- Напеки-ка ты, Елена, пирогов, да завари чай покрепче. На широкую койку перину постели и выходи из дома. По улице пойдешь мимо Анниной избы, дальше по высокой дороге, да и в лес. Потом все прямо и прямо. Березовый лес пройдешь. Осиновый лес пройдешь. Поляну перешагаешь. А как в третий лес зайдешь, так все присматривайся - тропинка-то еле видна. Подальше - и дымок увидишь. Подойди к избе. Ступай на крыльцо. Заходи в горницу. Увидишь бородатого мужчину, поклонись ему, скажи, что пришла богом нареченная и людьми - Алена. Женой будешь верной, сына родишь богатыря. Молчать будет, верить тебе не будет. А ты сядь возле, на стульчик, да рассказывай: как прознала про него, злобного, неприкаянного. Как потом комнату мыла да белила, как пироги с разными начинками пекла, как ноженьки посбивала, пока дошла до него. Да ласками, да уговорами - и к себе в дом уведи, на пуховую перину. Да потом жалей уж, береги, а то убежит непутевый второй раз - не вернешь.
Сидит Марея на теплом крыльце сельской церкви.
- Осталась я та, да не та. Черную юбку да черную кофту надеваю, черным платком подвязываюсь, а плакать - не плачу, да и на похороны не хожу. Людей вот придумками успокаиваю, и они меня одаривают. Богом-то обиженных, легче успокоить, а вот людьми - тяжельше. Да, что я не залечиваю - время затягивает.
Сидит Марея, в юбке с карманами. Ждет, когда служба кончится. И церковку на ключик позакроют. И люди к ней пойдут. Душу покоить.
- Про кого бы ни стала рассказывать - а все про себя получается. Про себя, да про свою дочку Олю, богом обделенную разумом. Да про Воскресенку. Начнешь вспоминать плохое, а оно вдруг не такое уж и плохое получается, а немножко и хорошее. Время у меня есть. Вспомнить-ка разве еще с тобой раз, душу понатешить.
... ... ...
Люди-то все по-разному плачут. Кто кричит-плачет, кто тихо кулаком слезы вытирает, а кто в кармане луковицу раздавливает да и нюхает незаметно. Всяко люди плачут, и над своим горем всяко, и над чужим по-разному.
... ... ...
Вечер. Тихо-тихо. Пахнет полынью. Вечер дремлет, дремлет. А как заснет - будет темная ночь.
Аля идет домой. В окнах горит свет.
Ярко желтые квадратики светятся в темноте. И Аля идет домой.
И чего только на этом свете нет. Вот и плакальщицы тоже есть. Голосят и на похоронах и на свадьбах. А особливо над самоубийцами.
Марея рыдает голосом - а глаза сухие и злые.
Аля плачет и слезы в три ручья. А потом долго не может успокоиться. Слава Богу, хоть научила мать копейку зарабатывать.
В деревне их любят. Зовут плакальщицами. Платят без жадности.
Надевают Аля с матерью черные юбки. Надевают Аля с матерью черные кофты. Да надевают черные платки. И идет Аля с матерью к покойнику, и голосят они там с утра до ночи. А на третий день - провожают его на могилки, в глубокую яму.
Обе высокие, худые, в черном.
Марея голосит, подвывает:
-...Ой-да, на кого ты меня покинул... да на кого сироту оставил... да подсекитесь белы ноги... да упаду с тобою рядом... да сырой землею засыпайте...
А Аля громко плачет. А плачет - как поет. А слезы катятся.
- Аля, ты горлом, горлом, а не сердцем,- учит мать.
А у Али все сердце плачет.
- Люди добрые, поглядите... ох, как я плачу и рыдаю... ох, как я сердце надрываю...
Так и зарабатывает себе на жизнь Аля Кутя да ее мать Марея.
А люди-то добрые - и не все добрые, а бывают среди них и худые люди, злые.
- Не давайте, добрые люди, водки моей Али, беда будет с моей Алею,- просит мать Марея.
А мужики для забавы подадут Але водки. Пьет она. А как напьется - начинает хохотать. То плачет, то хохочет. На свадьбе-то ладно, а вот на похоронах плохо. Все кричат, бьют Алю, гонят с похорон. А мать ее Марея плачет уж, старается и за себя, и за дочку.
Вот так Аля Кутя. Аля... Скажешь ей:
- Оля Кутя, куда пошла?
Она головой крутит.
- Не Оля... Аля... А-а-л-я-я...
И имя произносит - будто поет.
Вот такие у меня в детстве соседки были, Оля Кутя, да Зоя Кириллова - тоже дурочка Воскресенская. Так втроем и ходили мы по деревне.
Зоя круглый год пасет гусей.
- Зоя, что делаешь?
- Гусей пасу, все гусей пасу.
Зоя вдвое старше Али и вдвое толще Али. Очень набожна. Лицо у нее красное, глазки - щелочки, губы толстые, нос сплюснутый.
Сядет Зоя на мою завалинку и говорит:
- Сказали мне, что на том свете буду коз пасти. На этом - гусей пасу. На том - коз буду пасти. Сказали мне, чтобы отращивала ногти и зубы. Буду по горам лазить и коз пасти.
- Кто сказал-то, Зоя?
- Сказали мне во сне. И сказали мне днем.
Зою в деревне тоже любят. Вечно ходит, то с куском пирога, то с яйцом, то с конфеткой. Днем пасет гусей, а весь вечер ходит по улицам да бормочет что-то.
Подадут люди Зое конфетку и крестятся да молятся.
- Воздай, Господи, мне сторицей, хоть небольшой, да чтоб поболее была, чем подала.
И по простоте душевной смотрят на небо и думают: "Может, и грех, какой простит. Кто-о-о его знает".
А Зое и горя мало за чужие грехи. Подали - значит в рот. А не вкусная, - так выплюнет на землю, пяткой голой затопчет и скажет:
- Во, Анастасия, пожалела добру-то дать, не вкусна конфетка-то.
И дальше по улице бежать.
Сидим мы вечером у озера нашего.
- Хорошие люди - от бога, плохие - от сатаны. Так и живем...- Зоя вздыхает значительно.- Сатана черен и плохие люди душой черны, бог ясен - и хорошие люди светлы и ясны. Живем помаленьку...
