* * *
- Не, Иван, я в крапиву не полезу.
- Да кто тебя туда гонит? Чуть спустись по склону оврага и иди спокойно. Ну, где твоя крапива? Вот так дойдём до дядькиного дома, там и поднимемся вверх, к усадьбе.
А дом-то, дом. Махина. Когда-то один из лучших домов на хуторе был. Да и сейчас, смотри, сколько уже без хозяев стоит, а хоть бы хны. Если только лёгкую косметику навести.
- Для себя строили. Для детей, внуков.
Дом, действительно, знатный. На высоком, всё-таки склон оврага, залитым бетоном цоколе. Большой. В три окна. И четвёртое, явно отличающееся и по размеру, и по форме – веранда. Стены с фасада и стороны веранды обиты тонкой листовой жестью, выкрашенной когда-то в яркий, а сейчас – поблекший, но всё ещё голубой, цвет. Та, что выходит на огород, и во дворе - традиционно оштукатурены глиной, вымешанной с соломой, и побелены мелом. Оцинкованное железо на крыше. Чуть ниже её края -аккуратные желоба водостоков, на углах нависающих над воронками сливных труб, нижние, загнутые края которых далеко отведены от стен.
Всё продумано, крепко, добротно. Построено для того, чтобы жить. Жить…
* * *
В доме тихо. Только слышно, как мерно тикают ходики в проходной комнате, из которой можно выйти в сенцы или попасть как в маленький закуток кухни, так и в большую комнату залы. Часы – красивые. Деревянный, покрытый тёмным лаком домик с окошком. Из него время от времени выскакивает голосистая кукушка. Она знает, который сейчас час. И говорит об этом всем. Чтобы они тоже знали. И мне сказала. Только я пока не умею считать.
А тётки нет. Она к Ночке ушла. Той тоже одной в хлеву скучно. Правда, утром, после завтрака, мы ходили к ней, чтобы угостить куском чёрной горбушки, которую тётка предварительно, ещё в хате, посолила крупной серой солью:
- На… На, Ноча, позавтракай!
Она обрадовалась. Потянулась к нам из стойла своей большой чёрной мордой с приметной, от рога до рога, белой отметиной на лбу. Задышала шумно, внимательно поглядывая тёмными глазами то на тётку, то на меня. Замычала негромко и нестрашно. Вопросительно:
- Му-уу… С чем пришли? Принесли что вкусненькое?
- А как же! Вот.
И горбушку ей ближе, к влажно поблёскивающему в полумраке хлева носу, который тут же заходил, задвигал ноздрями, задышал недоверчиво:
- Точно? А что?
- Точно-точно. Горбушечка с солью. На…
Уже и сама поняла, что не обманывают. Принесли вкуснятинки. Чуть задрав голову вверх, раскрыла рот и осторожно мягкими, тёплыми губами – а-ам… И – как не было той горбушки в руке. А потом ещё, собирая остатки крошек и крупинок соли, мокрым, шершавым и чуточку липким языком по ладошке – шорк, шорк.
Ночке там тоже одной скучно. Правда, летом рядом с ней, только в другой, низенькой загородке, довольно похрюкивал любопытный Яшка, вечно просовывающий в какую щёлку свой подвижный пятачок:
- Кто там? Что? Принесли что поесть?
И, если убеждался в том, что да – принесли, начинал, радостно повизгивая, суетливо носиться по всей загородке, чавкая копытцами по жидкому месиву под ногами, разбрызгивая его в разные стороны и опрокидывая корытце для корма. Обжора. Просто обжора. Сколько не наложит ему тётка, аккуратно подняв перевёрнутое корытце и поставив его на место, всё Яшке мало. Проглотит быстренько и опять повизгивает:
- Ещё хочу!!
Конечно, так есть. Мордой елозит по корытцу, туда-сюда, так, что половина пойла точно выплёскивается на пол. А то ещё залезет в свою «тарелку» с ногами, да и опрокинет её со всем тем, что там ещё осталось. А чавкает… Чавкает как! Меня б бабуля уже давно из-за стола выгнала.
Разбаловала… Разбаловала его тётка. Вот он и убежал в лес. Это отец сказал. Он у дядьки узнал. Тётка–то молчит, как я за Яшку спросил. Обидно ей, наверное. Она его любила. А он.
Дурной… Дурной этот Яшка. В лесу - волки. Я и то знаю.
И.. Что там, в лесу, сейчас? Снег. Снег! Ни травы. Ни малины. Ни грибов. Ни орехов.
