Порфирий не любил меня, но почему-то терпел. А я, словно не замечая его неудовольствия, приезжал каждую зиму в Верхний Кондрючий, на месяц, а то и на два. Больше того, меня, шалопая и стервеца сильно забавляло его раздражение по моем приезде. Ох и натерпелся он от меня в эти долгие зимние месяцы. Но виду не подавал, оставаясь заложником суровой и властной своей души, существование коей отвергал ежечасно. Сейчас, когда его не стало, я горько раскаиваюсь, что был ему палачом и занозой. Не простой занозой, от которой зуд и колика, а жгучей, раскаленной булавкой, в безмятежном и всегда ледяном его теле и, душе, существование которой, он ежечасно отвергал.
Праздник начинался для меня еще задолго до приезда в Верхний Кондрючий. Он наступал вместе с первым морозом и первым снегопадом, когда весь город, уставший от слякоти и удушливого тумана, вдруг, легко вдыхал морозный, слегка разбавленный угольным угаром воздух, и начинал чуть быстрее двигаться, подгоняемый приятным холодком и облачками пара изо рта. День первого мороза был для меня днем Порфирия – днем праздника. В это утро я выходил на балкон, и радость разливалась по всем моему телу. В стылых предрассветных сумерках, я видел людей спешащих на работу, а клубы пара из ртов в неясном утреннем свете, напоминали мне бороду Порфирия, моего ледяного друга.
Я стою в трусах на балконе, а внизу идут бесчисленные Порфирии. Шагают устремленно на рабочие свои места, но я то знаю – настоящий Порфирий идет не на работу, и это мне в нем нравится особенно.
Чемоданы собраны, билет в кармане. Настроение такое, что искры от меня во все стороны. Не испортил его даже сосед снизу. Приземистый, лысый, с жуткой вонью изо рта; все утро курил на балконе, кряхтел и откашливался. Скоро умрет, если не бросит курить – жаль его, хороший дядька. Но, всю тоску долой – еду в Кондрючий. Ура!
Поезд, автобус и попутка до райцентра оставляют в памяти лишь обрывки разговоров да мельканье заснеженных елей вдоль дороги. Туда же, в эту кучу малу сваливаются: поля, степи, полустанки, вокзалы и будки всех мастей и назначений. Все это антураж и предтеча. Более предтеча, потому как добавляет разгону, стремительности моей сорванцовской удали, моей оборотной сути. Я еду к Порфирию.
Последний мой транспорт – первая значимая веха на пути в Верхний Кондрючий – дядя Кондрат со своей Брунгильдой.
- Здорова, дядя Кондрат! – кричу ему заприметив его тулуп, за добрых двести метров. – Брунгильда твоя еще краше стала, чистый мустанг без хера.
Дядя Кондрат возил из Кондрючего в райцентр и обратно, наверно еще при Николае Первом «Палкине», потому был добрым и покладистым возницей. Завидя меня, он привстал в розвальнях, и приветственно замахал всегдашним своим треухом из волка. Сложа рукавицы рупором, трескуче отшутился:
- Пошто ей хер, когда у ёй стать стать что твоя Цирцила. Вот схороню старуху – их! заживем душа в рай.
Тирады Кондрата здорово веселили меня, как бестолковостью своей, так и ясностью, хрусталем изложения. Мы обнялись с Кондратом, даже всплакнули, невесть чему. А потом уж и тронулись. Вечерело.
Всю дорогу к хутору мы промолчали. Слишком захватила нас красота природы. Свежий, почти не тронутый снег, приятно похрустывал под полозьями наших саней. Тишь была «исконная» (почему-то подумалось мне), только Брунгильда, не по злобе, а по темноте свой таежной, пару раз за дорогу, с шумом скинула, остро пахнущие катыши, за что Кондрат посетовал на нее крепким словом.
Хутор уже показался на краю бугра подслеповатыми своими огоньками, и я разомлевший от мороза и сенного духа, встрепенулся вдруг и задышал, смиряя предательский стук слишком может чуткого сердца, предвкушая встречу с Порфирием, как вдруг, увидел широко раскинутые от друга, полошные босые следы…