А Аля жалуется:
- Заставляет меня мамка плакать. Будем, говорит, плакальщицами. А я не хочу плакать по слову. А хочу - когда захочу, а как захочу - так и заплачу. Говорила, бывало, мне мать Марея, плачь да повторяй за мной Аля, а я смеюсь да частушки ору. А она меня бьет, мать-то моя, Марея, почем зря. Тогда уж и плачу я. А она сразу петь да причитать начинает. Уж и научилась я у нее.
Аля прижимает руки к сердцу, опускает глаза в землю и в голос:
- Ох, надели на пальчик мне перстенек... а на голову черен платок... а волосы в две косы... а на шею мне узелок...
И тут же ногами в черных калошах притоптывает.
Ой, пойду я, утоплюся!
Головою об пенек!..
Так и вечеруем. Зоя лежит на песке и уже храпит. Аля частушки горланит. А я плачу, и так мне сладко плакать.
"Утро. Люблю я утро. Проснешься - а день только начался. А впереди столько дел надо переделать. И душе радостно... И откуда берется, только эта работа, день-деньской крутишься. А глянь - вроде ничего и не делала... Люблю я утро, солнышко проснулось - и я проснулась, солнышко за работу - и я за работу..."
Зоина мать встала, по двору прошлась. Гусей да куриц выпустила из сарайки, поворчала на последних.
- Ишь, глупые, петуха-то боитесь... А ты, длиннохвостый, чего разбегался?! Чисто сумасшедший бегает за ними. Ишь, моду взяли, не несутся и все тут.
Зашла она в избу, умылась колодезной водой, вытерлась вышитым полотенцем. Солнышку улыбнулась - и морщинки разгладились, разбежались. И привычно занялась своими делами домашними. Все споро, и чистенько получается у старушки. И приготовила, и покушала. Квасу из погреба достала. И попила его с удовольствием. Потом пошла, будить Зою.
- Зоя, вставай. Утро в окне. Пора гусей на волю выпускать. Пора пасти гусей. Вставая, Зоя, вставай.
Зоя глаза открыла и засмеялась во все горло.
- Вот дитя неразумное. Вставай, покушай, да благославясь и за работу принимайся. И ведь каждое утро, как встанет, так: га-га-га, хохочет. Послал бог мучение мне, единственное дитя и неразумное...
Старушка всплакнула, уголком платка вытерла сухие глаза, и пошла, кормить Зою.
- Зоя, что ты мимо рта-то несешь... Зоя, не крути головой, ешь... Зоя, вытри рот, смотреть на тебя тошно... Зоя...
И снова старушка в слезы. И так каждое утро. Каждый день...
А Зоя уже выгоняет гусей.
- Помолилась, Зоя?
- Помолилась, помолилась...
- Ну, ладно, с богом... Смотри, чтоб малые не закупались... чтобы коршун не унес...
Гусей Зоя пасет за огородом, где озеро недалеко. Сядет на траву и поет песню, потом дремлет, дремлет - и заснет. А как проснется, снова поет. Гуси пасутся на травке. А потом как загогочут, как поднимут крик, да на озеро бегом. Там и плавают до вечера.
А Зоя на берегу сидит и снова песни поет. А песни про то, что она на берегу сидит, а гуси в воде. Как напоется - начинает молитвы шептать. Много их знает Зоя, мать научила. И шепчет молитвы. А понимает ли чего?
В обед к ней мать приходит. И узелок приносит. В нем хлеб, лук, картошка в мундирах вареная и в бутылке квас. И в баночке масло топленое.
Зоя ест да чавкает громко. Старушка на нее смотрит, и глаза сухие вытирает. Зоя наедается и говорит матери:
- Вот пасу. А господь-то видит. И говорит мне с небес: "Паси гусей, Зоя, паси". И бог-то говорит мне...
Старушка крестится, крестит Зою и идет домой. Зоя рассказывает гусям.
Рассказывает-рассказывает и засыпает.
И снится Зое... а может, и ничего не снится. Только Зоя улыбается. А как просыпается - хохочет.
- Что тебе снится, Зоя?
- Сны всегда мне снятся, божественные, - со значение говорит Зоя.
- Что ты, всегда хохочешь, когда проснешься, Зоя?
- Дак, как же... и там живу и здесь живу... Потому и радостно... Сплю-сплю и будто я в раю... и будто крыльев-то нет, а летаю, и так мне радостно летать... И будто боженька мой, тоже там и так ласково мне говорит: "Зоя..." Возьмет меня кто-нибудь, да и разбудит. И так мне хорошо - опять я здесь. Вот как. Ага.
И Зоя улыбается.
- Так вот со мной всегда. И там живу, и здесь живу.
- А где лучше, Зоя?
- Дак, везде хорошо.
Вечер к нам приходит поздно. Долгий, ленивый. Тянется-тянется, ленится-ленится.
Мы гоним гусей, гоним гусей домой.
- Зоя Киркина! Зоя Дыркина! - дразнят мальчишки Зою на улице.
- О, дураки-то навязались... о, - говорит она и улыбается.
Зоя загоняет в ограду гусей. И мы сидим на завалинке. Мать Зои потчует нас квасом и рассказывает:
- Ходит сегодня по нашей улице старик один. Говорят про него люди, удивляются. Пошла и я, с любопытством не пособилась. Приличный такой, худенькой, и с деревянным сундучком в руках, видно, что мастеровой человек. А чудной. "Хожу,- говорит, - по деревням и всем помогаю. Могу плетень подправить, дрова поколоть, крышу починить, печи переложить". Всем помогает, а платы не берет. "Мне,- говорит,- там вернее зачтется". Печь взялся перекладывать у Валентины Вахтиной. И рюмочки в рот не взял. Отобедал только, и все. А нам-то любопытно, видно, нагрешил за жизнь мужик, что совесть жить спокойно не дает. Мы собрались в горнице и смотрим, как он работает. Ладно, и со знанием дела печного. Ну, мы хвалим. Вот человек, мол, без всякой корысти, ходит и помогает нам, бедным да одиноким старухам. А мужик кирпичик к кирпичику кладет да молчит. Мы ему навелили стопочку наливки, выпил, не побрезговал. Потом закурил. "Если будете, как-нибудь, в церкви,- говорит,- так уж помолитесь за грешника великого, сына моего Сашку Дронова, покойничка. Худо ему там без людского прощения. Снится мне кажну ночь". Покряхтел он, и стал работать. Теперь уж совсем молча, только глаза слезными стали. Мы тоже помолчали, повздыхали да и разошлись. А вот есть ли у него своя старушка, я и забыла спросить.