Снег. А он – холодный и невкусный. Даже синички, прилетавшие вчера поклевать кусочек сала, что отец нанизал на голую, без листьев и яблок, веточку ранетки… Даже синички! И те это знают. А Яшка… Дурной! За что его только тётка… Нет, конечно, меньше, чем меня или Кольку, но ведь любила! За что?!
Кстати, а что синички? Может, и сегодня прилетели?
Отец вообще-то сначала на ветки приладил фанерку от посылочного ящика. По краям которой маленькими гвоздиками набил небольшие реечки. Он бил… Вот тут, возле стола, что стоит прямо под домиком с кукушкой. Бил молотком, а я смотрел и давал ему гвоздики. Почти в самом конце и сам ударил. Чуть-чуть. Но не очень удачно. По пальцу. Было больно, и тётка ругалась на отца. А дядька пришёл со двора и сказал, что ничего, до свадьбы доживёт.
Интересно, а когда у меня свадьба? День рождения уже был. А свадьба? Может, летом? Что-то непонятно как-то дядька…
А потом мы с отцом взяли бечёвку и повесили фанерку в палисаднике. На веточку ранетки, ближе к стволу. Чтобы устойчиво было, ещё и на другую, толстую ветку опёрли. Только перед тем, как повесить, насыпали семечек. И фанерка сразу стала кормушкой. А реечки – бортиками. Чтобы ветер не сметал семечки на землю. В снег. Где птицам их не найти.
Ветер и не сметал. Только прилетели воробьи и всех синичек разогнали. Отец посмотрел на них и сказал, что мы сделаем по-другому. Но не сказал как. А пошёл на кухню и взял два больших кусочка того сала, что осталось у них с дядькой с вечера, когда они закусывали «за здоровье» и ещё за это... Как его? «Сви»... «Све»... Вот! «Светание». Ну, чтобы рассвело быстрее. Только они говорили:
- Ну, со светанием.
Как будто уже рассвело. А был вечер. И – темно.
Потом отец опять одел валенки. Но пальто - не стал. Взял меня на руки и мы быстро-быстро выбежали в палисадник, где я сам наколол сало на веточки. Куда смог дотянуться. После этого мы побежали в дом, где тётка опять стала ругать отца, а он сказал, что «не холодно». Правда, она ему не поверила. Хотя про то, что уши замёрзли, я ничего не говорил.
Но тут очень быстро прилетели синички и они помирились. И стали вместе со мной смотреть в окно. Ветер чуть раскачивал веточки ранетки, и воробьи на них садиться боялись. А храбрые синички – нет. Они приземлялись прямо на сало и, выпустив коготки, крепко держались за него. Не забывая одновременно работать клювом. Резкий взмах маленькой головой и – вниз, к ногам. Ещё раз. И сразу видно, как на сале появилась пара рваных выемок. А синичка, тем временем, остановилась передохнуть. Чуть развернулась, чтобы нам стали видны не только её серо-зелёная спинка, но и желтая грудка со щегольским чёрным галстучком. Оглядываясь по сторонам, завертела головкой с белыми щёчками и в тёмной, с синим металлическим отливом шапочке. Ага. Вот она чего. Её подружка прилетела, отважно уселась на другой кусочек сала…
Вчера не только синички были. Ещё и другая птичка прилетела. Такая. Чуть крупнее синичек. Тёмненькая, голубовато-серая. Плотная, с большой головой и коротенькой, почти незаметной шеей. С белым горлышком и коричнево-рыжей грудкой. Длинным, прямым клювом и черными очками на глазах, как у мамы. Отец сказал, что это поползень.
Интересно. Птицы не ползают. Летают. А этот… Поползень.
Сразу видно – трусишка. Пока пировали синички, так и не решился подлететь к салу. Сидел на видном из окна угловом выступе стены, время от времени суетливо перебирая маленькими, почти не видными из-под густого оперения лапками, перемещаясь, то вниз по выступу, то, возвращаясь на прежнее место, - вверх по нему. Да и потом, как синички улетели, - не решился за салом на качающуюся ветку, а подобрал с кормушки оставшиеся после воробьев семечки. И в неё – тоже не сразу забрался. Какое-то время побегал вверх-вниз по стволу ранетки. Пока не убедился, что всё кругом спокойно, и какого подвоха – нет.
