На фото: бабушка и дед у крыльца янаульского дома,
перед отъездом в мае 1989 года.
Ещё года полтора оставалось жить маме и однажды, когда она пожаловалась на скуку и одиночество, я принёс ей толстую тетрадь и попросил написать, что она помнит о своей родне. К сожалению, она так ничего и не написала и кто, если не я, вспомнит о наших многочисленных родных, канувших в Лету.
Мои дедушка и бабушка, по матери, происходили из крестьян села Большой Кукуй (Кокуй)Частинского района Пермской области. В тридцать пятом году, спасаясь от голода, они перебрались оттуда на станцию Янаул в Башкирии и прожили там пятьдесят четыре года.Там и я родился в начале шестидесятых годов.
Бабушка, Анна Дмитриевна Куляпина (в девичестве Козицына), родилась в 1901 году в семье священника, нигде не училась и читать выучилась сама по церковным книгам (она была староверка). Бабушка родилась в большой семье, но её братья и сёстры умерли рано и из её сестёр я помню только бабу Арину. Всего моя бабушка родила девять детей. Старшим был Иван, он родился в двадцать четвёртом году, был, по словам моей матери, очень простым и добрым парнем и погиб на фронте в январе сорок второго. Через три года вторым родился Александр, он тоже успел повоевать в сорок пятом с Японией. В двадцать восьмом родилась маленькая девочка (имени я не помню), которая в возрасте полутора месяцев упала со стула и умерла. В тридцатом родилась Ольга - она умерла в одиннадцать от воспаления лёгких (пенициллина тогда ещё не было). Потом, с интервалом в три года, родились Надежда (моя мама), Мария и Раиса, в сорок первом Владимир и последним родился после войны Павел.
Дед, Андрей Дмитриевич Куляпин, родился в 1902 году одним из первых в семье, где было шестнадцать детей, но оказался самым крепким и из его сестёр я хорошо знал только бабу Марию. Дедушка проучился около полугода в церковно-приходской школе и из-за живости характера был выгнан из неё, тем не менее он умел писать и читать и последнее письмо с датой от 17 января 1990 г. мы получили уже после его смерти. С тридцать пятого года он работал кочегаром на паровозах, а во время войны на бронепоезде. В сорок четвёртом он ослеп, постоянно глядя в топку паровоза, и ему дали инвалидность. В сорок восьмом году дед, после нескольких операций, стал видеть, но инвалидность ему не сняли, хотя на зрение он никогда не жаловался. Думаю, что был он от природы очень крепкий человек и поэтому какие-то жалобы на здоровье я от него услышал, когда ему было лет под восемьдесят и он сильно болел гриппом. Будучи на пенсии со столь раннего возраста, он всё равно работал, т.к. такую большую семью надо было содержать. Дед долгое время ходил по деревням, как плотник и клал печи. До пятьдесят седьмого вся семья жила в полуподвале старого дома, где во дворе был сарай для коровы и летом они все ходили далеко в поля, запасать для бурёнки сено. Мать рассказывала, что однажды воры, разобрав заднюю стенку сарая, пытались увести корову. Они надели на неё лапти, чтобы их не нашли по следам, но дед услышал подозрительный шум, выбежал во двор и воры скрылись. Дети в старом доме спали все вместе, на расстеленном на полу войлоке, не голодали, но жили очень бедно.
В 1957 году, когда почти все дети выросли, дед и ещё люди от Чепкасовых, построили на новом месте двухэтажный деревянный дом со всякими сараями во дворе. На первом этаже жили Чепкасовы, на втором он с бабушкой, моя мать и дядя Паша, который тогда учился во втором классе. У них на двоих хозяев дома был общий огород в пятнадцать соток, на огороде выкопан подпол и ледяная яма (холодильник у деда появился где-то в семьдесят восьмом, если не позднее). В яму с крыши забрасывали весной снег, образовывался ледник и его хватало до осени. На огороде была ещё баня по-чёрному, кто не знает - это большие гальки насыпанные в выложенную из кирпича загородку, туда же вмурована печка без трубы, дым от которой уходит через отверстие в стене бани, и котёл для кипятка. Льёшь ковшиком воду на раскалённые гальки и всё наполняется паром. Бабушка очень любила париться, а дед наоборот - в жар мыться не любил и ходил в баню последним.
По магазинам ходил обычно дедушка, он быстро показывал бардовое удостоверение юного пожарника и проходил без очереди (все его медали за войну давным-давно растеряли дети и вообще он никогда не рассказывал, где они ездили на бронепоезде в течении двух лет). Бабушкины орден "Материнской славы 3 степени" и "Медаль материнства" я видел в коробке с пуговицами году в семьдесят пятом. На тридцатилетие Победы моя мама выхлопотала им через военкомат пенсию по потере кормильца (за погибшего старшего сына Ивана) в сумме тридцати рублей. Пенсию выдали и за три предыдущих года. Дед, как инвалид, получал около сорока рублей.
