Если идти долго, долго, то тело наклоняется вперед, и плечами и грудью сжимаешь не пройденное пространство. Усталые ноги слишком медленно укорачивают расстояние до конечной цели. А мальчишеская дума уже давно там. Но тело, оно очень неуклюжее, оно двигается слишком медленно. Хочется как Мюнхгаузен, взять себя за волосы, поднять над лесом, быстро перенести на место конечной цели передвижения. И сбросить с небольшого расстояния. Чтоб, шмякнулось, и хрустнуло, но осталось целое. И войти в него снова. В пятнадцатилетнее мальчишеское тело. И начинать делать то, зачем шли уже пять часов подряд по лесу.
Лес березовый, редкий прошли и две длинные поляны и не очень длинное поле. Поле только что вспаханное. Шли босиком, обувь несли в руках.
В руках еще много чего несли мальчишки. Две полные пятилитровые канистры с бензином. Толстые длинные палки с острыми концами. Одну милицейскую дубинку. Один топор. Десять или больше обрезов из охотничьих ружей. И у каждого - самопал, самодельный, стреляющий порохом, от которого больше дыма, чем толку.
Русские мальчики вооружаются с детского сада, палками и ножичками. В школе же, в старших классах - иметь самопал дело чести. На всякий случай. Чтоб никто не застал врасплох. Возможно это страх, унаследованный от дедов и прадедов, когда против врага, против иноземного захватчика русские мужики защищались кулаками да вилами. И сейчас самый страшный сон у мальчишек: без оружия, один, а кругом враги с автоматами. Враги - это фашисты из советского кино. Но часто они меняют внешность. И потому, мальчишки вооружены всегда. В особенности сейчас, когда они встали на тропу войны. Враг должен быть уничтожен,- каркает ворона. Один. Враги должны быть уничтожены - гудят кровопийцы комары. Много врагов. Что такое уничтожен?
Тридцать, сорок, а может быть пятьдесят мальчишек из российского поселка идут уничтожать врагов. И самый главный у них, красный командир - Владимир.
Что такое уничтожить?
Из пулемета косить врагов, как Петька с Анкой. Или из автомата, как ОМОНовцы. Или из винтовки с оптическим прицелом. Враг, он не человек, далеко, прицелился, нажал на курок, враг упал. Другого.
Но тогда зачем колья - длинные палки с острыми концами. Мышей что ли полевых накалывать? "Что ли да, а что ли нет",- зудят комары и зудит все тело от их укусов.
Когда шли по полю, комары и слепни почти отстали. Но вот поле прошли и снова они налетели, звеня, зудя, больно впиваясь иглами-жалами и пили кровь. А когда насыщались, становились жирными, сонными, отлеплялись от тела и равнодушно падали на траву.
Прошли поле, мальчишки облегченно вздохнули. Впереди был орешник, густой, почти непроходимый. Можно обойти этот орешник, если пойти полянкой, потом с правой стороны по березовому посадку. Хотьбы больше на час, да зато, спокойной. Так подумали все мальчишки, но не Владимир.
У орешника все пацаны садились и ложились на землю, и их оружие лежало рядом с ними. Их казалось больше чем полсотни. Все были вооружены и готовы к бою.
Каждую весну они дерутся с пришлыми. С городскими спортсменами из лагеря. Бьются до крови, до увечий. Разнимает их районная милиция в полном составе. Но спортсмены каждый год разные. А пацаны, из района одни и те же. И они, мужают в боях.
Сегодня они решили уничтожить лагерь городских спортсменов.
Сегодня враги должны быть уничтожены. Пацаны, подожгут казарму с четырех сторон. Кто будет выскакивать еще живой, их будут уничтожать. Стрелять в них из обрезов, из самопалов. На каждой стороне - по пяти человек с оружием. Кто же из врагов прорвется, их будут добивать кольями, дубинкой, топором. Это дело остальных, они плотным кольцом окружат лагерь. Ни один враг не должен уйти. Все это придумал Владимир. Он придумал этот бой и ведет свой отряд, чтоб победить и умереть. Владимир. Он напряжен и истерично весел. Они веселы все. Но они не злы. Владимиру нужно добиться, чтобы они были злы как псы. Так злы, чтобы бросались на врагов и грызли их зубами, пока не загрызут.
Владимир мог обойти этот почти непроходимый орешник. Но он поведет свой отряд именно сквозь него. Это даст каждому бойцу злости, ровно столько, чтобы... И это самое главное.
Пацаны лежали на земле, на свежевспаханной, мягкой, жирной, черной. Они расстегивали рубашки и прижимались к ней голыми животами и грудью. Прижимали разгоряченные лица к земле. Земля охлаждала и успокаивала. Но пора было вставать и готовиться к бою.
Владимир повел их сквозь орешник. Дороги на полтора-два часа. Сначала все шли цепочкой по одному.
Кустарник был густой, он был слишком густой и колючий. На каждой ветке в мальчишеский рост росли десятки колючек, длинных и острых на концах. Они пребольно впивались и драли одежду. Скоро штаны превратились в лохмотья, коленки были в царапинах и кровоточили. А комары, мошки, слепни впивались именно в самые ранки. Но это не отвлекало от предстоящего боя, наоборот, желание уничтожать врагов усиливалось. Мальчишки сжимали оружие, продирались сквозь орешник, и врагом был этот густой орешник.