Может, потому и поползень? Что почти и не летал, только перепорхнул со стены на ранетку. Зато суетился, семенил туда-сюда по стене и стволу, как ползал, – ого-го сколько!
Нет, сегодня - ни синичек, ни воробьев. Пусто. Только ветки ранетки, чуть колышимые ветром, изредка постукивают в окно. «Тук-тук». Зря стучатся. Не открыть окошко, как летом. Тогда оно - одно было. Теперь не только первое окошко закрыто, но и сразу же за ним второе стоит. Которое вообще не открывается.
Сейчас совсем не так, как летом. Ни зелёных листьев на ветках, ни маленьких желтеньких яблочек с красно-розовым бочком. Правда, с ними-то как раз всё понятно. Из ранеток тётка сварила варенье. Которое – в погребе. Вчера оттуда принесли не только сало, но и варенье. Светло-коричневое. Прозрачное. Очень похожее на мёд. Такое же густое и тягучее. Но вкуснее.
Его хорошо с чаем. Как вчера вечером. И сегодня тоже будем. Ещё и с сушками. Вчера отец сказал, что привезёт их из города.
Ну, где же они? Ещё ночью, когда было темно, и я спал, они с дядькой уехали. До сих пор нет. И тётка от Ночки никак не идёт. Поиграть, что ли?
Игрушки, правда, все у бабули остались. Здесь нет. Интересно, а как Колька игрался, когда маленьким был? Неужели всё-всё поразломал? Даже кубики?! Или, когда вырос, их взяли и выбросили? Может не все? Что-то обязательно должно было куда завалиться. И остаться. Правда, под кроватью в спальне я уже посмотрел. Нету ничего. Может в чулане? Надо будет потом напроситься с тёткой, когда она туда пойдёт за мукой.
А пока можно и так. Вчера отец дал несколько картошек. А тётка – пуговиц. Мно-ого. И разных. Вот эта картошка… У неё выступ, как у паровоза, на котором мы ехали к бабуле. И сама она большая. Крупнее всех остальных. Вот и будет паровозом.
- Ту-ту-уу! Чуф-чуф, чуф-чуф. Поезд отправляется. Пассажиры, займите свои места!
Остальные картошки – вагоны. Их – друг за дружкой. А пассажирами – пуговицы.
- Занимайте свои места. Поторопитесь, поторопитесь!
Ни-как. Никак они не хотят занимать места на покатых боках картошки! Одну положишь, только вторую начинаешь пристраивать, как тут же обе сваливаются на пол и «выходят из вагона».
Так. Надо разрезать картошку. И «сажать пассажиров» на ровную площадку среза. Где у тётки должен быть нож? На кухне. Сейчас, сейчас…
- И-и-иг-го-го…
Это – с улицы. И тут же, из садка – заливистый, громкий лай Пиратки.
О, лошадка? Откуда?! И, забыв о картошках, пуговицах, вагонах и пассажирах – к окну.
За голыми ветками ранетки и тёмными полосками штакетника белый, чуть подкрашенный в розовое лучами заходящего солнца, плавно уходящий вниз заснеженный склон. Обычно на нём тихо и пустынно. Редко-редко кто пробежит по расчищенной тропинке с коромыслом к колодезному срубу, что на самом дне заканчивающейся у дядькиного дома ложбины. И опять – тихо и пустынно.
А тут. Лошадка. Почти уткнувшаяся в боковую стенку штакетника мордой, что покрыта лёгким белым налётом инея. В нём же её грудь и бока, которые, как воздушный шарик, то надуваются, то снова опадают. Чтобы через какое мгновение надуться снова. Только у накинутого на спину коврика – яркое коричневое шерстяное пятно. Из лошадиных ноздрей при каждом выдохе вырываются белые, изгибающиеся и быстро уходящие вверх волнистые фонтанчики пара. И… Незнакомый мужик привязывает вожжи к штакетнику. Чуть сзади лошади - отец с дядькой, достающие из уложенной в сани соломы что-то длинное, завёрнутое в мешки.
Ур-ра-аа! Сушки привезли! Много сушек…
Бегом, бегом. Ну, где же тут эти проклятые валенки?!
* * *
- Куда? Куда выскочил раздетым? А ну марш в дом!
Это уже тётка, прибежавшая на поднятый Пираткой шум. Какой дом, когда вон, и отец. Втаскивает во двор через придерживаемую чужим мужиком дверь что-то длинное, и, судя, по его напряжённому и покрасневшему лицу, - тяжёлое.