Весной они ещё выращивали и продавали на базаре рассаду помидоров, торговала всегда бабушка. Зимой у деда был дополнительный заработок: до семидесяти пяти лет он подшивал валенки - заказов было много. Как-то, будучи у них на зимних каникулах, я помогал ему смолить дратву, вырезать из войлока подошвы и подшивать валенки: помню его большие жилистые руки, черные от смолы и как он с силой растягивает концы дратвы в разные стороны, чтобы новая подошва не болталась. Ещё они в сарае, до восьмидесятилетнего возраста, выращивали одного или двух поросят: кормили хлебом, картофельными очистками и травой. В детстве я пытался кататься на выросшем поросёнке, когда его выпускали побегать и поесть траву во дворе дома. Свиное мясо съедали сами и увозили многочисленные взрослые дети.
Дед курил с четырнадцати лет. Курил по пачке в день, вставал и ночью. Обычно он курил папиросы второго сорта "Волна", но после того, как первый раз бросил (вместе с младшим сыном Пашей, который приехал в отпуск), стал употреблять и "Беломорканал" и "Приму". Дед также любил "маненько" выпить, он обычно находил спрятанную бабушкой брагу и потихоньку отпивал из неё несколько раз в день. Но был он очень крепкий: однажды, когда ему было лет семьдесят шесть, мы рубили с ним дрова, часа через два сели поесть и выпили бутылочку яблочного четырнадцатиградусного, после этого я задремал, сказав, что дрова можно дорубить и завтра, а дед рубил ещё часа полтора и изрубил все чурбаки на поленца.
Холодную воду провели к ним в дом к сорокалетию Победы, т.к. дед был инвалидом войны. До этого воду носили с колонки, которая была от дома метрах в ста. В доме была русская печь, которая занимала всю середину зала-прихожей, в углу справа был жестяной умывальник с тазиком, куда стекала вода. Слева от входа, на специальной полочке, стояла древняя икона и бронзовый крест - бабушка обязательно молилась перед сном и бормотала молитву перед едой. Дед, наоборот, даже крестик не носил и попросил его надеть, только когда заболел гриппом после восьмидесяти лет, от большой температуры стал терять сознание и испугался, что умрёт. Бабушка постоянно постилась. Мне запомнилось так: когда бы мы с мамой ни приехали в гости, нас постоянно кормили постным супом из капусты. Для меня, как для "растущего организма" , покупали у соседей молоко. Иногда бабушка пекла в русской печи вкусные шаньги. На неотапливаемой половине дома была газовая плита, пятидесятилитровый бак для питьевой воды, железная кровать и большой сундук, два баллона с газом стояли внизу на улице.Летом в избу налетало много мух. Будучи на каникулах после шестого класса, я сделал мухобойку из куска резины, вставленного в деревянную резную ручку и убивал в день по полсотне мух. Через четыре дома от бабушкиного стоял кинотеатр "Дружба" (самый большой в Янауле). Если новых фильмов не поступало, то там в сотый раз крутили фильм "Салават Юлаев" сорокового года выпуска. Через площадь от кинотеатра находился небольшой парк, где я бегал по утрам в летние каникулы семьдесят пятого года, когда начал заниматься в секции лёгкой атлетики.
А ещё у деда были лапти и гроб. Лапти много лет висели на чердаке, дед хотел чтобы его в них похоронили - раз он потомственный крестьянин, но позднее я лапти у него выпросил и они до сих пор находятся у меня. Гроб у дедушки находился на сеновале над стойлом поросёнка, он сделал его для себя ещё лет за двадцать до смерти и, когда они уехали из Янаула , гроб, скорее всего, пошёл на дрова дяде Саше, который вывез к себе в Орловку все их запасы топлива из сараев и поленниц, что были сложены у забора со стороны входа на второй этаж.
В мае 1989 года младшая дочь Раиса уговорила бабушку и деда перебраться к ней в город Сарапул в Удмуртии. Они продали дом за семь тысяч и уехали туда. После переезда дед прожил всего восемь месяцев: в чужом доме в котором он не хозяин, огорода нет, незнакомые люди вокруг. Он ещё хорохорился и, говорят, даже кричал с балкона, указывая, как лучше класть кирпичи, когда ремонтировали трубу расположенной рядом с домом мебельной фабрики. Умер он на второй день после инсульта, правой непарализованной рукой показывая, чтобы ему дали нож - хотел заколоть себя, чтобы никого не обременять, лёжа парализованным.
Бабушка прожила после этого около двух лет, последний год уже не помнила сколько ей и спрашивала: "Мне сто лет штоли?" Умерла она тоже от инсульта, на руках у своего второго сына (мой дядя Саша), который как раз гостил у тёти Раи.
Больше я таких "цельных" людей в своей жизни не встречал, за исключением моей матери.