Около часа шли так, каждый по себе. Потом, ни говоря, ни слова, быстро перестроились и пошли,- первым шел тот, кто был с топором, за ним все по двое, колонной. Дело пошло быстрее. Все яростно рубили, кто, чем мог противный кустарник. Владимир внимательно всмотрелся в лица, вдохновленные братством и единой целью. Он оторвал рукав от своей белой рубахи, наколол на палку и поднял над головой. Лица у его парней стали серьезнее и все старались идти в шаг впереди идущего. Владимир был доволен. Это его отряд. Им, созданный. Он ведет его в бой. Более полусотни парней, и каждый хочет убить врага.
Шаг в шаг, только зелень мешает. Зелень слишком зеленая, она расслабляет. Зелень нужно убрать. Можно ее перекрасить в темно-коричневый цвет. Просто смотреть на зеленую растительность и видеть темно-коричневую. Теперь хорошо. Так и должно быть.
Зелень темно-коричневая потому, что была почти осень. Хотя была поздняя весна. Но осень... нет, конечно, поздняя весна, почти лето. И Вовику было восемь лет. Он стоял и смотрел смерти в глаза, в широко распахнутые мертвые глаза отца. Смотрел, - и все. Просто смотрел. И зелень вокруг, ярко-зеленая, солнечная зелень вдруг стала превращаться в темно-коричневую, а потом в черную черноту. Только струйка алой крови из маленькой дырочки на правом виске отца, а по краям дырочки красно-коричневые кусочки обгорелой кожи. И мальчик теряет сознание. И струйка алой крови неиссякаема и зелень впитывает ее и все вокруг становится коричневым. А потом черным, тяжелым.
Их нашли вдвоем. Отца и сына. Мальчик, восьми лет, был без сознания. Отец, тридцати трех, старший лейтенант, работал в райвоенкомате, любил дисциплину и жизнь, лежал на дне оврага с простреленной головой и голубые глаза смотрели в голубое небо. Глаза были мертвыми, а небо, небо не знаю. Мальчика оживили, отца похоронили с почестями, за счет районного военкомата.
На узкие зеленые листья осоки капала кровь. Листья вздрагивали от каждой алой капли. Листья становились темно-коричневыми.
Владимир вел отряд. Он смотрел на противную зеленую зелень, и ему хотелось ее пропитать кровью и сделать темно-коричневой.
Пацаны шли, одежда была разодрана, на каждой кровоточащей царапине сидело по десятку комаров. Пацаны были уставшими и злыми. Им уже почти хотелось убивать не только комаров. Но идти еще долго, и это "почти" должно исчезнуть. Пора было дать отдых отряду, но Владимир шел и шел со знаменем в руках.
В его детстве, на праздники, отец приносил розы, алые. Руки у отца всегда были загружены разнообразными свертками и пакетами и потому семь роз обернутые в хрустящую прозрачную бумагу и перевязанные тонкой бечевкой, отец держал в зубах. Было смешно и трогательно. Мама брала цветы и смеялась, они подолгу стояли в прихожей у двери и целовались. А Вовка выглядывал из кухни. Ему было радостно, хотелось подпрыгивать до потолка, смеяться и кричать что-нибудь глупое. Но он стоял тихонько на кухне, выглядывал в прихожую и улыбался. Потом мама неожиданно замечала, что в руках у ее супруга тяжелые-претяжелые пакеты... И в доме начиналась суматоха. Тоха, тоха, суматоха. Розы были алые, а листики зеленые.
Мальчишки падали от усталости, наконец, сели отдохнуть. Хотьбы было еще на тридцать минут. Они охрипло говорили, и плевались. Проверяли готовность оружия, и матерились. Но вот, на минутку, по-русски, все сели на землю и замолчали.
Зелень была просто ядовито зеленой и лезла в глаза. Не хотела быть темно-коричневой. Владимир, восьмилетним шел по дну оврага в старом парке своего районного поселка городского типа. Он шел, ему все нравилось. Солнце, по-летнему жаркое, и зеленая травка, совсем еще зеленая. И было просто все хорошо и замечательно. Потом он увидел отца. Тот лежал, удобно откинувшись, с расстегнутым кителем, улыбался и смотрел в небо. Вовка побежал к отцу. Вовка бежал и подпрыгивал, на душе радостно-радостно. Потом он увидел револьвер. Потом дырочку на виске и алую кровь. И зелень вдруг охотно впитывала ее, эту алую кровь. И зелень становилась темно-коричневой.
Сорок, пятьдесят, а может больше мальчишек, поднимались, молча с земли, строились и шли сквозь кустарник. Их вел командир - пятнадцатилетний Владимир.
Если долго идти, продираясь сквозь колючий кустарник, то можно здорово разозлиться и на себя и на всех людей и на весь белый свет. И хочется сорвать злость на ком-то. Наброситься на врага, впиться в него ногтями, зубами. Драться и реветь... Потому что револьвера нет такого, какой у отца был, и военной формы нет, и отцовского спокойствия нет. А есть только сопли, да слезы. Но если хоть один раз побить, уничтожить врага! Это будет победа и над собой и над отцом. И над этой проклятой памятью. Память приходит из бессознательности и уходит в бессознательность.
