Кликуши — женщины, подверженные истеричным припадкам, во время которых они издают неистовые крики. Петр первый видел в кликушестве притворное беснование, имеющее целью оговорить невинных людей.
- Вы поедете с нами в обитель святую?
- Зачем?
- Там вычеты делают.
- А что это такое?
- Изгнание из кликуш дьявола, излечение с помощью Священного писания.
- А я Вам зачем?
- Да, понимаете, без мужчины как-то страшно, далеко и все такое. Нас едет пять женщин и ни одного мужчины.
- И что, все женщины – кликуши?
- Нет, конечно, но мало ли, да и не повредит.
- Ясно, профилактика.
- Вот поэтому мы именно Вас и просим. Вы на все смотрите с юмором, и с Вами нам не так будет страшно.
- А чего Вы боитесь?
- Всего.
- Понятно. Когда отъезд?
- В эту субботу, в шесть утра от стадиона, микроавтобус заказан.
Согласившись, начал читать про это явление.
Обнаружил, что это и симптомы истерии, как психического расстройства, и религиозное явление, и что угодно еще. Петр считал их слишком хитрыми и преследовал законом.
До этого, как-то для себя, вошел в самый центр крестного хода, чтобы изнутри увидеть этих людей. Впечатление не для слабонервных. Начинаешь думать, что понятие «психическая инфекция» не такая уж и галиматья. Шкурой реагируешь на эти дикие крики, на припадки, на обезумевшие от горя или ещё от чего глаза калек, инвалидов, - телесных и духовных. Нужно большое усилие воли, чтобы оставаться сдержанным и беспристрастным и не потерять сосредоточенность: толкают друг друга, кусают, топчут, визжат, брызгают слюной, закатывают глаза, падают и бьются в припадке, очень напоминающем эпилепсию.
Падучая, - так на Руси раньше называлась одна из форм кликушества. Кликушество в сочетании с падением и конвульсиями. Но есть одно, - кликушество не сопровождается утратой или помрачением сознания, это также очевидно, как и то, что глаза у них, хоть и дикие, но с каким-то смыслом, впрочем, тоже диким.
«Газель» мягко катится по неплохой дороге Центральной России, перекатывается в другую область и подъезжаем к старому русскому городу, с большими традициями. На окраине города мужской монастырь, как обычно, организовавшийся трудом подвижников на каком-то очень необычном месте. В чем его необычность, понимаешь, побродив по нему.
Огромное ровное плато, стелящееся за горизонт, совсем не вдруг, но достаточно резко накренивается на окраине города, и все своей ширью наклоняется, переходя в другое, такое же большое и такое же ровное плато. Получается, как два мира, - во все стороны, сколько видно глаз, вокруг ничего подобного нет. Внизу, на стыке «двух миров» растет лес, а в лесу течет кристально чистая речка, не широкая, но очень глубокая и быстрая. Монастырь стоит на высоком берегу, лестницы спускаются вниз, к купальням, святым местам, к подворью строения. Речка образуется из множества родников, а называется место «пустынь».
Действительно замечательное место. Антураж, как говорится, это уж половина дела.
Дороги внутри плохие, после ворот монастыря петляем по узкой, спускающейся вниз с выбоинами дорожке, но стоянка радует глаз своей новизной и ухоженностью. Дело, видимо, процветает и стоит того.
Перед поездкой, в разговоре со служителями церкви узнал, что церковь эти вычеты не поощрят, но и запретить не вправе, нет таких прав у иерархов.
Выходим, дышим свежим и чистым воздухом, ранняя весна. Больше всего люблю этот период: смотришь на ещё черный лес, но глазу уже попадаются на общем фоне, то голубеющие, то зеленеющие ветви. До почек и листьев ещё далеко, но соки земли несутся по стволам ввысь и это движение уже заметно по тонким верхушкам деревьев, тем, что прорвались ближе всего к солнцу – они не зимние, они весенние.
Молодая женщина, пригласившая меня в поездку, предлагает отойти в сторону:
- Я не пойду на вычет, дождусь экскурсии во дворе.
- Вот тебе раз! Я же согласился, приехал, а ты боишься.
- Я не постилась перед этим, нельзя говорят. И не причащалась.
- Как знаешь, но неужели тебе не интересно?
- Нет.
Она концом сапога пинает остатки ноздреватого снега, топчется на дорожке и смотрит на меня виноватыми глазами.
- Ты мне все расскажешь потом.
- Ладно.
Зовут в помещение, невзрачное двухэтажное здание, очень невысокое.
Поднимаемся на второй этаж. Вход бесплатный, но надо купить свечи, ещё кое-какие атрибуты, так что и не совсем бесплатно все это.
- Скажите, а долго продлится это мероприятие?
Служка, девушка-чернушка, смотрит на меня не одобрительно.
- Это не мероприятие, это вычет.
- Долго продлится вычет?
- Часа три, не меньше.
Надо запастись терпением, стоим перед входом в большой зал, с очень низким потолком, воздух уже спертый и дышать практически нечем. Народ потеет, расстегивает верхнюю одежду, и наконец, двигается в зал.
Сумрачно и мрачно, по стенам горят несколько лампад и свечей, возле низкого алтаря стоит служитель и что-то читает вслух, негромко. Второй расставляет народ рядами, лицом к алтарю. Между рядами полметра, стоим плечом к плечу, как в строю. Замечаю на себе взгляды украдкой, то один, то другой. Начинаю думать, что у меня в одежде что-то не так. Осматриваю себя, но ничего не нахожу. Стоящая рядом женщина из моих попутчиц, видит это и тихо говорит:
- Такие просто сюда не ходят.
