В одном из неснятых фильмов Федерико Феллини

Татьяна Октябрьская
Гоголевский бульвар в снегу.  Миниатюрные смерчи под  безразличным светом фонарей. Метель выбрасывает из закоулков новые порции снега. Непонятно, откуда  он появляется: сверху, или снизу. Впрочем, это не имеет значения. Важно, что он заполнил собой все пространство бульвара, неба над бульваром, начинающегося сразу от сугробов. Небольшая прослойка воздуха, которую мы порядочно изгадили, тоже принадлежит небу. Но человек забыл,  что она, эта прослойка, создана  для поддержания его чахлой жизни, потому, что без нее он моментально задохнется. Он возомнил себя хозяином неба и делает там такие глупости, о которых будут рыдать его потомки. Разумеется, если после содеянного,   у него еще будут потомки. Автомобили сгрудились на моем любимом бульваре, словно стадо коров и бестолково ревут, буксуя и не понимая, как можно двигаться в таком неприспособленном для этого месте.
 Когда-то я мечтал о том, что все в этой стране преобразится. Под словом «все» в первую очередь подразумевались люди. Радостные и свободные, они будут жить, не боясь преследований за свои убеждения. Кто меня лично преследовал, когда я писал  свои лучезарные мифы о будущем? Радостные и свободные москвичи тупо стоят в пробке, думая о том, как бы добраться домой. Не преобразился даже я сам. Я не могу даже толком припарковать машину в тесном городе, поэтому  ставлю своего усталого мустанга двумя колесами на тротуар. Снег тает и стекает ручьями  по его теплым бокам. На прощание из радиоприемника раздается голос Кипелова: «Я свободен!» Ну, хоть кто-то…
Торричеллиева пустота. Я запираюсь иногда с господином Торричелли и, взявши его за грудки, спрашиваю, на кой хрен он открыл эту свою пустоту? И почему ее обладателем оказался именно я? Торричелли обычно ловко ускользает ответа, предлагая: «Налей!» И я наливаю, а потом повторяю свой вопрос.
-Вы, русские,  - отвечает Торричелли, хрустя соленым огурцом, - странно устроены. Вы так странно устроены, что сами не можете понять себя и  поэтому задаете кучу вопросов. Ни один немец, - слышишь? – тут он повел половинкой огурца перед моим лицом, как психиатр  пальцем перед  носом пациента, - ни один немец не задал бы себе столько вопросов!
-Не морочь мне голову, а отвечай: почему вся твоя пустота сосредоточилась во мне?
-Отвечаю, - обычно легко соглашается Торричелли, он вообще не вредный мужик и кое в чем очень даже разбирается. Но с пустотой явно переборщил.  Вернемся к нашему разговору.
-Ты возжелал свободы, так?
-Допустим…
-В  точных науках нет такого понятия, но я прощаю тебе, потому, что ты русский. Это первое. И еще потому, что ты писатель – это второе и самое важное.  Возжелав свободы, ты получил то, что хотел – пус-то-ту!
Да, уважаемый, если бы знать, чем обернутся твои мечты…  Если бы была возможность, как на картине Дали, приподнять край настоящего и заглянуть в будущее хотя бы на миг, я в ужасе отшатнулся бы от увиденного. Ибо в настоящем есть счастье. В будущем  - неизвестно, что. В частности, очень вероятна пустота для любителей свободы.