Мальчик восьмилетним снова входил в ворота старого парка и шел по своей любимой дорожке, мимо деревянных сказочных персонажей и вниз оврага, к секретному дуплу в старом дубу, где лежали... а впрочем, это совершенно не важно, какие милые вещи там лежали. Он шел к первому в своей жизни бессознательному. Сознание не хочет принимать реальности и спасает бес-сознание. Спасает на время, но потом еще хуже. И это хуже всю мальчишескую жизнь. Но, пятнадцатилетнему, пора становится мужчиной, и победить память. А для этого нужно победить врага. И уничтожить.
Если бы надеть отцовскую форму и взять отцовский револьвер и быть спокойным как отец. Смотреть в голубое небо и улыбаться. И чтоб также струйка крови у виска. И чтоб зелень. Но главное спокойная небрежная поза. После этого пусть даже погребенье. И убитый горем живой отец и мать. Отец сгорбился и плачет. Вовке все равно, он спокойный, в гробу. Ему уже все равно. Отец поседел, постарел и плачет. Отец спускается на колени перед гробом. Целует его холодный лоб, единственного сына на свете и плачет, плачет. Седые волосы, несчастный, жалкий отец.
- Стой! - орет во всю глотку Владимир.
Его отряд вышел из проклятого густого кустарника. Они пришли. Виднелись корпуса летнего спортивного лагеря из красного кирпича. Казарма, и большая спортивная площадка, обнесены высоким забором из осиновых и березовых досок. Дождя долго не было, все сухое-пресухое.
Владимир вытирает слезы рукавом и разбрызгивает бензин из канистры на забор. Кончилась одна канистра. Другая.
- Поджигай! - зачем-то снова орет Владимир. Можно было сказать и шепотом, все равно бы услышали парни, что стояли со спичками наготове и нервничали. Но командир кричит громко-громко и машет палкой с окровавленной белой тряпкой на конце. Он кричит:
- Поджигай! - И пламя полыхнуло.
Вторую, ополовиненную канистру, оттаскивают в сторону и бросают в высокой траве. Мальчишки забывают про свое оружие и что каждый должен стоять на своем месте и готовиться к бою. Они восторженно носятся вокруг огня и кричат, что замечательный огонь получился, просто отличный, никто даже не ожидал, что такое замечательное пламя будет, потому что, бензин плохой, наполовину солярка. Больше полусотни парней бегали вокруг огня и не знали, что делать дальше.
Владимир увидел огонь, красные язычки пламени, темно красные, они светлели и уносились в небо. Командир бросил в огонь свое, почти что знамя. Он знал, что будет дальше, сейчас наедут милиционеры и надо успеть побольше напакостить.
Упал подгоревший забор. Владимир скомандовал:
- Вперед!
- За мной!
Схватив горящую палку, перепрыгнув через забор, побежал на территорию лагеря. За ним с телячьим восторгом, перескакивая через горящий забор, помчались пацаны. Поджигали и ломали спортивные снаряды, махали горящими головешками, мальчишки помельче, сражались головешками. Все кричали и матерились. Владимир, перекрикивая всех, орал:
- Стой!
- К бою!
И заткнул себе уши, голос не был властным и грубым, а только пронзительным до визга и почти умоляющим.
Его отряд наконец-то окружил этот двухэтажный кирпичный корпус, где жили спортсмены. Было тихо. Смеркалось, но света в окнах не было. Дверь была заперта снаружи, и должно быть, забаррикадирована столами и стульями, на первом этаже была столовая.
Было слишком тихо. Владимир на минуту растерялся, вдруг там никого нет, вдруг они уехали в город. Но тут он почувствовал напряжение исходящее сверху. Он поднял голову и увидел в окнах второго этажа, с ненавистью на него смотрящие полсотни пар мальчишеских глаз. Их тренеры закричали:
- На место!
- Стоять!
- Всем стоять возле окна!
Их тренеры выжидали. А от этих пятидесяти пар смотрящих глаз, волнами шло такое напряжение, что весь отряд и командир начинали потихоньку звереть.
Злоба, тяжелая, бардового цвета, опускалась на мальчишек. Владимир видел ее, бардовым туманом опускающуюся со второго этажа. Пацаны были готовы к бою.
- Огонь!
- Огонь!
Владимир первым бросил в окно первого этажа сначала большой камень, потом горящую палку. Звон разбитого стекла, куски и кусочки засиженного мухами мутного стекла падали на асфальтированную дорожку и разбивались. Горящая палка летела, от сильного потока воздуха огонь вспыхнул и охватил всю палку. Огонь подхватил занавеску на окне.
Владимир построил свой отряд: в первом ряду стояли бойцы, которые забрасывали окна камнями и горящими палками и досками. Во втором те, которые были с оружием. В третьем круге - плотно, плечом к плечу, с остроконечными палками.
Дымом и огнем был объят первый этаж. Но тренеры орали и все еще сдерживали своих спортсменов. Ждали чего-то. И дождались.
Завизжали сирены пожарных и милицейских машин. Их было много, стянули все силы, имеющиеся в районе. Окружили отряд Владимира.
