное слово, не бил…
- Разберёмся, - с профессиональным спокойствием ответил ему милиционер.
А какой-то плюгавенький, не совсем трезвый мужичок всё лез к парню, норовя ударить, и приговаривал при этом, слюнявясь от праведного гнева:
- Бить надо эту банду! Бить! Ишь харю отрастил… Сразу убивать, на месте!
- Парень-то вроде неплохой, - с сожалением сказал кто-то из толпы. – Из нашего дома…
- Все они неплохие, - жёстко ответили ему, - когда спят.
- Водка… Всё водка, - эхом летел вслед ему женский голос, в котором была и своя собственная, настоявшаяся, как полынь в банке, горечь, и страдания, и слёзы, и муки всех женщин, чьи близкие были пьяницами.
Скорая помощь уехала, все разошлись, а всполошившиеся было алкоголики пошли в бурьян распивать очередную бутылку.