«НА ГОРЕ»
17 августа. Воскресенье.
Ощущение неясной тревоги индикатором замигало в мозгу. Я начал трудное всплытие к действительности. Сон опустил меня в такую абиссаль, что не сразу и дошло, где я. Увидел дощатый, выкрашенный масляными белилами потолок над головой, узкие окна с решётками, старомодный книжный шкаф. Наконец вспомнил.
Опять трещала голова. С чего бы это? Маши в комнате не было. Будильник поднял стрелки кверху, как гусар усы – без десяти два. Ужас! Предчувствие ужасной утраты, будто я уже лишился самого дорогого, без чего жизнь не нужна, стремительно разрасталось, давило, стало невыносимым. Я выскочил из-под одеяла, словно цапнул оголённый конец под напряжением.
Вчера, точнее сегодня утром, мы прокрались сюда неимоверно уставшие, но близкие, почти счастливые оттого, что сдвоенными усилиями прорубились на простор через чёрный гниющий бурелом. Мы надулись квасом, посмеялись над какой-то ерундой, снова побыли единым организмом, и нахлынувший сон показался продолжением безумно сладких минут. Напоследок, помню, я успел дать Маше клятву, что убью Кирпича, если он её хоть пальцем тронет, и провалился в покой…
И вот такое одинокое пробуждение. Как я не услышал, когда Маша встала? Но, кажется, утром она поила меня молоком, и я был уже совсем проснувшимся... Или это мне приснилось?.. Проклятый сурок! Продрых, лишил себя блаженства прижаться к непередаваемо нежной, какая бывает только у любимого человека, и только во время сна, коже, запутаться губами в жестковатых волосах и вдохнуть тёплый дурманящий запах постигаемой, но непостижимой тайны живого. Неясное сперва ощущение разрослось до размеров невосполнимой потери, и я испытал настоящее горе.
Моя одежда горкой лежала на полу. Быстро её напялив, я бросился к выходу. Что за чёрт! Дверь оказалась запертой снаружи. Походил по комнате от стены до шкафа, пытаясь успокоить бешеное дрожание поджилок. Зачем Маха меня закрыла? Скоро вернётся? Хочет, чтобы ждал здесь? Не могла оставить комнату открытой? Или это опять её страхи? А, может, она пошла на свои опасные дела раньше срока? Она говорила про встречу с Кирпичом сегодня вечером. Обманула, чтобы не брать меня? И где эта проклятая «пивнушка»? Сто вопросов - ни одного ответа. Сколько же её нет?
Я остановился и прислушался. В доме была абсолютная тишина. Только поздняя бабочка трещала потрёпанными крыльями о стекло. Это действовало на нервы. Какими бы ни были у Маши мотивы для моего заточения, я не мог больше торчать, сложа руки. Я попробовал дернуть дверь сильнее. Перестарался: покорёженная ручка закачалась на одном болте. Другой, вырванный «с мясом», отлетел на середину комнаты. Начал стучать кулаком. Ни звука. Тогда забарабанил, что было силы, пяткой в стену. В коридоре, наконец, послышалось шарканье и кашель деда Василия.
– Милок, – услыхал я приглушённый голос Василия Акимовича с той стороны. – Она, ить, ключ с собой носит. А эту дверь и танком не своротишь.
– Доброе утро, – я подавил раздражение: старик-то чем виноват!..– Что же мне делать?
– А чаво сделашь? Сиди, жди. Може явится скоро. Поспи ышо. Не выспался, поди, – на рассвете, давеча, вернулись-то...
– Некогда ждать... А можно, я в окно?
– Так, ить, там решётки.
– Они изнутри приколочены. Я отогну гвозди.
– Смотри, ноги не поломай! – послышалось из-за двери.
Я просунул руку с Машиным зеркальцем в крохотную форточку и попытался изучить обстановку внизу. Окна располагались довольно высоко над землёй, и цоколь не выступал из плоскости стены, так что промежуточной опоры для ног не было. Но рискнуть стоило. Вот только решётки.
Полчаса борьбы со стальными прутьями, и упрямство в союзе с отчаянием победили. Изрезав пальцы, изуродовав раму, сломав ножку табурета и покорёжив чудом оказавшийся в комнате здоровенный напильник, я изловчился-таки отогнуть, раскачать и вытащить здоровенные гвозди. Оказалось, впрочем, что это только полдела. Решётка снялась, шпингалеты щёлкнули, но распахнулась только одна створка. Вторая, из-за множества слоёв белил, составила с рамой единый монолит, и от моих усилий даже не шелохнулась.