Помню время, когда  здесь не было такого количества машин. Здесь вообще практически не было машин. Даже поймать такси было проблемой. То есть, проблемы тоже не было, но человек так устроен, что создает их на ровном месте.  А вот в этом  доме было кафе. Громко сказано, здесь была забегаловка, в которой торговали пирожками,  кофе со сгущенкой и чаем совкового цвета. От моего дома до кафешки было минут пять пешком.  Иногда я заходил сюда за пирожками.  Пурга моего воображения моментально рисует знакомый силуэт: тоненькая фигурка в высоких сапогах, с распущенными по плечам волосами открыла дверь в кафе, выпустив на улицу сдобный запах пирогов. Когда я вошел следом, она уже растворилась в стае «своих», ничем не отличаясь от них, разве что жестом, которым откидывала назад  длинную прядь волос. Уже смеялась над чем-то, грея руки о кружку с кофе.  По кругу ходила бутылка с шампанским, из которой все пили по очереди, опуская туда всегда имеющиеся при себе соломинки. В этой компании, как я потом понял, почти никто толком не знал друг друга. Да и компании, как таковой, не было. Это была «точка», куда стекались те, кто был свободен вечером.  Я уже не раз встречал этих ребят и в душе завидовал их бесшабашности. Почти все, так же, как и я, были «рядом с искусством», с той разницей, что им было «под двадцать», а мне уже «за тридцать».  Я писал свою самую главную книгу, точно зная, что она никогда не будет напечатана в этой стране. Там не было политики, там была свобода, которую мы так вожделели. Особенно я и Лешка. Мы были ее жрецами, последними из могикан. Впрочем, тогда в моде было все запретное и свобода в том числе. Та самая, о которой я уже говорил с господином Торричелли. Чувствуете, о чем идет речь? Не о свободе и не о будущем. Речь идет о настоящем, о сегодняшнем дне, в котором ты живешь, и который завтра станет уже вчерашним днем. О том, как важно жить в этом сегодняшнем дне, не заморачиваясь на миражи, одним из которых, как раз и является свобода.
 Не помню точно, как все случилось. То ли ребята «пыхнули», то ли еще что, но нагрянула милиция. Вот тут она с подругой мягко, как кошка, приземлилась за мой столик. Разумеется, «девушки были со мной». Пока они тихо переговаривались о том, что вечер обломан, я пригласил их к себе. Просто так. Я точно помню, что сделал это просто так,  зная, что скоро придет Лешка и вчетвером будет веселее, может быть, один вечер, может быть, час, неделю, это не имело значения.
Мой дом был почти вплотную прилеплен к «Ленинке», где я часто  делал вид, что работаю, собирая материал для книги и разглядывая очкастых студенток. От «Ленинки» дом  был отделен узким проездом, ведущим в никуда. Дом был хилый, двухэтажный, но у меня там были две шикарнейшие комнаты метров по 12 и крохотная кухня. Кусочек Монмартра, зачатый неизвестно когда и неизвестно, кем. Обиталище богемы, стариков и кошек, притаившееся в центре Москвы. Под домом проходила линия метро.
Пока я звонил Лешке и  перечислял, что надо купить, девицы пытались навести порядок на кухне.  Кстати, ее звали Ларисой, а подругу Верой.  Обе были очень хорошенькие в своих потертых джинсах, неимоверных хламидах, но ЕЕ звали Ларисой. Ко мне часто заходили женщины, я старался делать так, чтобы они не задерживались надолго. Поэтому и кухня была в таком виде. На всякий случай, как мина, спасающая от посягательства на дорогую мне свободу. Эти девушки были не опасны. Во-первых, они, так же, как и я принадлежали к свободной стае, где свои узнают своих сразу, во-вторых… а ничего не было во-вторых.  Обычное влечение к молодому телу, вот, что было. А еще был слабый, еле слышный аромат незнакомых духов, поселившийся в доме тем вечером.  Я опустил то,  что девушки остались с нами, как само собой разумеющееся. Хотя, при желании, они могли уехать, я нашел бы им такси и потом, в кафе, мы иногда посматривали бы друг на друга.  Но, они остались. Лешка, будучи обычным спецкором, представился журналистом, я – само собой, писателем.  Разумеется, горели свечи, играла тихая музыка,  и мы с Ларисой целовались, узнавая друг друга. На ней практически не было белья. То, что не было верхней детали, я заметил еще в кафе, а вот вместо трусиков моя рука нашла крохотный лоскуток.  Но в тот момент я думал не об этом. Я вообще не способен был думать в тот момент, как любой мужчина. Я доводил ее до предпоследней стадии пред полетом, она  томилась под моей рукой, не скрывая этого. И вот ее «накрыло»,  взметнувшись, словно кошка, она оказалась сверху. Лицо идола - странный деревянный кулон покачивалось передо мной, пока я еще мог терпеть плавные движения и это покачивание. Невозмутимый идол оторвался вместе с нами и улетел неизвестно куда.