- Божий человек,- сказала Зоя.
- Работящий мужчина. А сын-то видно - беды наделал. Ишь, как. Работать они, нынешние, не хотят. Вон Григорий был у нас. Работать ленив. А только на гитаре бренчать да глотку драть. Ан нет, - плясать научился. Ноги выше головы выбрасывает – смотри, сломает. Люди смотрят да и платят. А ноги-то отвалятся - так, поди, рожи корчить научится. И, да чё мы до дураков охочи, откроешь рот да все смотришь, и копейку последнюю отдашь. - Зоина мать вздохнула.
Мы с Зоей тоже вздохнули и пошли к озеру.
- Скоро праздник, Илья. Потом первый Спас, потом второй Спас – значит, готовь рукавицы про запас... - слышим мы вслед.
- Про запас,- как эхо повторяет Зоя.
Шли мы, шли с Зоей на озеро да решили на моей завалинке Алю подождать. Дом ее стоит наискосок, от нашего. В ограде Марея ругается, кричит на Алю. И всегда она так громко кричит, что по всей улице слышно.
- Когда на тебя придет погибель! Такая здоровая кобыла, а я тебя кормлю! Сил моих уже нет! Дрова надо колоть, огород полоть! И воду носить, поливать! А ты такая здоровая, а не помогаешь! Бедная я, разнесчастная! Не сумела я устроить жизнь свою! И нет у меня заступника и нет у меня помощника!
Аля к нам прибежала. А мать Марея одна и плачет уже беззлобно.
- Да, за что, я такая несчастная уродилась?... За что мне такое наказание с дитём?... За что да за какие грехи наказал меня бог?... За что отобрал разум у моей Али?...
А Аля говорит тихо и горько:
- Вот бы умер кто, так я бы уж постаралася, меня бы мать Марея не ругала.
А мать Марея выплакалась, вздохнула, еще раз вздохнула. И стала колоть дрова.
- Вот такая, жизнь наша.- Подошла бабка Павлина, соседка моя, вздыхает, жалеет. - Без мужика в семье сильно плохо, тяжело без хозяина в семье, да особенно в деревне. Бьется-бьется бедная женщина. И вот уж совсем сил нет. - Сядет, поплачет. А как слезы высохнут - дальше работать. С утра до вечера. Каждый день. Всю жизнь. А как умирать станет, так вздохнет с облегчением - "вот уж теперь я отдохну". И унесется ее душа в рай.
- В рай,- как эхо вторит Зоя.
На улице темнеет. Мы уходим на озеро. Сидим тихо, а Зоя рассказывает свой сон божественный:
- Идем мы с тобой, Елена, по озеру. С волны на волну перешагиваем. Ага, святцы с нами крестные. Идем с тобой, а боженька смотрит с небесов и ласково улыбается. Хорошо нам с тобой, спокойно. Идем мы, под ноги не смотрим, а только на небеса. А лукавый шепчет, чтобы вниз посмотрели. А ты Елена и посмотрела,- побледнела сразу, родная. На дне-то озера люди Воскресенские, темны лицом и смотрят на нас с жадностью. Злые это люди, Елена, ох и злые. Не пускает Он их на тот свет. Не делали они добра людям, только одну разъединственную злобу на людей имели. Потому-то их и не пускает. И жизнь прожили, и умереть не могут. Слезы людские их не пускают. Утонули они в слезах людских. Не будет им покоя, Елена. И быть им здесь пока все слезы на земле не высохнут. А слез-то много на земле нашей. В ответе они за них...
Озеро тихо, молчат волнушки. Мы идем домой. Сначала Аля. Потом Зоя. Потом я.
... ... ...
Ночь. Ночь. А спать не хочется.
Выйду на крылечко. Сяду да и буду смотреть на небо. Смотрю-смотрю и глаз не оторвать. Тучи бегут куда-то, спешат. А ветер все погоняет и погоняет. Тучки бедные, остановитесь, отдохните милые. Да ветер не дает, гонит ветер по небу. А как тучки устанут, совсем-совсем устанут и рассердятся на ветер.- То остановятся, и плакать, и слезы лить. Потом грохотать, снова плакать. Испугается ветер, утихнет. И солнышко после дождя, и тихо-тихо... А ветер вдруг... прыг из самого густого леса... и за тучами. Милые тучки.
Хорошо сидеть летом на крылечке в три ступеньки ночью и чтобы комаров не было. А мимо идут влюбленные.
- Почему наша Алена одна?
- Она ждет своего возлюбленного, своего суженого, а может, только мечтает о нем.
- Мой су-уженый, мой ря-яженый...
- Тише, не будем мешать, пусть мечтает, пусть у нее все сбудется. Обязательно-обязательно сбудется.
Ночь. Тишина. Покойно на душе.
Почему люди ночью спят, когда же они мечтают? Мечтать хорошо. А не мечтать - душа завянет. И мечтать можно обо всем на свете. Мать Марея говорит: мечта денег не просит. Помечтаешь - и сыт, и пьян, и в шелку ходишь".
А ноченька темная. Луна на небе полная. Трава у ног затихла, только иногда вздрогнет, пошелестит и снова утихнет. А кузнечики не спят, они и есть самые главные мечтатели. Ночью мечтают о жарком дне, днем - о прохладной ночи. И чтобы лето, а значит и их жизнь - длилась долго-долго, целую маленькую вечность.
Открылась сенная дверь, вышла мама.
- Спать не пора?
- Еще успею.
Она садится рядом со мной, на ступеньку и смотрит на небо. Выберете минутку, посмотрите ночью на небо, только чтобы луна была полная, и ветер был, и тучи, чтобы бежали-торопились.
- День сегодня был солнечный,- говорит мама.- И на работе все ладилось. А как домой шла, дорогой встретился Николай Николаевич. Помнишь его? Говорят, что у него жена умерла, он и вернулся. Будет работать у нас в колхозе. Совсем седой стал, и глаза тусклые, еще больше сгорбился - все в землю смотрит.