В лицо дохнул ветерок. Измученная битвой со стеклом, бабочка не оценила своего везения, как секундой раньше не понимала сути этой невидимой преграды и бессмысленности своего стремления к свободе. Просто промахнулась мимо стекла и мгновенно исчезла. Мне преодолеть невидимую грань оказалось гораздо сложнее: оконный проём был меньше, чем требовали мои габариты. Головой вперёд не сунешься – крыльев-то нет. Пришлось придвигать диван и в раскорячку, пятясь, как рак, заползать на подоконник коленями. Короткий полёт завершился в кусте смородины без серьёзных ран и переломов. Старик прислушивался, стоя на крыльце, и сочувственными кивками встретил очередь, вырвавшихся из меня, междометий.
– А айда, милок, по стакашу для бодрости? Там ышо осталось малясь. Токо тя и дожидал: не могу один.
Мне не терпелось куда-то бежать, что-то срочно предпринимать, но я пока не придумал – куда и что. Пивнушек в Вязюках десятка три, поди, наберётся. В разных концах города. Мы пошли в дом. По пути старик совал нос во все кадки, выстроившиеся в шеренгу в сенях, и дотошно принюхивался. Я не разобрал, что в них – сверху плавали деревянные крышки со здоровенными булыжниками, из щелей торчали зонтики укропа, – но запах был приятный, будящий аппетит.
– А во сколько она ушла?
– Да где-то в девять. Их опосля завтрака отпускают.
– Кого?
– Да детишек, – Василий Акимович, по-прежнему вполоборота семеня впереди, замотал головой, и я испугался, что она сейчас отвалится. – В детдоме.
– Так сегодня ж воскресенье! – осенило меня. Совершенно из башки вылетело! – И куда они с Алёшей ходят?
– А разно. Гуляют на Клязьме. Могут в кино, на детский сиянс. Опосля в Центр, морожено кушать. Обязательно сюды заглянут... Обычно часам к четырём, чтоб в приют до шести успеть… Може, ты, милок, и окно ломал зазря, и колючек на мягкое место зря насбирал... – Василий Акимович хихикнул необидно. – Придут, а у меня уж всё готово, в печи набухаить... Но мы их дожидать не будём. Начнём, помалу. Они, ведь, всё бегом, «на минутку»…
В горнице было всё по-прежнему, как и всегда, наверное. Даже мухи сидели на прежних местах. Летать они не осмеливались. Всё светилось нематериальной какой-то чистотой, внутренней. На белой скатерти стояла плетёная тарелка с нарезанным хлебом, миски с малосольными огурцами и капустой, вишнёвое варенье. Старик сходил к печи и отлил из большого чёрного горшка в глиняную миску щей, вызвавших, когда они оказались перед моим носом, дикий аппетит даже в состоянии муторности души. Потом не спеша достал полбутылки «Агдама», из тех, что я с боем выдрал третьего дня в магазине, и большую тёмную бутыль с какой-то густой жидкостью.
– Вот и чудненько, – бормотал себе под нос дряхлый комок мыслящей материи, забытый всеми, давно ненужный обществу, но хранящий в клетках памяти целые пласты событий, произошедших с этим обществом за целый почти век. – Заморим червячка?
Морили мы этого червяка долго. Слишком долго. Так, что я заморился больше его. Я ёрзал на стуле, как ратан на сковородке, только что зад не дымился. Смотрел на большие напольные часы каждые пять минут, каждый раз убеждался, что они нагло издеваются, и с трудом сдерживал закипающую к ним ненависть. К стенке бы этот гроб, ей Богу, как уснувшего на посту часового в военное время!
Дедок рассказывал что-то эпическое из своей бесконечной лагерной жизни и, чутко поводя ухом в мою сторону, с шумом прихлёбывал вино. Я не мог сосредоточиться на его рассказе и часто невежливо перебивал на полуслове: «Они же, точно, теперь не придут... Где их можно найти?» Старик не обижался, успокаивал и продолжал бубнить своё, не проявляя никаких признаков волнения. Без четверти четыре!.. Ещё полчаса, и побегу. А пока решил перевести разговор на более актуальную тему.
– Извини, отец... Всё хочу спросить: а Маша... сильно любит Лёшу?
