УЛЫБКА.
Сентиментальный этюд.
Много на нашей зелёной планете разных путей. Днём и ночью перекликаются гудки, стелятся над землёй цветные дымы. Днём и ночью летят поезда, – у каждого своя дорога. Днём и ночью едут люди, – у каждого своя судьба.
Итак, в командировку. Как это всегда бывает со мной в вагоне, я долго не мог уснуть. И, лёжа на верхней полке, лениво размышлял о том, какая это замечательная штука – отъезд, когда разом рвутся все связи с прочным и привычным местом, бытом, образом мыслей, а на смену приходит безотчётная радость, и беззаботность, и лёгкая тревога, и ожидание чего-то нового, неизведанного, неиспытанного, – почти забытое чувство, щемящее, как встреча с ненадолго вернувшейся юностью.
А также о том, что с моим сегодняшним миром, сузившимся вдруг до тесного купе, меня связывает лишь взгляд, которым могу зацепиться за разные мелочи, одни только и дающие возможность ощутить, что существую именно в этом пространстве: угол чемодана, свесившаяся с полки рука спящего соседа, обрывок газеты с половинкой заголовка; и я от нечего делать пытаюсь угадать, что было на оторванной половине. Закрою глаза – и сразу стану гражданином Вселенной, пылинкой, взвешенной в слегка покачивающемся безграничном Космосе.
А там – ночь. Чёрный грохочущий ветер, дальние огни медленно уплывают назад, напоминая о чужом уюте, иногда пунктиром голубых вспышек луна перечеркнёт цепочку придорожных луж, и снова только чёрный гул, да бегущий наперегонки с вагоном световой параллелограмм.
Вот замелькали цветные фонари, сумятица рельсов и шпал, клубы светящегося дыма, тёмные глыбы товарных вагонов; мелодия колёсного перестука разбилась на замедляющийся ритм отдельных ударов, вагон в последний раз качнуло, и всё стихло. Станция.
Вдруг загудело, загрохотало, побежали, как в кинохронике, сменяющиеся кадры освещённых окон. Встречный поезд остановился рядом.
Я люблю эти встречи поездов, пароходов, путников на горных тропах. В них есть что-то необычайно трогательное и человечное: далёкий привет, молчаливое мужество неизбежного расставания, печаль о друге, обречённом на одиночество.
Смотрю в купе напротив. И там та же ветка сирени в стакане на столике, спят люди, блестят замками чемоданы. И я рад тому, что моя Вселенная стала вдвое шире: ведь стекло – не преграда взгляду. И вижу: там, на той стороне Мира, не спит женщина.
В полутьме её лицо кажется прекрасным и загадочным. Она глядит на меня. Она улыбается, – или это только кажется мне? И тут я замечаю, что тоже улыбаюсь в ответ, и ловлю её улыбку, и бросаю ей назад, и тысячу тысяч раз ловлю и снова возвращаю, и нет сейчас никого ближе, чем мы с нею – два тепла, встретившихся посреди остановившегося времени, в холодном мраке бесконечной ночи.
Ударил гудок. Резкий, короткий, как «Прощай». Окно вздрогнуло и поплыло назад, всё быстрее, быстрее. Колёса снова начали свою партию ударных, и стало всё равно, километр между нами, или тысяча. А я всё глядел и глядел в одну точку, как будто она чем-то отличалась от других в мутной заоконной тьме.
Днём и ночью над нашей планетой летят поезда, – у каждого своя дорога. Днём и ночью куда-то едут люди, – кому какое дело?
Нет, наверное, слова страшнее, чем «навсегда». Но в эту ночь, когда поезда уносили нас с нею в разные стороны, в разные жизни, окончательно и беспощадно, её улыбку я увозил с собой, в самом тёплом и надёжном уголке сердца. Она и сейчас там.
Не верите? Тогда мне жаль Вас …
…. далее везде.