Ушла мама, скрипнула дверь. Да, в этот день вернулся дед Николай. Гордый был мужик. Жили у нас года три назад. Жена у него хворенькая была, все кашляла. И с детьми не везло. Двое умерло грудными, а последняя девочка до четырех лет дожила. Как умерла она - Николай сильно горевал. Все в одиночку тосковал. Ходит по улицам, молчит. На людей не смотрит, только в землю, под ноги, не моргая. Он молчит, ну и люди молчат. Прозвали колдуном-затворником, в душу не лезут. Потом он стал с родственником жены рыбу ловить. Летом мяса нет, и до свежей картошки далеко. А есть-то что-то надо. У нас одно озеро - Соленое, то, что сразу за Зоиным огородом, а другое - Курья, то подальше от деревни. В котором, говорят, человек утопился двоеполый. Засмеяли его люди, он и утопился. А озеро его прозвищем назвали. Вот в нем и стали рыбу ловить. Озеро мелкое, но большое. Рыба тоже мелкая, карась с девичью ладошку да гольяны, но зато много их было.
Встанут мужики утром пораньше. Встанут, сеть в три метра - и рыбу ловят. Рыбы много. Кормились, еще и продавали. А остальной деревне, возьми и не по нраву это придись. Озеро и рыбу берегли, ловили мордушками и только на еду. Боялись, что озеро без рыбы совсем высохнет.
Собрались мужики, да и побили их. Сильно побили.
Родственник как отлежался - на работу пошел. С мужиками помирился, бес, мол, попутал. А Николай волком на всех смотрит. На работу придет молчком и слова никому не скажет, ни доброго, ни худого.
Молчком на работу, молчком с работы. А раз человек молчит, значит злобу имеет, а если злобу имеет - жди худого от него. Люди стали за ним уж следить.
И будто рано утром видели его на озере, на лодке. Будто плыл он, а в руках был длинный осиновый кол. Выплыл он на середину озера. И вбил кол. - По всему озеру пошли от него к берегам волны черные. И колдун исчез.
Утром он на работу пришел.
Подумаешь: "Врут старухи". А к озеру подойдешь - так ведь точно, прямо на середине - длинный шест, еще и сверху на полметра торчит над водой.
Обозлилась деревня. Идет Николай - и всей улицей стоят, смотрят на него люди и молчат.
Еще на беду, следующая весна и лето засушливые выдались. Зимой снегу выпало мало, нигде ни водинки. И озера наши стали высыхать. А Курья и так мелкая была, а теперь совсем лужей стала, и кол куда-то исчез. Тут люди совсем взъерепенились, старухи вслед ему плюют. И жена сильно заболела, уехал он. Чужим жил, чужим и уехал, никто не заплакал за ним. Сначала только злобу все на него имели. Потом год дождливый выдался, и озера наполнились водой. И Курья полнешенька. Люди каются, напраслину на человека плели, жалеть его. Дом не трогали, так заколоченный и стоял. Дождался, значит, хозяина. Вот такая она, судьба. Разная она людям дается.
... ... ...
- Не бей меня, мать Марея. Не ругай.
- Как же тебя не ругать. Ведь ты мне совсем не помогаешь. А у меня рученьки почернели от работы. У всех дети как дети. И выучились и работают. И семьи у них. Мне б внучат понянчить. За что мне такое наказание...
Марея знает, плакать да причитать денежно только на чужих бедах, а на своем горе не заработаешь ни копеечки. Только душу тешить.
А поплакать Марея любила. Ой, и любила. Да так, чтобы во всю моченьку, чтобы на всю улицу было слышно, чтобы все люди знали какая она разнесчастная. Пожалели бы люди.
Вот и плачет в голос Марея. Уж и Аля давно сидит на завалинке. А она все убивается. Люди проходят мимо и вздыхают.
- Ох, лучше похоронить дитя, чем с неразумным жить.
Так и живут наши Воскресенские плакальщицы. Хлеб едят, слезами политый. И, говорят, будто со слезами-то слаще.
Но вот Марея и снова наплакалась вдосталь. За дело, за какое бы взяться, да сегодня праздник божественный.
- Вот и опять праздничек и делать ничего нельзя. Праздник за праздником, а картошку полоть надо. Может поработать, а потом помолиться, грех снять... Нет, нельзя, и так наказал меня уже Бог. Лучше завтра с утра начну. На завалинку что ль пойти? - Говорит Марея сама себе. Говорит громко, чтобы не было в доме тишины. Не любит Марея, когда в доме тишина, будто покойник в доме.
Сидят, мать Марея с Алей на завалинке. Молчат. Подходим мы с Зоей, здороваемся. Сидим вместе.
- Ох, горе горькое,- вздыхает Марея.
- Ага,- соглашается Аля.
- Божественный праздник сегодня,- Зоя щурится на солнце и продолжает.- Нельзя ни мыть, ни стирать, ни вязать, ни дрова колоть, ни картошку полоть. Ничего нельзя. А иначе это грех великий. А иначе будет мой боженька карать муками страшными.
- Ох, муки мои горькие,- вздыхает мать Марея.
- Мой боженька все видит, все знает. И если уж наказывает кого, так за грехи великие. Ничего нельзя делать, даже мыться нельзя.
- Отчего мыться-то нельзя, Зоя? - Удивляюсь я.
- Вот нельзя - значит нельзя. Значит богу так надобно. А нам надо терпеть да подчиняться. Кары небесные без спуску всем.
- А я вот как думаю. Мне один батюшка вот как сказал. В субботу был праздник какой-то престольный. А он из бани шел. Я в ноги, да и спросила: "Батюшка, разве не грех мыться-то в день божественный?" Он мне сказал: "Мыться не грех, ибо тело наше - есть плоть Христова. И приводить его в чистоту - в этом нет никакого греха. А самый большой грех в эти дни, да и во все другие - это наводить напраслину на человека, оскорблять, сквернословить, сплетничать на человека. Это,- говорит, и есть великий грех на земле нашей во веки веков. И вот за это наш единый бог наказывает жестоко. Великий это грех - обижать человека". Вот так батюшка и сказал.
Мать Марея замолчала.
- Так и сказал, так и сказал... - вторит Аля.
Помолчали. Повздыхали. Посмотрела мать Марея на уходящее солнце, посмотрела с тоской и запела.