Милиционеры цепью стояли в бронежилетах, с дубинками. Пацаны Владимира напали первыми, они бросились на милиционеров с палками и с топором. Спортсмены спрыгивали из окон второго этажа и бросались на деревенских мальчишек и на милиционеров. И началась не битва, как хотел Владимир, а драка, обыкновенная, где не поймешь - кто, кого и зачем бьет. Разнять ее никому не под силу, можно только разлить ледяной струей из пожарной машины.
Пожарные сначала направили эти струи в толпу, потом отливали каждого в отдельности. Спортсменов заталкивали обратно в корпус. А своих пацанов, милиционеры били по разу, по лицу и под дых и заталкивали обратно в крытые брезентом грузовые машины.
Володьку не трогали, только отлили от толпы и оставили за кольцом оцепления. К нему подошел военный, знакомый его отца и сказал, чтоб он садился в его машину и больше никуда не лез. Владимира страшно рассердил этот бывший друг бывшего отца. На нем слишком зеленая форма и совсем сухая. Владимир с остервенением набросился, неожиданно, толстой осиновой палкой, ее острым концом он бил военного сначала по ногам, потом, когда тот упал, то бил, бил, бил, пока его не отлили водой. Потом и его били, материли, снова били.
Загруженные машины отъезжали, пожарные сворачивали шланги. Владимир сидел на прогоревшей и залитой водой траве и плевался кровью. Его не трогали.
Машины все отъезжали. К Владимиру подошли несколько милиционеров.
- Ну, змеёныш, теперь ты получишь сполна за все.
- Долго мы тебя жалели...
Милиционеры плевались, матерились, но не били Володю. Они сели в машину, посигналив, уехали. Это была последняя машина. Владимир побежал за ней. Машина еще посигналила и быстро развернувшись, уехала. Вовка оглянулся, спортсмены выбегали из двери корпуса, выпрыгивали из окон, разливались по лесу и орали:
- А-а-а! Ату его! А-а-а!
На Владимира началась охота.
Когда очень страшно, то сначала падаешь и прижимаешься к земле и думаешь, что она как мама в детстве, всегда спасет. Но детство у Вовки закончилось в восемь лет. А враги подобрали палки с острыми концами, улюлюкали и бежали следом. Враги были побитые, слегка подгорелые, все мокрые и жаждали мести. Милиция оставила его им. Значит за "это" им ничего не будет. Тренированные ноги несли быстро, острые концы палок были молочного цвета, желтые, почти что белые.
Володе хотелось сейчас стать зайцем с серой шкуркой, припасть к земле, прижать длинные уши, мгновенно охватить косыми глазами свое бедственное положение и сделать длинный прыжок в сторону, неожиданную для противника, и дать стрекоча, не вперед, а вбок. И бежать, бежать, стараясь не сбить дыхание, не задохнуться и не упасть.
Он так и сделал. Он бежал не вперед, по направлению своего поселка, а вперед и в сторону, обходя спортсменов, все больше уходя им в тыл.
Спортсмены бежали, кричали, загоняли его к густому орешнику. Но один человек, если даже за ним погоня, всегда умнее толпы, которая за ним гонится. В толпе человек глупеет. Какой бы он ни был сам по себе, умный и талантливый, в толпе он все равно становится бараном. Потому Вовка легко обходил их, он уже почти спасся.
- Ату его! Ату! - орали пятьдесят глоток.
Володя все бежал, бежал. Мелькали белые стволы, зеленые ветки хлестали, злючие комары успевали впиваться, и было больно. Вовка их раздавливал. Нет, он ничего не замечал. Он бежал, бежал и думал, что самое главное - это правильно дышать и выбрать направление куда бежать. А остальное не важно, главное - правильно дышать. Вздох, выдох, вздох, выдох.
Когда находишься на высоте, нельзя смотреть вниз, закружится голова. Когда долго и быстро бежишь - нельзя смотреть вверх, где верхушки берез уходят в серое небо. Закружится голова, собьется дыхание и упадешь. Но кругом враги, а Вовка без оружия. Автомат бы сейчас! Или пистолет, отцовский. Нет, ничего нет. Остается только бежать и смотреть вперед и самое главное правильно дышать.
Долго, очень долго бежит Вовка, уже ничего не слышно. Он один в лесу. Но не нужно об этом думать, главное - вдох, выдох.
Неожиданно все прекратилось. Его что-то укрыло, мягкое, спокойное.
- Мальчик... бедный мой мальчик...
Запахло еловыми иголочками. Комары отступили.
- Бедный... бедный мой мальчик...
Вовка засыпал как в детстве. Дремотно, дремотно, глаза закрываются, и не хочется, ой как не хочется отпускать мамину руку.
Она теплая, мягкая, такая родная, без нее страшно. Но вот засыпает он и выпускает руку. Но во сне неспокойно, тяжело. Вздрагивает Вова, просыпается, прижимает мамину ладонь к щеке и засыпает уже спокойно до утра.
- Мальчик мой.
Володя задремал. Уже перед сном, глубоким и спокойным, который длится до утра. Он, совсем сонный, на минуту приоткрыл глаза.
Увидел отца, большого, заслоняющего небо. Отец смотрел на него. Он, был такой, о каком, мечтал Вовка всю жизнь. И не только в детстве. Спокойным, внимательным, сильным. Он был. Вовка сладко задремал. И вдруг все вспомнил, вскочил - рядом никого не было.