Дед Василий поднял на меня незрячие, всевидящие глаза и задумался. Кажется, проник во все причины и мотивы, побудившие меня задать этот бестактный вопрос. Я физически ощущал, как его мысль пошла блуждать по путанным переплетениям прошлого с будущим. Пауза повисла надо мной неуловимым укором за что-то, чего я сам не сделал когда-то, наверное, давно, когда ещё было не поздно.
– А придуть – увишь... – сказал, наконец, старик дрогнувшим голосом и положил свою сухую корявую кисть мне на рукав. – Понимашь, Жека, с утра по выходным страх ей под руку попадаться. Мечется до полдевятого, как тигра в клетке... А как приведёт сынка – хлопает крылами, что клуша... Только в эти часы и узнаю свою дочь. Не будь их – давно б, верно, отчалил в ину плоскость...
– А почему нельзя Алёшу забрать на подольше?
– Оттед воще не положено брать. Говорят: чтобы других деток не трамвировать. К большинству ить и не ходют никто. Какой-то шибко специальный детдом... Нам одним тока поблажку и дали недавно.
– Простите, Василий Акимыч... – Я всё же решился перейти к болезненной теме. Надо было кое-что сопоставить и проверить. – Как же у любящей, нормальной матери могли ребёнка отнять?
– А по суду, милок, – спокойно ответил Лазарь. – Народному суду.
– За что? Расскажи, отец, по порядку. Только быстро.
– Ладно, слушай. Ты уж мне как сын стал, за эти дни. Чую, любишь её... История началась, как Машка с энститута домой возвернулась. В 81-м. Посередь марта. Как щас помню, ышо снег везде, а она без чулок, в тапках и одном халатике. Вбежала в избу, сразу к печке и дрожит...
– А как вы всё рассмотрели? – возник у меня каверзный вопрос. – С вашим-то зрением?
– Так, ить, милок, было тогда зрение, – не заметив подвоха, ответил старик. Мне стало стыдно за свои мысли. – Хреновенько, но видел всё. Потом уж ослеп-то... Ну, отогрелась дочка, успокоилась постепенно, к концу лета во двор выходить стала, а потом... Худые пришли времена… Хотели, мерзавцы, мою девочку на нары отправить. За «тяжкое телесное, повлекшее душевную болезнь». Да из-за кого!..
– За придурка-рецидивиста! – вырвалось у меня.
– Точно, – подтвердил дедок, улыбнувшись мокрыми глазами. – Тока, гад, с зоны откинулся, и сразу наблудил... Бросился на дочку с ломиком, а она его поленом по харе... Я его тоже приложил. Може, это я виноват-то. Только меня не слушал потом никто, «не было, – говорят, – Дед, этого». А тогда сразу народ набежал, скрутили битюга и в машину. И Машу туды ж… Дохтор один её от тюряги спас. Но санитары его к нам зачастили. Подговаривали на что-то Машу…
– Хотели, в психбольницу забрать. Что б она у какого-то старика секрет вызнала.
– Ух, ты!.. Откуда знашь? Сама сказала? А мне ни слова… Но я чтот-такое прозревал. Раз у калитки говорила с кем-то: «Не стану шпионить!»... И вдруг пропала дочка. Весь сентябрь ни слуху, ни духу. Я уж с горшками начал беседовать. А тут вбегает, на шею бросается. Живот уж большущий. «Всё нормально, – говорит, – батя!» «Где была-то?» – спрашиваю. Не отвечает. Собрала в тот же час чемодан, пальтишко своё тоненькое надела. Посадил я её ночью на поезд до Владимира. Оттуда на Муром автобус ходит…
– Знаю. У тётки своей спряталась. Той, что потом в колодце утонула.
– Да, милок... Там и родился наш Лёша. За четыре с половиной года, что их не было, Ираида только четыре раза приезжала… – Старик тяжко повздыхал. – Уж извёлся я тут, в одиночку-то! И писулькой-то перекинуться нельзя. Наказывала даже сестре Варьке не сказывать. Боялась, пытками вытянут... А что? Это у них – просто. Ко мне, вот, приходили, дверь высадили. В этом уж году, девятого марта, как счас помню. За месяц до Ираидиной смерти и ихнего возвращения… Вломилися. Хотели гестапом меня, лагерную крысу, удивить, да поняли, что мне смерть – только в радость. Ничего от меня про Машу не узнали, и не убили... Правда, от их тумаков зрение совсем того...
– Сволочи! – стиснул зубы я.
– Фашисты, одно слово, – согласился Акимыч. – Пролежал месяц в больнице. Домой прихожу, а тут Маша! Да с батыром!.. Тогда и дом взялся укреплять. Решётки поставил…
У меня в мозгу вдруг застучала беспокоящая мысль.