Извела меня кручина,
Подколодная змея-а-а...
Мы подхватили. И полилась песня, с улицы на улицу - и по всей деревне. Затихла она, заслушалась. Ай да песня! Ай да мать Марея!
А Аля мычала-мычала мелодию песни и вдруг заревела, завыводила голосом мелодию плача. Песня вздрогнула и оборвалась.
Слушает деревня. А Аля плачет и слезы в три ручья. И плач Алин не льется по улицам, а все поверху, над деревней - и уходит в сгустки заката, будто песня не людская, а журавлиная. Солнышко все не уходит, хочет дослушать плач Алин. А Аля и себе сердце надрывает и всей деревне. Вот, и мать Марея, и я не вынесли и подхватили.
Плачем и будто вся деревня плачет. Ушло солнышко, показался месяц. Любопытный, все норовит подслушать, все выглядывает из-за туч.
Плачем мы, голосим, нарушаем вечернюю тишину. Ну, всплакнули б - и хватит, а то ж - пока душу не натешим, не успокоимся. Я замолчала. А плакальщицы, будто хоронят кого, во всю моченьку.
Мимо две старушки шли, сначала, было тоже хотели всплакнуть, да раздумали, и только поделились мнениями:
- Разве ж это плакальщицы... Вот раньше были плакальщицы, так плакальщицы. Бывало, обида, какая или напасть - они в плач. Да в какой! Все горести за всю жизнь вспомнят. И что с ними случалось, и что с их матерями и прабабками. И такой знатный плач поднимут - аж до района было слышно, а там по столбовой дороге и до Москвы самой слышно! Слыхать-то наших плакальщиц Воскресенских в Москве! Вот плакальщицы были так плакальщицы, всем плакальщицам плакальщицы.
- А в худые-то годы как плакали! Всеми деревнями. Сидит каждая баба на своей завалинке и воет. Вот как.
- Что-то уж больно сильно плачут, как бы беды не накликали.
Старушки прошли. А плакальщицы еще поплакали, устали, вздохнули, перестали и пошли по домам.
Не надо было плакальщицам так долго плакать-голосить. Накликали они беду на свою голову. А, может, предчувствовали, потому и плакали... кто его знает...
... ... ...
Пришла беда - отворяй ворота.
Утром почуяла Аля ее, Беду-то, выбежала в ограду и ворота покрепче затворила. А Беда все-таки вползла, нашла щелочку - цепкая, голодная, синеглазая; вползла в дом и к Але привязалась. Куда Аля идет - туда и Беда костыляет. И никак не может Аля от Беды отвязаться.
Начался день в доме Мареи худо, а закончился еще хуже. Какому богу молиться, чтобы горе твой дом обошло. Так бы день и ночь молилась, весь лоб бы поразбивала - лишь бы помог. А ведь не помогает Он. Что делать-то? Мать Марея молится, молится - а Але все хуже.
- Беда со мной приключилась. Добрые люди, помогите, придите, хоть слово скажите, пожалейте меня и мою Алю.- Тихо плачет мать Марея, плачет-причитает.- Никто не идет, никто не хочет пожалеть меня и мою Алю. Добрые люди!.. Не идут ко мне добрые люди.
С самого утра заболела Аля: огнем горит, мечется, в горячем бреду. А мать Марея стоит у койки Алиной и плачет. Травой лечебной поит. Густо заваривает, и поит Алю, и поит.
Громко, на всю деревню, Марея уже не плачет. Боится, как бы большее горе не накликать. Плачет тихонечко, причитает шепотом, а слезы бегут из глаз, смотреть мешают на Алю.
- Аля, дитя мое неразумное. Так Бог и делает, сначала разум отберет, потом и жизнь. Господи, помоги моей Але, спаси, сохрани мою Алю...
Вот уж и солнце на закат клонит, а Марея все у Алиной кровати сидит. И дела не делаются, и Але, по прежнему худо.
День плохой, пустой день, черный - сгинь, не повторяйся в доме Мареи и Али, в доме наших Воскресенских плакальщиц.
Приди день - светлый, ясный, хлопотливый, чтобы в руках все спорилось, чтобы на душе было весело, чтобы все здоровы были. Чтобы всем было хорошо...
Промучилась Аля день, ночь, а на другой день, к вечеру начала помаленьку выздоравливать. А на следующее утро совсем встала. Да и не одна, а с Бедой вместе.
- Уж проголодались мы.
- Кто это мы?
- Я да Беда моя.
- Аля, какая беда? Где ты ее видишь?
- Да вот же она стоит, подле меня. Не видишь что ли?
Мать Марея в слезы. А Аля все одно: мы, я да Беда моя.
Живут дальше мать Марея с Алей. А Беда все не отстает от Али. Где Аля там и Беда.
К кому во двор не зайдет Аля. -
- Здравствуйте! Мы пришли к вам. Я да Беда моя.
Люди гнать Алю.
А тут старушка в деревне умерла. Думали люди, думали и решили позвать плакальщиц.
- Приходите Марея и Аля. Беду свою дома оставьте. Поплачьте. Грех снимите. Заплатим, не пожадничаем.
Собирались плакальщицы недолго. Черные кофты, черные юбки, черные платки надели, черные платочки в руки взяли и пошли к покойнице.
Зашли, низко поклонились и прошли в комнату, где покойница лежала. Сели, сначала тихонько поплакали, потом в голос начали. День проплакали. Ночь не спали, все плакали. И на следующий день, с самого утра, запричитали. Они плачут - и весь народ плачет. Они молчат - и народ молчит. В два часа выносить стали. Плакальщицы шли за открытым гробом, и плакали в голос, и причитали:
- Ох, ты, милая родна-ая... Ох, зачем ты нас поки-инула... Ох, остались мы си-ироты... Ох, забери ты нас в сырую могилу... Ох, забери ты нас с собою...
Плакали Марея с Алей, когда гроб опускали в ямку. Плакали Марея с Алей, когда засыпали землею. Насыпали бугорок, оставили рюмку водки и пшеничный калач и пошли обратно в дом. Обед был вкусный и обильный: пироги, и уха, и стряпня всякая молочная, и компот из изюма. Поели плотно плакальщицы, и пошли домой. И все вроде тихо и спокойно. Так и пошли по улице: высокие, худые, в черном.