Ночь, небо, звезды, полумесяц, лес и чувствовалось присутствие чего-то или кого-то. - Вовка сбросил с себя еловую ветку и побежал. Бежал долго, пока не выбился из сил. Лег на траву под березой, сломанная ветка которой лежала на земле. Володя забрался под ветку. Хотелось плакать, но тоже не было сил. Он уснул.
Что-то ему снилось. Что-то хорошее. Он спал в своей комнате. Отец и мама ходили около его постели и повторяли:
- Он спит.
- Он уснул!
- Пусть поспит.
- Он устал!
- Милый наш, любимый, бедный мальчик. Устал. Пусть поспит.
В комнате тепло, немного душно, где-то зудят комары, но близко не подлетают. Верхний свет в комнате потушен, горит зеленый ночник. И мама с папой большие, зеленые. Их руки гладят его по голове, укрывают, крестят. Комната зеленая, и, совсем крошечная. Мама с папой слишком большие для этой комнаты. Зеленый ночник превращается в зеленую ветку ели, лохматую, потом снова превращается в ночник.
Родители склонились над ним, над своим Вовочкой. А он спит и свистит носом. Мама говорит:
- Простыл где-то. Накупался в реке. А вода в реке холодная.
Отец качает головой и хмурится.
Хорошо, спокойно, дремотно. Кажется, что все когда-то уже было и сейчас, и, кажется, будет вечно. Вовкино «вечно» маленькое. Оно, это слово "вечно", зеленого цвета. Слово маленького мальчика, круглое и совсем зеленое. Вовка подбрасывает его и ловит. Слово зеленое и большое. Оно летит вверх, потом падает. Вова опускается на колени и ловит его. Теплое, пушистое слово. Но колени как-то неудобно подогнулись. И тяжелый, напряженный, наверное, бардовый туман снова опускается. Вовка прячет голову. Если туман опустится, то будет плохо, плохо. Нужно обязательно спрятаться от этого страшного бардового тумана. Разве он сможет?.. Отец же, отец рядом. Он стоит у его постели и держит свою ладонь на Вовкиной макушке. Нет никакого бардового тумана. Только теплая отцовская ладонь. И рассеянный свет.
Владимир проснулся, но не хочет открывать глаза. Он знает, что он в лесу. И что у него много-много лет нет отца. Но Вовка не хочет этого знать. Он лежит и додумывает свой сон. Кажется - получается. Будто сон длится дальше. Но знание, что есть на самом деле, мешает. И окончательно разрушает сон. Вова открывает глаза. Он лежит под сломанной березовой веткой. Кругом яркая зелень, а вверху, сквозь листья - голубое небо. Очень яркое, голубое. Вовка зажмуривает глаза. Снова открывает и снова удивляется, что зелень такая зеленая, а небо - ярко голубое. Будто не настоящее, а приснившееся во сне. Он вспоминает, что отец в детстве называл его "божьей коровкой". Так и называл: Вовка божия коровка. Малышу нравилось, ведь у Коровки есть крылья. Он приседал, раскидывал руки и жужжал.
Яркая зелень быстро утомила глаза и вызвала раздражение. Вчерашнее все вспомнилось и нахлынуло.
Вова отбросил ветки, встал. Во рту было противно и тело не отдохнуло. Почистить бы зубы и принять ванну. Вовка разозлился. Руки были в ссадинах, с подсохшими корочками. Болело, зудело, все тело от комариных укусов. Злость возвращалась. Было голодно. Он побежал к городскому лагерю. По дороге подобрал острый сук, который мог стать оружием. Бежал тяжело. Дороги не меньше двух километров.
Попалось озеро, даже не озеро, так, болотце. Вовка искупался, стало не так противно. Снова бежал, бежал. Когда-то дед Вовке сказал, что если человек поставил перед собой цель, и не достиг ее, то он может считать себя последним дерьмом. Вовка бежал, следил за дыханием. Он вспомнил деда, когда-то тот казался большим, огромным. Но Вовка подрастал, дед становился все меньше. Сейчас дед стал совсем маленьким, седым, все время сидит на скамейке перед домом, до самой ночи, чтоб никому не мешать в комнатах. Когда погиб отец, мама забрала деда с бабкой. Поселила их в большой комнате, которая раньше была гостиной. Вова думал, что ему отдадут большую спальню. Детская, совсем крохотная, а к нему приходят в гости друзья. Но мать осталась в спальне и спала одна на широкой кровати. На этой кровати, если поперек, то помещалось шесть Вовок, которым было не больше восьми лет. Но мать оставила все, как было и только, в правом углу повесила икону Иисуса. Вовка боялся комнаты с большой кроватью. Там всегда был порядок и тишина, будто отец все еще лежал с пятаками на глазах.
Вовка бежал, придерживая дыхание. Ему снова, как когда-то перед дракой, показалось, что один Вовка, - бежал по лесной дороге. А другой, второй Вовка, более настоящий, - был уже дома и заходил во двор. На скамейке сидел дед и улыбался.
- И-и-и. - Дед улыбался.
- Мама где? - Спросил Вовка.
- В спальне сидит, тебя ждет.
Вовка зашел. Вошел в спальню. Мама сидела на широкой кровати и полными глазами слез смотрела на Володю. А Вовка пошел к небольшому отцовскому сейфу, в котором лежал револьвер. Открыл его, взял пистолет, патроны, и молча, вышел из спальни, из дома. Пистолет Вовка держал в руке. Он зарядил пистолет и снял предохранитель.
