Утро в воскресенье было светлое, пусть не яркое, но впервые за десять дней голубыми прорезями покрылось облачное небо, и солнце, пусть изредка, да точно попадало на очки и слепило отвыкшие от такой благодати глаза; и то, что всю неделю казалось отвратительно смурной и промозглой погодой, вдруг превратилось в мягкую нежную оттепель с тёплым, дышащим свежестью ласковым ветром и дружелюбной, хоть и вязкой, землёй. В это утро она решила пройтись. Не прогуляться - в её понимании прогуляться можно по парку или по лесу, или узкой тропинкой вдоль берега реки, а именно пройтись: померять шагами проспекты этого города, в котором сколько ни живи и не ходи, а всё каждый раз найдёшь что-то новое, неизвестное и непонятное.
Она шла к метро и, улыбаясь, обгоняла машины, стоявшие в ожидании, когда вздыбившиеся заграждения опустятся, и им можно будет переехать заводскую одноколейку. Водители сигналили, а пешеходы никогда не сигналят, даже когда стоят у нерегулируемого перекрёстка в ожидании доброхота, который притормозит и даст им шанс перебежать на другую сторону. А вот если бы у каждого пешехода был маленький клаксончик с кнопкой где-то под левой рукой в кармане, и они бы свиристели, бессловесно обмениваясь нетерпением, досадой и злостью, а кто-нибудь ещё надсадно трубил, пытаясь перекрыть всех, выразить свою ненависть ко всей этой согласно шумящей, скреплённой покорным стоянием толпе и заявить о своей исключительности, о своей непричастности к стаду. «М-м-м-м», - жевала она не родившееся стихотворение, стараясь запомнить ритм, чтоб потом, когда-нибудь, вернуться к нему снова, потому что у каждого стихотворения свой звук и свой вкус, которые приходят только однажды и потом уже не вернутся, во всяком случае, не вернутся уже к тому же человеку.
В вестибюле станции метро пол покрылся множественными глубокими трещинами. В прошлый раз, когда она была здесь, этих трещин она не заметила, а, может, их и действительно не было тогда, два года назад. Где-то, не так и глубоко сдвинулись глинистые пласты, и побежали змейки по искусственному граниту, снизу, да вверх, да в стороны, может быть, вполне безобидные, а, может быть, несущие в будущем немалые несчастья. И вдруг представила она, как встают серые плиты из земли и жирная бурая глина выкатывается вроде бы неторопливо, но так быстро пластинчатыми упругими волнами покрывая блестящий фальшиво пол. Но долго думать об этом ей не пришлось, потому что тут же почти увидела она новые фиолетовые указатели, а проследив глазами туда, на что они направляли широкие стрелки, и новые тёмно-синие ленты с названиями станций, которые словно бы пристёгнуты к стене гигантскими скрепками, украшенными матово-золотыми розами. И так эти совершенно канцелярские скрепки не роднились с цветами, а вся лента – со стеной и безыскусностью открытой, лишённой колонн и барельефов станции, что позабыты вмиг были картины хаоса и разрушения, и она села в поезд, уже ни о чём не думая почти до той поры, как увидела за окном скрытую рифлёными металлическими шторами станцию «Адмиралтейская».
Тут она задумалась о том, как впервые услышала о том, что скоро будет введена новая станция, которая позволит разгрузить и т.п. и т.д. Лет двадцать назад это было. И потому ли, что целая вечность жизни отделяла её от давно прошедшей юности, или потому, что настроение влекло её всё сплошь в какие-то фантастические мечтанья, но представилось ей, что там, на этой закрытой станции, уже много лет живёт странный подземный народец, который потревожили метростроевцы впервые ещё, небось, шестьдесят лет назад, и теперь тайно приносят ему в жертву поезда, тоннели и станции. Вот такие, например, поезда, как этот, стоящий напротив: с окнами, задернутыми тёмно-коричневыми шторами, со странной машиной посередине, проплывающий мимо под громогласное «На прибывающий поезд посадки не будет». А что там, за этими шторами, уже не придумывается, потому что ноги бегут уже, торопятся вырваться из подземного, веющего таинственными сквозняками, мира и выйти на шершавый надёжный тротуар Сенной площади.
Тротуар-то там надёжный, а вот сама площадь – не очень. Всегда, во всю свою бурную жизнь, почти равную жизни города, это место было крикливым, шумным, полноводным – опасным. А теперь ещё и не полным. Пусть выложена она затейливо плиткой, пусть выставлены на ней скамейки – арбы безлошадные о двух колёсах, пусть кругом торговцы, мошенники и торговцы-мошенники всех сортов, а так явно не хватает завершающей точки, что, и не знай она, что прежде тут, в самом центре, не одно десятилетие простояла метростроевская вышка, а до неё, многажды перестраивавшаяся церковь, и то бы догадала, что не хватает именно пика, возносящегося ввысь. Этакой Вавилонской башни, чтоб хоть как-то оправдать трёхвековое неумолкающее столпотворение Сенной.
Вот Садовая улица, по которой невозможно пройти так, чтобы тебя не задели, не пихнули, не споткнулись о тебя да и самой невозможно не задеть и не споткнуться. Вот трёхэтажный дом на углу с Гороховой – дом Парфёна Рогожина, как уверяют литературоведы, и как она сама готова верить, едва увидит его ничем не украшенный фасад, простые окна и мрачные зелёные стены, на которых нет ни фальшивых колонн, ни балконов. За то ли она не любит этот перекрёсток, или за тихих бабушек, стоящих на его углах и торгующих вроде как спичками и прочей мелкой рухлядью. На самом-то деле они наркотики продают. Много лет назад каждое утро, идя на работу, она видела этих старушек и других, молодых, с улыбками подходящих к ним, как к старым знакомым. Одну из девушек она запомнила очень хорошо: у той было ясное чистое лицо, которое озарялось надеждой и радостью при виде «благодетельницы». А потом во дворе здания, где она работала, в мусорке нашли тело. Было лето, и было жарко, и опера сказали «Опять передоз», и с тех пор она не взлюбила тихих бабушек с добрыми улыбками. Хотя и знала, что настоящие поставщики – это мужчины, сидящие в старых машинах, появляющиеся из подворотен и дверей закусочных и подходившие время от времени к старухам, которые, конечно, в большинстве своём занялись своим нечестным промыслом не от хорошей жизни. Но всё равно, пока в мусорных баках находят тела, пока мальчишки в подворотнях жарят бурую жидкость в ложках над спиртовкой, пока в самый знойный день она встречает на улице ссутуленных людей в тёмных куртках и свитерах, она не сможет спокойно проходить по Садовой от рынка до Апраксина двора.
Апраксин двор. О нём она ничего не знает. Она ни разу не заходила в это самое известное в городе торжище. Зато она много что знает о домах напротив. Вот Мучной переулок. Когда-то там был удивительный букинистический магазин. Зелёный Диккенс и жёлтый Сервантес, и Теккерей в дешёвом бумажном переплёте стоят теперь у неё дома на полках, а когда-то стояли на полках этой лавки, с выгоревшими за долгие годы на солнце корешками и неразрезанными за долгие годы страницами. Вот Банковский переулок. Здание на углу украшено лепными женскими головками, когда-то такими загадочно-прелестными, а теперь изуродованными реставрацией и уже снова требующими поправки. Институт, ой, извините, университет. Здесь она училась тогда, когда ворота ещё не были заблокированы наглухо штырями и заперты тяжёлым, проржавевшим от долгого бездельного висения замком.