Разве ж они знали, что и Беда за ними, след в след ходила.
А на следующее утро, в доме том, где плакали мои плакальщицы - снова горе приключилось. Да такое страшное, что снова плач поднялся.
Марея с Алей из своего дома не выходят. Занавески на окнах задернули и ставни позакрывали.
"Наплакали грех на душу. Теперь вину за все беды на нас валить будут. Потому как слышней всех плакали. Ох, и денежно и боязливо".
Сидит мать Марея у закрытого окна и горькую думу думает. И не виноваты они с Алей, а вот наплакали новую беду, уж больно старались, криком кричали. Как бы, не прогнали. Да еще и проклинать станут. Душе христианской - да проклятия людские! Ох.
Не выходили плакальщицы к людям в этот день и на следующий. А в другие дни сидели на завалинке и на людей смотрели виновато, украдкой смотрели.
Люди мимо проходили, не останавливаясь. Даже соседка Павлина, и то, глаза опустила и мимо плакальщиц, будто и не знакома. А Зоя, да я - пришли. И сидим мы вчетвером и молчим. А молчание наше нехорошее, напряженное.
- Сказала мне мама, чтобы не ходила я к вам. Сказала мне мама, будто продали вы душу лукавому. Господь все видит, все знает. Я-то за вас все молюсь.- Прерывает молчание Зоя. Вздыхает и крестится.
Сидим мы на завалинке до поздней ночи. Плакальщицы все вздыхают.
А рядом, у дома, на завалинке, тоже сидят, соседки-старушки, жалеют наших плакальщиц, вполголоса.
- Уж к кому беда прицепится, так и до могилы доведет.
- Ишь, как оно, поплакали, а на следующий день - снова покойница. Правда сказать, тоже уже старенькая была.
- Не будут больше плакальщиц звать, бояться теперь плакальщиц.
Покачали головушками.
- Как бы люди не осерчали, да не выгнали б их.
- Жалко, и Марею, и Алю-дурачку.
- Помните, у нас как-то ворона завелась. Крупная, кликушей ее прозвали. Прилетит к кому-нибудь под окно и каркает целый день, накаркает беду, и обратно улетит в лес. В доме том, на следующий день - плач да крик. И долго так-то повторялось. Прилетит, накаркает - беда. Так люди всей деревней, подкараулили ее и забили палками насмерть. И ведь такая ворона была, пока не накаркается досыта - не может от дома того улететь, будто сила какая держала. Потому ее с первого раза и убили, как набросились с палками - она взлетит, покружится, и снова на забор перед окном, и снова каркать во всю глотку. А забили ее люди палками, так вроде и горя поубавилось.
Говорят старушки тихо, с опаской в темноту смотрят.
- Люди злые стали. Эти бедные, может, и не виноваты. Вона, Николая Николаевича-то выжили.
- Наплакали они себе горя в обе горсти.
- Жалко Марею и Алю-дурачку.
Мы разошлись по домам. Марея с Алей долго вечеровали. Потом Аля уснула, а мать Марея все не спала, все смотрела на спящую Алю и слезы вытирала.
Включила она свет, зажгла свечку и села гадать на картах. Карты старые, позаклеенные бумагой. Разбросила первый раз - "что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится... на дороге, на пороге, в дверь стучится, в сердце вселится... на сердце, под сердцем..."
Гадает мать Марея, свеча потрескивает; карты, словно живые, рассказывают.
И что такое, все... черные карты ложатся около Али и Мареи. Полночь минула, Марея погадает, посидит недвижно на картах и снова гадает. И все черная масть падает, пиковая дама-злодейка, все около Али крутится. Всю правду горестную рассказали карты Мареи. Задумалась она, руки опустила.
Молилась Марея до рассвета. Сколько знала молитв, все прочитала и все кланялась иконе Казанской Божьей Матери со Младенцем. Уснула только к утру. Свечу не стала тушить.
Спят Марея и Аля, в окнах рассвет зачинается, свеча горит на столе, рядом потертые карты колодой лежат, и дама пиковая сверху колоды. Рисунок ее лица еле заметен, только черное сердечко ярко выделяется - и на карте, и на столе; пламя свечи тянется-тянется, а так и не может дотянуться до черного сердечка и спалить его.
Свеча догорела и потухла. Проснулась Марея, пошла на улицу. Воротца открыла и как только увернуться успела - бревно большое рядом ухнуло. Мстят им люди, а кто?- тихо на улице.
Утро переходило в день, и Аля проснулась. Проснулась она и испугалась. Беда-то ее рядом, у изголовья стояла, скалилась. Увидела Аля Беду и заплакала.
Поплакала Аля, оделась и пошла из дома.
Ходила Аля по улицам, по всей деревне, по всем переулкам, только в дома не заходила. Долго ходила, думала, что Беда устанет да и отстанет от нее. То ходила, то бегала. Да вокруг озера.
- Отстань от меня Беда, отстань.
Люди со страхом выглядывают из окон, что-то Аля-дурочка носится по деревне. Ребятишек из домов не выпускают. "Крестная сила с нами",- шепчут.
Побегала Аля, устала. Идет домой и всем рассказывает:
- Отстала от меня Беда, там, за озером осталась. Чтобы ей ни дна, ни покрышки.
Прибежала домой, от радости сдышаться не может. Матери рассказала. Марея головой качает:
"...Сколько слез моих невыплаканных еще осталось?
Сколько бед у меня на веку еще осталось?
Бед да слез, а радости-то мои где? То ли по ошибке другим достались? То ли мне и не положено? Судьба уж такая...
Хоть и плохинькая, да моя, родная.
Уж простите мне люди, что недовольна я судьбой своей, да больно тяжело мне с Алей. Ничего, встряхнусь да пообсохну и - ничего, дальше буду жить. Благодарить буду, что живу. Самое-то главное".
Мать Марея перекрестилась на икону и улыбнулась Але.
- Наша беда пусть будет при нас, лишь бы чужое горе не прицепилось. А мы и втроем, с бедой твоей заживем. Лишь бы здоровье было.
Только Марея сказала так - Аля глядит, а Беда ее уже у окна и заглядывает. Аля закричала, бросила в нее туфель. Стеклышки посыпались, а Марея подметает их в совок крылышком и приговаривает:
- На счастье Алино, на счастье Алино.