Дед увидел Вовку и снова заулыбался.
- Это ничего, я тоже злой был молодой. Хуже тебя. Да, слава Богу, война была. Сколько я людей загубил пока злость прошла. Потом стал ничего, опять ничего. Женился даже.
Вовка прошел мимо деда и побежал обратно. В руке был пистолет.
Вовка вошел в свое тело. Он бежал. В руке не было пистолета. Володька плюнул от досады и разозлился еще больше.
Он добежал до городского лагеря. Кругом была тишина. Он зашел в корпус. Кругом были лужи и обгорелые палки, людей не было. Вовка вышел из здания, поднял из высокой травы неполную канистру с бензином. Облил стены. Поджег. Огонь разгорелся, но не был таким веселым, как вчера. Володя смотрел на пламя, потом повернулся и побежал к поселку, к густому орешнику. Добежав до кустарника, удивился, оказывается, они прорубили широкую дорогу. Можно было спокойно бежать, колючки совсем не мешали. Пробежал полянку, вспаханное поле, лес березовый, лес осиновый. Показался поселок и его улица, она ближе всех к лесу. Вовка побежал к дому.
Дед сидел на скамейке и улыбался.
- И-и-и, ничего. - Дед улыбался.
- Мама где? - Спросил Вовка.
- В спальне сидит, тебя ждет.
Вовка зашел в дом и пошел в спальню. Мама сидела на широкой кровати и смотрела полными от слез глазами на него. Икона Иисуса в правом углу тоже смотрела на Вовку. Он, постоял, молча, повернулся, и пошел в свою спальню. Нашел рюкзак, затолкал туда самые необходимые вещи. Пошел в столовую, положил хлеб, колбасу, яблок и три консервы сайры в оливковом масле. Спрятал рюкзак под кроватью, пошел в ванную комнату, принял душ. Вытер хорошенько голову, вышел, под скатертью на обеденном столе взял деньги, взял рюкзак и вышел из дома.
Дед увидел Володьку и снова заулыбался.
- Это ничего,- сказал дед,- я тоже молодой был злой, как собака. Правда мне повезло, война тогда началась. Дак, я, сколько людей убил да покалечил, пока злость не прошла. Потом стал опять ничего, даже женился.
Дед улыбался и моргал. Вовка посмотрел, сколько взял из дома денег, - двести рублей. Он удивился, много, наверное, на целый месяц на продукты отложено. Вовка забросил рюкзак на плечо и зашагал по улице к автобусу. Побежал, запрыгнул в автобус. Закрыл глаза.
Когда дед был молодой, он был очень злой. Такой злой, что не давал никому проходить мимо своего дома. Сидел на скамейке с палкой и если кто-то шел по улице, мимо его дома, то подбегал и бил палкой, кусал, царапал. И так каждый день. Люди перестали ходить по его улице и обходили ее огородами. Потом привыкли, так и ходят, по сей день.
Автобус шел быстро. Володя задремал. Кругом были люди. Они не проявляли к нему враждебности. И им было все равно, что он живой и почти невредимый. Володя расслабился. Задремал.
Мама сидела в комнате. Она, после смерти мужа, реагировала на все происходящее медленно. Или вовсе не реагировала. Только плакала и говорила, что на все воля Божия. Что, и листика не сорвут без Его ведома. Вовкиного отца тоже Бог забрал, значит понадобился. Там он нужнее, чем здесь. Но ведь накладывать на себя руки - это грех.
Самый страшный грех. Мама лежала на огромной кровати. Становилась все меньше. А кровать росла и становилась просто огромадной. Скоро кровать, стала больше земного шара. А мама, превратилась, в зеленую травинку, на белой простыни.
Володя открыл глаза. Противно, что от себя не можешь нисколько отдохнуть. От любого человека можно уйти - и все. А от себя не можешь. Но хочется от себя отдохнуть. Превратиться бы в корову.
Ходить, покачивая тяжелой рогатой головой. Жевать бесконечную жвачку, опускать и поднимать ресницы. Хлестать хвостом по толстым бокам, широко расставляя ноги. Мычать, поднимая голову к солнцу, открывать рот и мычать:
- Му-у-у!
- Му-му-му-у!
Володя спал. Автобус подходил к станции в областном городе. Был ранний вечер.
Потом был поздний вечер. Стучали колеса. Качался вагон. Вовка ехал в поезде в Москву. Он лежал на верхней полке и старался уснуть. Пришла проводница. Она была усталая, стареющая, неухоженная. Голос ее дребезжал. Она говорила с людьми, а казалось, что она на всех жалуется, со всеми ссорится. Вовка лежал с закрытыми глазами, под непросохшей серой простыней. Проводница все говорила, кричала, жаловалась.
Вовка лежал и пытался уснуть. Поезд останавливался. Люди выходили, входили, укладывались в постель и затихали. В полночь вышли и вошли пассажиры. Было шумно, проводница все говорила, голос ее стал визгливым, требующим. Стучали колеса. Спали люди. В вагоне притушили свет. А проводница все требовала: прохода, тишины, чтоб не проезжали свою станцию. Володя представил, что, происходило дома. Дед с бабушкой спали, храпели по-разному. Мама читала в кровати или плакала. Кот Василий ходил дозором по кухне. Собака лаяла во дворе. Свиристел сверчок. Луна заглядывала в окна.