- Какие такие?
- Ну, такие, с важным видом.
- А разве вид у меня важный? – это для меня новость.
- Не то, чтобы очень важный, по глазам видно, что ты открытый и простой, но одет ты не так и ведешь себя расковано как-то, без страха.
Значит, одет я не так. А я думал, что оделся хорошо: добротный костюм-тройка, отличная рубашка, неброский, но дорогой и в тон подобранный галстук. Темнее рубашки, но светлее пиджака, и тем более, плаща, а также темная фетровая шляпа, кашне, новые ботинки. Смотрю на народ и начинаю понимать, что я действительно как попугай среди них. Все одеты очень как-то просто, слишком буднично, многие неряшливо и грязновато. Запах уже стоит в помещении не для слабонервных. Смесь пота, испарений верхней одежды, мокрых сапог и ладана.
Шляпу и кашне держу в руке, плащ расстегнул.
Впереди меня стоят мать, отец, сын. Родители держат сына за руки, ему лет двадцать пять. Характерно машет головой и периодически вскрикивает. Вслушиваюсь и обомлеваю: матерщина жуткая, в сочетании с упреками вроде того «зачем вы меня сюда приволокли, такие-сякие».
Начинается чтение молитвы. Периодически все обязаны произносить вслух своё имя, каждый свое, хором. "Скажите имя своё", - эта фраза, часто произносимая читающим молитвы, явно обретает какой-то смысл и мне очень нравится. "Скажите имя своё!" Вместе со всеми, радостно и воодушевленно громко произношу своё имя каждый раз и думаю: если всем одновременно сказать свой имя, что получится? А получится одно имя - мы, народ мы. Вот они мы. Имя на имя, а на это, еще много имен. Всего людей, здесь стоящих, рядов сорок, может больше. Эхо катится под сводчатым потолком и возвращается разноголосицей. Мелькают огоньки у алтаря. Один огонек скользит вдоль рядов.
- Это тот самый батюшка, - слышу со всех сторон, - он цыганского происхождения, но очень сильный.
Батюшка движется между рядами, челноком, размахивает кадилом, курится дым, слова молитвы сливаются в монотонный гул.
Кричат кликуши обоих полов.
Все больше кричат, сзади кто-то падает и бьется в истерике. Впередистоящий парень опускается на колени, сильно машет головой и изрыгает потоки ругани, самой настоящей, площадной и дикой.
Стою и думаю, что нормальный, но впечатлительный человек, стоя здесь, просто обязан упасть в обморок или начать биться вместе с кликушами. Женщины рядом со мной плачут, держатся за меня, за плащ и руки. Того парня увезти бы в тихий сад, посадить на лавку и говорить, говорить с ним долго и благожелательно обо всем, - смотришь, и отошел бы. А здесь он точно окончательно «отъедет», здесь и здоровые люди в полуобморочном состоянии, еле держатся.
Батюшка идет вдоль нашего ряда и вдруг останавливается возле меня, под предлогом положить еще ладану в кадило, но ловлю на себе его умный и изучающий взгляд. Начинаю чувствовать себя каким-то тайным инспектором религиозных учреждений, намерено втесавшимся в ряды страждущих. Батюшка, наконец, начинает движение, поворачивает ко мне голову и очень доброжелательно, заговорщицки смотрит мне в глаза. Мне он понравился, импозантный и одних лет со мной.
Так проходит много времени. Вычет закончился.
Выхожу и с удовольствием дышу свежим весенним воздухом.
- Ну как? – спрашивает женщина-дезертир.
- Нормально, хотя и труднопереносимо. Условия очень сложные, жарко, темно, атмосфера гнетущая.
- Да это понятно, как там одержимые?
- Как обычно, кричат, падают, кусаются, катаются по полу, их несчастные родственники думают, что тут их вылечат.
- Ужас какой!
- Да, неприятно.
Спускаемся к реке. Резкий перепад, из темноты к свету, из душного помещения к солнцу, к воде, лесу. С удовольствием закуриваю. Сидим на лавке над рекой и тихо беседуем:
- Теперь понятно, зачем это нужно.
- Зачем?
- Я давно такой радости от природы не получал, а ведь вокруг все самое обычное, но после вычета все необычное, близкое, родное и любимое. Словно из гроба встал.
- Вот видишь, польза есть, а ты смеялся.
- Я и сейчас смеюсь, - от радости, от родного чувства ко всем этим священникам, служкам, кликушам, монахам, ко всем, кто там со мной стоял. Это мой народ, и я его ни на какой другой не променяю.
- Странный ты все-таки какой-то. Много знаешь, а ни во что не веришь, смеешься и критикуешь людей, а сам готов за них жизнь отдать.
- А я думаю, это нормально.
Все нормально, что нормально для людей.
Нормально любить, страдать, верить, одним словом – жить, вполне нормально и я, смеясь от её, начинающего оттаивать вида, хватаю её за воротник пальто, поднимаю его, прижимаю мех к щекам и целую размашисто и смачно в одну, а потом в другую щеку.
Она с восторгом смотрит на меня и думает, что я уже стал другим.
Пусть так и думает. Это тоже нормально.