... ... ...
Так и живут они втроем. Мать Марея, Аля и Беда ее. Вечерами я да Зоя приходим. И сидим все на завалинке. У других домов тоже люди собираются, да в нашу сторону не глядит никто.
Счастью радоваться - лучше вместе, а можно и по одному. Горе горевать - легче вместе, а одному сильно плохо. Вот нам и легче.
А наша Воскресенка готовится к свадьбе. Осень льет слезы по теплу летнему, а люди с радостью готовятся к свадьбам осенним. Как приходят сухие дни - свадьбу успевают справить. Успевают попраздновать.
Забывают тогда люди все обиды. Прощают их и другим и себе. Повалят на свадьбу, все, без приглашения. Подарки бы не забыть, да бегом в колхозный клуб, а потом в крестовой дом. Пятки поотбивать, а наплясаться. Глотки понадрывать, да уж напеться. И так три дня, не спавши. И уж не в одном доме гудут, а во всех. И свадьба уж во складчину идет.
На самый первый день позвали Марею с Алей.
- Никакое горе нам не страшно. Приходите, с нами счастье разделите. А счастья у нас сейчас - во! - По самое горло, как бы, не захлебнуться. Худо не вспоминайте, Беду свою дома оставьте. А уж постарайтесь, поплачьте да попричитайте - за волюшку девичью, за неволю бабью.
Долгонько собирались, мать Марея с Алей. Одежду всю светлую надели. Уж и Аля снова хохочет и смотрит на мать. Да и Марея...
Так уж созданы они Богом - эти добрые люди. Отвернешься от них, обидишь - так они плачут. А повернешься, улыбнешься - они готовы для тебя и душу свою на изнанку вывернуть.
Собрались мои плакальщицы, и пошли из ограды. А Аля вернулась с полдороги в дом. И приказала Беде дома оставаться, и бегом мать догонять.
Свадьбы наши по традициям справляются. Сначала сватают, потом выкупают. А когда жених приезжает в тещин дом забирать невесту, выкупать ее подарками, силу свою удалую показывать. Вот тут-то наши плакальщицы и нужны. С самого порога - как встретят жениха, плакальщицы да верные невестины подруженьки не пускают его. А жених удалой, напевный, лихо отвечает на все их слезы.
Тут стали отступать плакальщицы в горенку - где уже обряженная невеста ждала. Как вошли в горенку, так молодой одарил плакальщиц колечком и сережками. Аля от радости про плач забыла и пляшет-кружится на месте, хохочет. Мать Марея хоть и выводит плач, а сама с радостью смотрит на Алю. Вот, подошли к молодой, подружки было плакать вместе с Мареей о неволе бабьей, а невеста вдруг, как побежит, да к жениху на шею и – ну, целоваться... Все засмеялись и плакать перестали. Довольные, пошли к колхозному клубу. Молодых там зарегистрировали по закону. А как фотографироваться стали, то Марея все в кадр старалась попасть. И улыбалась.
Потом за столом сидели и песни пели. "Горько" - громко-громко кричали. Молодые так долго целовались, что все почему-то начали вздыхать и после того еще красивее пели.
А мать с Алей, всех красивее.
И все хорошо будто бы. Дай-то Бог.
А Бог взял и не дал. Хорошего помаленьку, а худого - не жалко, а худого - в обе горсти.
И ведь за столом все полюбили друг друга. А особенно плакальщиц все полюбили. И запевают они первые, и в пляс первые. И все им хлопают, и все им улыбаются, будто ничего и не было между плакальщицами и деревней. Что еще моим милым, Але да Марее, еще и нужно?
Счастья и у них через край.
Але дали немножко выпить. Потом еще немножко. Ох, и люди... Потом кому-то скучно показалось, стали поддразнивать:
- Аля, жених-то твой женится. Погляди, на тебя все смотрит, вздыхает. Любит тебя жених, а вишь, женится.
Аля к жениху, а он ее отталкивает. Усадила ее Марея рядом с собой. Аля глаз с жениха не сводит.
Стали снова запевать. Запели "Лучинушку". Поют. И молодые, и старые. И так хорошо поют. А песня, вроде, не совсем и подходит для свадеб, а вот нельзя у нас в радости без печали. Какая ж свадьба без слез? Ну что ж такого, и поплакали, хорошо поплакали, светло, радостно. И Аля со всеми тихонечко. Только все уже перестали, а Аля подпевать стала:
- Ой, да, на кого ты меня по-ки-инул...
И будто хоронит кого.
- Никогда моей Али замуж не выйти,- вздыхает мать Марея. - Забрал Господь счастье у моей Али... Никогда семьи не иметь, детишек. Ой, Аля-то моя!
Пожалели люди Алю. А она все будто хоронит кого.
- Закопайте меня в сыру-у землю...
Тут жених подскочил и Алю за дверь, побыстрее, вывел, вернулся - а она за дверью плачет в голос и будто на похоронах чьих... Снова вскочил жених, вытолкал Алю на улицу. Зашел в избу, сам не свой. Свадьба продолжается. Мать Марея поет да пляшет.
А Аля к нам, на озеро прибежала, плачет, кричит, а ничего у нее не понять.
- Э-э-э. Там! Они! Били меня! Замуж выдавали, потом били! - И плачет. Плачет.
- Аля, да не тебя замуж выдавали. Не тебя.
- Нет, меня, выдали, потом прогнали!
А сама плачет, кричит, плачет. Будто бес вселился.
- Меня замуж выдали, потом выгнали и били, били!
Сбросила с ног Аля туфли и бегом до дома.
Прибежала Аля домой и зовет, кличет Беду свою. И бежит в дом, на свадьбу и за собой Беду зовет, кличет. Ведет Беду на свое горе.
Забежала Аля в избу, да прямо в круг танцующих. И криком кричит:
- Беда моя! Сюда иди, Беда моя! Здесь замуж меня выдали, потом выгнали! да били, били! Сюда Беда моя! Здесь останься, за мной не возвращайся!
Люди спохватились, в толчки выгнали Алю, вытолкнули из калитки. А Аля все кричит:
- Не иди Беда за мной, здесь останься!
Вконец довела Аля жениха, коршуном он бросился за ней.