Лариса была тоненькой и высокой, ее задница обтянутая джинсами, и грудь,  скрытая под хламидой, будоражили меня по нескольку раз в день.  Она любила спать на боку, положив ногу мне на бедро. Я пишу так подробно, как будто мы встречались каждый день. Вовсе нет.  Она всегда приходила и уходила когда вздумается. Иногда предупреждала по телефону, но неизменно опаздывала на несколько часов.
Меня это волновало не больше, чем появления кошки, которую я прикормил. Она тоже появлялась, когда хотела. 
Ключ от двери лежал под камнем возле входа. Да. Ключ от моего дома в самом центе столицы лежал под камушком, и это знали все мои друзья. Так было принято. Приходили, приводили своих подруг, приносили новые песни, рассказы, пиво, у кого, что было.
Мы столько времени провели вместе с Ларисой, но я ни разу не спросил, где она учится, или работает. Если захотела – сказал бы сама. Сотни раз я мог спросить хотя бы номер ее телефона, но не сделал этого. Это было бы ниточкой, паутинкой, привязывающей нас друг к другу. Как можно! Свобода! То есть, известный вам господин Торричелли…
 Я смеялся над ее выходками и боялся их. Моя подруга была смела, как одалиска. Наверное, такими были гетеры – смелыми, обольстительными и независимыми. Она могла начать раздеваться в дверях, стоя спиной ко двору. Медленно раздевшись, шла ко мне, не закрыв входную дверь. Я не сопротивлялся, с трудом представляя, что думают обо мне соседи и желая скорее почувствовать ее кожу своим телом, захватить как можно больше пространства ее кожи…
Как-то вечером мы обсуждали с приятелями какую-то, как нам казалось, очень важную новую книгу, которая должна была перевернуть…   Мы сами запутались в том, что она должна была перевернуть, что вообще можно перевернуть в этой стране. Лариса вышла из душа в моей сорочке, с тюрбаном из полотенца на голове. Я видел, как она незаметно рванула ремешок с феньками. Бусины и прочая дребедень рассыпались по полу. Она стала ползать и собирать их. Я смеялся, закрыв глаза рукой. Тюрбан размотался, с мокрых кудрей стекали капли воды, она вытягивалась плашмя, чтобы достать свои погремушки. Полуголая, мокрая и босая, она прошлась по нашим высоким материям, оставив следы узких ступней на их обрывках.
Она и меня взорвала бы, если бы я не держал дистанцию, как на ринге. Никогда, ни одного раза я не сказал, что люблю ее. Я не считал это необходимым. В мире так много женщин…
Кто может сказать, что сделает женщина через пять минут? Никто! Господь Бог не знал этого, предоставив нам разбираться с этими непредсказуемыми созданиями. Они дарят любовь,  получая взамен наши уменьшенные копии и кучу хлопот. Этого я боялся больше всего. Я панически боялся лишиться своей свободы, еще не понимая,  уже давно не свободен и счастлив от этого.
Лето ворвалось в город, не дав доцвести весне. Жара рухнула, смяла чахлые цветы, посыпала пылью листву, изнемогавшую от желания влаги. Моя подруга исчезала, появлялась и снова исчезала, давая мне возможность работать.  Редакция ждала переводы. Я выдавал такое, что мы оба катались со смеху. Лариса собирала эти листки и уносила с собой. А редакция получала высокохудожественный перевод статьи о новых разработках фирмы «BMW». Если бы сама фирма прочла мои изыскания об удобстве секса на заднем и переднем сидениях, меня, может быть, пригласили бы на работу, но этого не случилось, и фирма уцелела.