- Встречай, хозяйка! Смотри, что привезли.
- Давай, давай, Кось. В дом. Там посмотрим. Да быстрее, не студи хату.
- Не закрывай дверь. Протопим потом. Там ещё Михей такую же дуру тащит. И ещё одна. В санях. Давай, разворачивай пока. А я Михею подсоблю. Ему с его ногой тяжело.
- Ой, так Вы что - три купили? А гроши где взяли?
- Потом, потом, Оля.
И мы остаёмся с тёткой вдвоём. Ненадолго. Не успела она распутать верёвку и снять мешок с того, первого, что занёс и бросил прямо на пол проходной комнаты отец, как в дом вваливаются, с таким же большим и длинным, отец с дядькой и, почти сразу же за ними, – чужой мужик. У которого, свисая с плеча, - точно такое же. Завёрнутое в мешковину. Большое и длинное. Не очень похожее на сушки.
- Па, эт что?
- Так помогай тётке. Разворачивай.
- Ой, Михей, а как вы три купили? Вроде говорили, что по ветеранскому удостоверению по два будут давать.
- Оль. Мы и сами так думали. А в магазине сказали, что инвалидам ещё один плюсом идёт. Ну, мы с Михеем и прикинули. Когда ещё такая возможность будет? А тут… Ну, и взяли всё, что давали.
- А гроши? У вас же только на два с собой было?
- А мой отпускной аккредитив?
- Снял?
- А то! Раз пошла такая пьянка… Спасибо, Ларьке, мы быстро в Сберкассу. Там заполнили всё, как положено. Они - проверили. Подождать пришлось. Нет, если б не Ларька, точно – не успели бы. Туда. Сюда. Опять туда. И грузили. Не в магазине, - со склада. В магазине только накладные на Михея выписали. Продавщица тоже – та-акая копуша. Покупателей – никого нет, а мы битый час ждали те накладные…
Ого… Это что такое? Из-под мешковины показался угол чего-то зелёного, на ощупь мягкого и пушистого, но холодного с мороза.
- Разворачивай, разворачивай, Оля. Видишь, этот, посветлее, – на стену. А два других мы специально потемнее выбирали. Чтобы на пол.
- На какой пол? Чтобы потом грязными сапогами по нему?
- Зачем сапогами? Ты что по залу в них ходишь?
- Ладно. Зала. Один. А другой?
Но тут уже вмешивается в разговор дядька?
- Второй Костя с собой возьмёт. Его ж деньги.
- А-аа…
Ну, сколько можно разговаривать?! И нетерпеливо дёргая отца за рукав тулупа:
- Па. Эт что? Большой половичок? Тогда зачем его на стену?
- Не, - присев на корточки и глядя мне в глаза, - эт, Лёшкин, ковёр. Видишь, какой большой, мягкий и, когда в комнате нагреется, - тёплый. Мы его домой повезём. Там расстелем в большой комнате, и ты будешь на нём играть. На нём, а не на холодном полу. Понял?
- Понял. А сушки ты привёз?
- Какие сушки?
- Ну, обычные. Маленькие, кругленькие такие. Ты ж обещал. Вчера. Вечером. Когда чай с вареньем пили.
- Ч-чё-оорт!
- Забыл?
- Щас, Кось. Не переживай. Пока вы с Михеем в Сберкассе были, я купил своим. И сушек, и подушечек. С запасом. Когда ещё в город выберешься. В санях лежат. Щас, принесу, отсыпешь мальцу манёхо.
- Подожди, Ларь, не суетись. Сейчас, вместе пойдём, Помогу тебе Гнедка распрячь. Что ему на улице мёрзнуть?
- Да я…
- Да ты с нами целый день. И на морозе. Для сугреву. По граммульке. Оль. Могарыч-то где? На обнову, как-никак, капнуть бы надо.
- Ой, да всё готово. Щас я. Картошечку горячую из печи. Сальца…
- А борщеца нет?
- Да как нет? Истомился уж весь. Настоявшийся, как ты любишь. Щас, только за сметанкой сбегаю…
- От. Это – другое дело!
Ну, что, Ларь, пошли? Распряжём Гнедка, поставим в хлев. Свояк покажет, куда. А чуть подостынет он, тогда и напоим. Пока вы с Михеем в хлеву, я к колодезю сбегаю. Вёдра на плиту поставим, чтобы вода согрелась. Оль, ты плиту днём протапливала?..
Продолжение - http://www.proza.ru/2009/11/30/392