Аля снова к нам бежит. И мимо нас - в озеро. Кричит во все горло. А озеро у нас мелкое. Бежит она, падает, бежит - а вода все по колено. Упала и - голову в воду.
Я бегом к ней, да тащу на берег. А Зоя сидит спокойно, смотрит и говорит:
- Мой Бог все видит, мой Бог все знает, все учтет, на том свете за все отвечать придется...
Вывела я Алю на берег, посадила на травку, сидит она, и тихохонько, всхлипывает. Вся мокрая, в грязи и дрожит, дрожит, трясется. Потом ко мне прижалась и плачет.
Взяла я Алины туфли, взяла я за руку Алю и пошли мы домой, к матери Мареи. А Зоя за нами шла, шаг в шаг и молчала.
Зашли в дом. Марея уже ждет Алю. И мне рассказывает:
- Аля, Аля, что ж она наделала. Люди-то после нее все как-то вдруг поразошлись. Молодые-то разом одни остались. Люди разошлись, напугались Алиной Беды. Проклинали меня, ругали. "На цепи,- говорят,- надо держать твою Алю, а не в люди водить"... Уедем мы отсюда. В Марково уедем, там у меня двоюродная сестра одна живет. Будем там вместе жить, я сторожить пойду. А плакать при народе больше не будем. Хватит, всю жизнь проплакали. Не будем больше за плату плакать, а если и будем, то даром, дома и потихонечку, чтобы народ не слышал.
Аля как легла на кровать, так сразу и заснула.
- Поеду туда завтра договариваться, подводу, какую, или машину дадут под переезд-то.
Ушла я. И мать Марея осталась наедине с думами своими. Долго я ходила по темным улицам, добрые люди спали, позакрыв двери с окнами.
. . .
На следующий день, так все и вышло, как Марея задумала. Поехали они с Алей в соседнюю деревню Марково, да с сестрой, втроем, пошли к председателю. Договорились. И уже на третий день Марея и Аля приехали на машине за вещами. Пока они ездили, я да моя мама все имущество Мареино в узлы повязали. Немного у них нажито: вещи в три узла, посуда в ванну да еще два узла - и все добро. Приехали они на бортовой машине, погрузили - сначала шифоньер ручной работы.
- Хорошо сделан, легок,- сказал шофер. Он да Марея - без труда затащили его в кузов.
Потом - две железные кровати, два деревянных стола да стулья, лавки отдирать от стен не стали. Узлы сложили в шифоньер да между койками. Сбоку лопаты, грабли - весь домашний инвентарь поставили. Глянь - вроде все сложили, а еще полкузова свободные.
- Тут еще и дрова колонные войдут,- обрадовалась Марея.
Шофер обтянул вещи пологом, и мы цепочкой дрова стали складывать. Вот уже и полон кузов, а еще полполенницы осталось.
- Ничего, когда осенью за картошкой придем, так и заберем. Не расстраивайтесь.- Шофер завел машину. А мать Марея дверь и окна закрыла плотно и заколотила жердочками.
Присели на дорожку. Марея, Аля, Зоя, я и моя мама.
- Для кого-то переезжать легко, вещички собрал, да и - ветер в затылок. А для кого, будто с жизнью прощаться.
- Ну, с Богом.
Марея всплакнула, а моя мама сказала:
- Не плачь, все будет хорошо. И на новом месте обживетесь, а тут тебе терять-то нечего. Если только хороненных-оплаканных.
Мать Марея вздохнула. А моя мама сказала:
- Вот так и живем. Сначала Батюшку выжили, теперь плакальщиц. Как умирать-то
теперь? Совсем боязно.
Поехала машина в Марково, повезла Марею и Алю на новое житие. И соседи вдруг откуда-то взялись.
- Что же, уехали...
- Скатертью дорога.
- С обидой уехали,- сказала мама.
- Кто же виноват, сами и виноваты. А жалко, хорошие плакальщицы были.
- Знатные были плакальщицы. Сейчас таких и днем с огнем не найти.
- Ага.
А дом стоял, и окошки позабиты жердочками. И дверь с воротами, подперты столбушками. Так моя Воскресенка и осталась без плакальщиц.
История повторилась - сначала кляли плакальщиц, потом жалели. И вдруг одна богоугодная воскликнула:
- Ох, батюшки, да за что ж мы их изводили. Они грехи на себя перенимали, оплакивая. Очищали душу перед судом небесным. А мы их изводили. А они терпели безропотно. Господи! Да ведь они же святые!.. наши плакальщицы-то Воскресенские!
Застыли на местах от страха старушки. Потом еле отошли, и по домам молча разбрелись.
Теперь если вдруг заплачет невестка, что одеть ей нечего, что на люди выйти не в чем, так свекровка с печи ворчит:
- Эва, одеть ей нечего, а шкап полнешенек. Плачет, раньше хоть плакали за душой, а теперь за тряпками. Срам. Одни на деревне были плакальщицы не скаредные, и тех загрызли.
- Дак кто загрыз-то? Вы самые и загрызли. Вы самые первые и стращали народ Бедой Алиной.
- Кто же знал, что святые они. А ты что-то зубоскалить стала больно. Им слово - а они десять в ответ.
На том разговор и закончится.
С тех пор стали в нашей деревне плакальщиц святыми звать. А сами-то плакать совсем перестали. Стыдятся вроде кого. И на похоронах, и на свадьбах, и дома на подушках.
На свадьбе если только уж свекровка сильно разойдется, напляшется в душеньку, потом посмотрит на мужа своего родного.- И вдруг всхлипнет, притопнет ногами и прокричит под гармонь:
- Горе! Горе!
Муж Григорий!
Хоть бы худенький -
Да Ива-ан!
А на похоронах как всхлипнет кто-нибудь громче положенного, то сразу оглянется - слышал ли кто? Потом возьмет платочек и сухие глаза вытрет. И только когда уж опускать в могилку гроб станут, так вспомнят все, и про свою невечность - всплакнут немножко. И сразу же застыдятся чего-то и не смотрят друг на друга, бочком все норовят. Так и живем без плакальщиц.
Зоя теперь одна вечерами у озера сидит. Сидит, как всегда, спокойная. Уснет, а как проснется - хохочет. Смотрит на небо Зоя и говорит:
- Мой Бог все видит. Мой Бог все знает. Всех отвечать за свои грехи заставит. А зря-то, он никого не обидит.