Проводница снова на кого-то закричала. Зашлась от крика. Вовка начинал злиться. Злость наполняла его как сосуд жидкость. Проводница визжала.
Вовка соскочил с полки и пошел на голос. Хотелось дать хорошенько, чтоб заткнулась, лучше навсегда. Кулаком по лицу, по губам. Он поднял кулак и шел на голос.
Поезд стоял. Дверь в тамбур была открыта. Проводница в проходе кричала на людей, которые просились в вагон, и у них не было билетов. Проводница кричала на них грубо, резко выплевывая слова из накрашенного рта.
Вовка шел тяжелый от злости. Кулак его готов был заткнуть этот накрашенный рот.
- Ты что, браток? - Спокойный мужской голос вдруг остановил, и будто повязка спала со лба, с глаз, с лица. Будто снова бардовый туман, отступил, рассеялся. Володя обмяк, будто сильно выдохнул. Тело стало ватное, рот слюнявый, глаза слезливые, жалостливые.
- Ничего, ничего. Извините. - Глупо улыбался Вовка.
Он пошел обратно. Залез на полку. Лежал. Проводница все дребезжала. Но было наплевать, на все наплевать Вовке. Он спал.
Сон был нехороший, неспокойный. Снова хотелось кого-то ударить. В руке он держал отцовский пистолет. Вовка стрелял в спортсменов, в проводницу. Та падала в темноту открытой двери и поезд шел. Все быстрее, быстрее. С сумасшедшей скоростью. Злые, перекошенные лица пассажиров. Вовка с пистолетом. Он стрелял в каждого, кто поднимал голову и открывал рот. Вовка стрелял, стрелял. Люди были похожи на резиновых кукол. Володька в них стрелял, те падали, запрокидывали головы. Потом снова поднимались, открывали рот и кричали. Снова он стрелял. Снова они падали. Снова поднимали головы и кричали. Тогда Вовка схватил палку с острым концом и начал протыкать этих резиновых кукол. Резиновые тела насаживались на палку, но продолжали открывать рот и кричать. Тогда Володя бросил палку с куклами в огонь. Крик прекратился, стало тихо. Он, наконец, уснул глубоким сном без сновидений. Господь сжалился над ним.
Володя ехал еще сутки. Днем он ел из своих запасов, лежал, смотрел в окно. Ночью спал. Он не знал, зачем едет в Москву. Но ему хотелось вернуться из столицы на длинном черном блестящем "Мерседесе". Проехать по улицам поселка. Остановиться перед отделением милиции. Взять с заднего сидения пулемет и застрочить по окнам, по ментам. А потом по окнам всех домов в поселке. Чтоб сыпались стекла и кричали люди. Обязательно на "Мерседесе", обязательно с пулеметом и в черных очках. Ночью он уснул.
А утром приехал в Москву. Владимир вышел на платформу и зашагал к зданию Казанского вокзала. Он успел умыться, почистить зубы, одеть свежую рубашку. Выспался. Вовка чувствовал себя завоевателем этого столичного города. Крапал дождь. Город был серым, заплеванным и ждал очередного завоевателя. Везде стояли, сидели, лежали люди и все просили или желали иметь деньги. Продавалось много иноземных товаров. Красивые и, наверное, вкусные. Вовка сначала слегка опешил, продавцы, и нищие чуть не лезли к нему в карман. Он купил и попробовал шоколад. Сладкий, но детством шоколад не пах. Он был вкусный, но особенного удовольствия от его поедания не было. Вовка прожевал и забыл о нем. Володя бродил по вокзалу, везде стояли вооруженные солдаты в пятнистой форме. Солдаты смотрели сквозь него. Володя сначала внутренне сжался, испугался, а вдруг его ищут. Он прошел несколько раз мимо военных. Никто его не трогал. Он успокоился. Ходил по вокзалу и смотрел на людей, на их огромные чемоданы и на иноземные товары в коммерческих киосках. Было что-то новое для него. Он думал, что Москва другая, даже эта привокзальная Москва должна быть другой. А на такую, и завоевателя хорошего жалко. Сама сдохнет. Нищие были здоровенные, с запойными лицами. Продавцы, с разбойничьими. А люди, пассажиры, с затравленными, беспокойными, обиженными. Вовка смотрел на них и думал, что похоже, все люди сделаны из теста. Здесь, на столичном вокзале, чтобы их не трогали солдаты с короткоствольными автоматами, они слепили себе жалобные лица. А когда пассажиры будут подъезжать к своему дому, они зайдут в вагоне в туалет и быстро слепят себе другое лицо, сытое, победительное, ведь они дома, и у них огромные тюки со столичными вещами и продуктами.
Володя вспомнил Москву другую, о какой рассказывала мама, когда ездила в молодости в столицу нашей Родины, город-герой Москву... Не стало Родины, овшивела столица. Вовка бродил по привокзальной площади, та же грязь, те же нищие. Он пошел в метро.