Помню, Лариса вернулась неизвестно откуда, загорелая, еще больше похудевшая.  Само собой разумеется, на ней был дико короткий сарафан, ко всему прочему еще и прозрачный. И как Москва выдерживала ее…
Как-то я проработал всю ночь и весь день.  Накануне я мчался домой, чтобы записать то, что оформилось в тот самый фрагмент, который царапал мой мозг уже давно. Пока я сел за стол, мысль уже потеряла искрящуюся форму, то, что осталось, стремительно уползало из моей головы. Забыв о времени, я втянулся, писал, ложился в постель, снова вскакивал, боясь забыть новые ручейки мыслей моих героев, сидевших во мне в эти дни и занимавших все пространство обоих полушарий.  Они делали, что хотели, я только успевал записывать. За всем этим я забыл о еде и опомнился только у холодильника, такого же пустого, как я сам. Я был отжат полностью и доволен, как сто чертей. Сунув ключ под камень, я двинулся за пирогами, пока кафе не закрылось.
Лариса сидела среди своих, в черном комбезе и ярко-красной шляпе, узкие красные босоножки  на шпильках удлиняли ноги до бесконечности. Она была чудовищно хороша. Обложки глянцевых журналов  жаждали получить ее в свое лоно. Чем она была хороша? Да тем самым неуловимым изгибом, о котором обмирали герои Достоевского. Это был редкий тип иррациональной красоты, гармоничной во всем. В тот день она была в соответствующей себе оправе. Странно было видеть такую женщину в захудалой московской кафешке, вообще, странно было видеть ее в Москве.
Я почувствовал себя не вписывающимся в общий интерьер в своей сорочке в клеточку и летних брюках.  Все вписывались, кроме меня. Один из парней рисовал ее, быстрыми штрихами подчеркивая восточные глаза и скулы. Остальные, как обычно,  лениво перебрасывались фразами.
Мы ушли вместе. Я чувствовал, как дико смотрюсь рядом с ней, мне было тошно, невыразимо тошно именно от этого. Но мы все равно провели ночь вместе.
-Ты очень красивая. Сегодня я почувствовал это особенно сильно, - не выдержал я.
-Не успела переодеться…  А хочешь, мы всегда будем вместе? Хочешь?
-Мы и так вместе…
-Я о том, чтобы ты женился на мне. Не приходила в голову такая идея?
Не помню, что я ответил точно… Что-то обычное, о том, что не стоит плодить нищету, со мной рядом удобно не всегда…  Случилось то, чего я так боялся. Покушение на мою свободу. Я не ожидал его от Ларисы, нам и так было неплохо. Зачем портить хорошее? Не факт, что оно станет лучше.
-Если мы расстанемся, ты долго будешь помнить меня?
-Милая, зачем нам расставаться? Я буду помнить тебя долго. Дней пять точно. Почему все девушки стремятся обязательно выйти замуж? Неужели без этого нельзя обойтись?
-Нельзя. И это совершенно нормально, что они стремятся. Нормально! Мы так устроены.
Сейчас я понимаю, как тяжело дались ей эти слова. И как я убил наше будущее своими рассуждениями.
Еще дня два я работал, как одержимый, не обращая внимания на ее отсутствие. Она часто исчезала.  К концу недели я опомнился, весь наш короткий ночной разговор представился мне дико глупым. Первый раз что-то перевешивало чашу весов моей свободы. Я еще не знал, что это любовь, но кинулся  искать в Москве свою женщину.   
Москва была пуста, как Гренландия.  Пропала даже Вера, как потом выяснилось, она отдыхала с Лешкой. Но это не важно. Ничто не было так важно, как найти ее. Я уходил, возвращался, проверял ключ. Лариса исчезла. Телефон то звенел, как подрезанный, то умолкал на сутки. Я  перестал выходить, тупо сидел дома и ждал, боясь, что она может прийти и не застать меня. Потом срывался и бежал сюда, на Гоголевский, в надежде, что она здесь.  Тот парень, что рисовал ее, сказал, что она подрабатывала натурщицей в Строгановке, но  фамилии ее я не знал.  Это было расплатой за мою свободу. Я уже точно понял, зачем ищу ее и что хочу сказать, важно было найти и вернуть ее. Пусть раздевается в дверях, пусть давит тюбик с зубной пастой у самого горлышка, пусть делает, что хочет,  рожает мне детей, я готов любить все.  Лишь бы найти…
Нашлась Вера.  Лешка привел ее  и объявил, что они теперь живут вместе, Вера родит ему конопатого сына, такого же, как она. И Лешка будет прогуливаться с ним мимо моего дома, потому, что я самый последний мудак на земле. А Лариса уехала. Ее больше нет в Москве. Она вышла замуж за скандинава и уехала.
-Она ничего не сказала тебе? - выдавила Вера.
Все дальнейшее можно сказать двумя словами: «Тупой мрак».
Лешка женился на Вере и у них растет дочь. Конопатая, в Веру.
Я закончил книгу.
Наступила свобода, ура.
Книга моя стала популярна, а я вместе с ней, как еще живой автор.
Дом снесли, я переехал и окончательно потерял надежду найти Ларису. У меня было все, о чем я мечтал, кроме девушки в линялых джинсах, украшавшей собой скандинавские пейзажи с тучными стадами и причудливыми фиордами.
Жизнь бурлила. Мы все еще что-то обсуждали, я продолжал работать и выдавать продукцию, как станок, который забыли выключить, боковым зрением замечая, что все идет не совсем так, как мы думали.
В аэропорту одного из европейских городов я узнал ее сразу.   Она шла мне навстречу и улыбалась, пока не увидела меня. Одну секунду она смотрела мне в глаза. Моя пустота, прикрытая какой-то ненужной дребеденью лет, прожитых без моей женщины, обнажилась и показала свои отвратительные язвы. Рука Ларисы  медленно  потянулась к нитке бус. Бусины покатились по полу аэропорта, деликатно подрагивавшему в тихих взлетно-посадочных оргазмах.  Женщина в узком костюме опустилась на пол и стала собирать их, заползая под кресла, так же, как в моей хижине, содрогавшейся от каждого проходившего под ней состава метро. Я  смотрел, зная, что в последний раз вижу ее, слушал агонию сердца, метавшегося в поисках выхода и понимавшего уже, что единственный выход – это горящее табло «EXIT». Она села на пол и засмеялась, прислонившись к креслу. Она хохотала, а по лицу текли слезы.  Это было невыносимо, но я смотрел, как единственная в мире женщина с распухшими от слез губами сидела на полу и плакала, убирая привычным жестом волосы из рассыпавшейся прически. Кто-то довольно могучий, бережно пытался помочь ей подняться, держа за руку парнишку. Она рыдала, как рыдают только русские бабы, потерявшие любовь. Скандинав, я уверен, что это был он, наклонился, поднял мою Ларису  и увел  на этот раз навсегда. Вместе с моим сыном.
Я подобрал несколько бусин, сунул их в карман и пожалел, что человек не может умереть по собственному желанию. Все.
Иногда я достаю эти бусины и смотрю на них, как на звенья в цепи моих предательств. Снег идет. Я вернулся на то же место. Ты, посылающий нам снег! Если нельзя вернуться в то же время, то сделай меня хотя бы скандинавом, что ли!
Вот теперь все. Пойдемте,Господин Торричелли, выпьем за мою пустоту.