Одет Володя был в синий джинсовый костюм и голубую рубашку. Через плечо у него висел рюкзак. Прическа аккуратная, засохшую кровь отмыл. Чувствовал себя немного, ошалелым, и снова хотел делать гадости. Все люди ехали куда-то и зачем-то, а он ехал просто так. Вовка быстро соориентировался и легко разбирался в лабиринтах подземки. Мелькали огни, кричали рекламы, тусовались все те же люди с мешками, как на вокзале или в поезде. Володя покупал и ел жаренные пирожки с мясом, с повидлом, с сосиской. Запивал желтым газированным напитком Фантой. Ходил по улицам, смотрел на красивые импортные машины, ему нравилось, когда за рулем сидела женщина. Красивая, словно с рекламных роликов по телевизору. Вовка улыбался, ему нравилось. Ему хотелось здесь сделаться своим, прижиться. Сесть рядом с такой женщиной, непринужденно болтать. Чувствовать себя свободно. Он совсем ошалел, ему казалось, что он все может. Ведь главное иметь много денег. А уж, как ни в Москве их зарабатывать? Володя стал ходить не просто так, а смотрел, как люди зарабатывают деньги. Стащил у тетки помидор, съел - это было самое простое. Украинские тетки сидели прямо на асфальте и продавали что попало. Больше ничего Вовке не удалось добыть. Он ушел снова в переход, в метро. Ехал вниз в поземку. Чувствовал, что он сильный, большой и хорошо, что один. Он все может. Завоюет этот город. Володе стало жалко этот город и этих горожан. Потому что диктатор из него получится жестокий. Для начала он расстреляет каждого десятого. А потом сядет в "Мерседес" и поедет в свой поселок.
Вовка сжимает кулаки и смотрит сверху вниз на толпу. И вдруг понимает, почему отец застрелился. Открытие было слишком простым. Он думает еще. Но нет. Он знает. Отец застрелился, потому что у него давно не было войны. Отец был слишком давно солдатом без
войны.
Когда люди по одному, их жалко. Когда они в толпе - их не жалко. Да и им никого не жалко. Человек - прекрасен, толпа - мерзопакостна. Ее можно уничтожать.
Вовка до вечера бродил по Москве. Он устал. Идти было некуда, только на вокзал. Боевой его дух пропал. Москва еще манила, но хотелось отдохнуть. Просто лечь, вытянуть ноги и отдохнуть.
Наверное, Володе нужно еще основательно подрасти, хотя бы до двадцати пяти лет. Вот тогда можно будет быть злым по делу. Захотел что-то сделать и сделал. А сейчас только, помечтал и сник. А потом, взрослый, он все может сделать.
Вовка сжал кулаки, резко разжал, снова сжал. Забросил рюкзак на плечо и пошел. У вокзала, зашел в какой-то двор, перелез через пустые деревянные ящики и оказался в тихом заброшенном месте. Лег на траву, рюкзак подложил под голову.
Темнело. Володя спал без сновидений. Город, не успевший отдохнуть от дневной жизни, уже начинал ночную. Городу не нравилось, что какой-то мальчишка, несостоявшийся диктатор, просто лежал, живой и не пьяный. Но то, что он был молодой и злой - городу нравилось. Молодые, злые провинциалы. Они все хотят быть диктаторами. Им нравится этот город. На них он производил ошеломление, приводил в восторг. И тогда город начинал играть с ними в кошки-мышки. Пока те не оказывались в его чреве, где-нибудь в канализации, в виде трупов.
Вовка проснулся, потому что озяб. Было темно, наверное, за полночь. Он встал, сжевал два холодных пирожка с повидлом, которые нашел в рюкзаке. Перелез через ящики и отправился по ночной улице.
Впереди него кто-то шел. Володя присмотрелся - трое, их было трое. Один был очень похож на спортсмена из городского лагеря, который травил его. А двое были маленькими, сопливыми пацанятами. Вовка задохнулся от злости. Появилась возможность отомстить.
Вовка окликнул их и побежал. На ходу вытащил из рюкзака складной нож, вытащил длинное лезвие. Пацаны остановились, ждали и улыбались. Они тоже были провинциалами и тоже хотели завоевать этот город и стать жестокими диктаторами. Их было трое.
Владимир бросился на того, кто был похож на спортсмена из городского спортивного лагеря. Нож вперед, и три шага до пацана. Но что-то обожгло спину, он повернулся - обожгло живот. Вовка открыл рот и закричал:
- А-а-а, в спину...
- А-а-а, в живот...
Он кричал, матерился, потом замолчал. Пацаны вытащили из его живота нож, вытерли лезвие об его куртку и убежали. Вовке показалось, что у него выпадают кишки. Он опирался одной рукой об асфальт, а другой собирал кишки и заталкивал обратно в живот. Вовка опустился на колени, потом упал на бок. Кровь текла на асфальт. Но она не впитывалась. Кровь текла, была теплая. Вовка ее тоже хотел собрать и затолкать в живот. Но кровь быстро остывала и стекала с пальцев на серый асфальт.
Вокруг никого не было, в тысячи шагов, был Казанский вокзал, там сидели трое пацанов, один постарше, а двое совсем мелкота и дрожали от холода.
Вовка умирал, не было рядом ни отца, ни матери, ни деда.
Пятнадцатилетний мальчик лежал на боку и все собирал и собирал с асфальта чужого города свою кровь. Все скреб и скреб негнущимися пальцами шершавый асфальт.