– Простите, Василь Акимыч… Как-то странно: четыре с половиной года никто не интересуется, и вдруг к вам с пытками: где Маша?.. И почти сразу их находят… Вы точно не могли проговориться? В больнице, например, в бреду?
Старик упёрся незрячими глазами мне в лицо, и, показалось, изучил содержимое моей головы.
– Это я, конечно, знать не могу…
– Прости, отец. Расскажи, что дальше было.
– Так чё ж… Поплакали мы над Ираидой, с Лёшкой поагукались, да лишь пару дней – опять дочка исчезла. Вышла вечером и на две недели пропала, как в воду канула. Я уж Лёшу сиротой посчитал – вдруг люди говорят, на базарной площади лежала, не одетая...
– Фашисты!
– Да… – пригорюнился старик. – В общем, ко всем нашим бедам, суд над моей девочкой устроили. Про «дурь» молчок: у нас в обчестве такого нет, но родительских прав без всяких церемоний лишили и в психической больнице снова заперли. Меня, по причине старости и инвалидности, годным для опекунства не признали, и упекли нашего мальца в казённый дом. Вблизи от мамки... Вышла Маша на энтот раз не скоро – два месяца отбыла. И вышла-то лишь потому, что власть сменилась, разогнали всех психов… С той поры не узнаю дочку: другая стала – злая, жестокая... Пропадает где-то, тряпки каки-то заграничные, мотоцикла вот... Меня, рухлядь старую, ни в грош не ставит...
Дед Василий беззвучно заплакал. Крупные стариковские слёзы солили кусок ржаного хлеба, лежащий перед ним на краю тарелки с остывшими щами, а я пытался переварить только что услышанное и не зареветь сам. Маша с сыном всё не шли. После новых жутких подробностей моё беспокойство переросло в настоящую панику, но я не знал, что предпринять. Мчаться искать? Куда? Город не так мал – всех улиц за месяц не обежишь. Напрягая слух, ждал: не раздастся ли топот шагов на крыльце, голоса. И – конец тогда всем бедам! Сегодня же... ну, завтра утром, мы уедем. А вернёмся не скоро, если, вообще, когда-нибудь сюда вернёмся.
Злобные часы громогласно тикали, бойко размахивали маятником, но словно вхолостую. Через каждую четверть часа они скрежетали и грохотали. Умеют же некоторые создавать видимость работы! Сачки! Стрелки безвольно повисли: без двадцати пять. Скоро Маше уж сына на место возвращать. Я глянул за окно и почувствовал, как набухает, сгущается вечер. Во мне лопнула последняя струна. Не дожидаясь старика, я чокнулся с его стаканом, одним махом опрокинул в горло терпко-сладкое пойло и пошёл к двери.
– Как этот детдом найти? – спросил я от порога.
– Дык на однёйку-то сядишь и до того конца.
Начал сеять мелкий дождь, будто небесную влагу распыляли гигантским невидимым аэрографом. Все мои попутчики спрятались под навес, а я остался стоять на остановке, подставив лицо мокрой пыли. Внутри застыла целиковая глыба льда. Все логические построения, возившиеся в черепной коробке, вымерзли напрочь, как мамонты. Выжила одна единственная, прямая, словно лом, мысль и долбилась в заледеневшие мозги: «Что-то случилось! Случилось что-то»...
Я брякнул в кармане цепью и очнулся. Мысль постепенно подчинила и дисциплинировала волю, заставила действовать чётко, решительно, осторожно. Вся нервная система – лабиринт проводов, кабелей и предохранителей – заработала под высоким напряжением, как мощный трансформатор. Как никогда прежде, я чётко воспринимал окружающее и анализировал на каком-то бессознательном, клеточном уровне... Цель одна: найти Машу!
Двадцать минут пришлось ждать автобус. Ещё за двадцать пять минут он довез меня до специализированного детского учреждения, которое в городе называли «детдомом» и «приютом». Он был обнесён высокой кирпичной оградой с заточенными пиками поверху. Через эту неприступную стену свешивалась буйная, начавшая кое-где краснеть и желтеть, зелень, будто застигнутая василиском-временем в момент побега. Некоторым деревьям совсем уж не повезло: заточки глубоко вошли в стволы, образовав в этих местах уродливые, как чудовищные грыжи, наплывы. Сквозь прутья решётки въездных ворот несколько детских лиц смотрели на внешний мир глазами, в которых не хватало осмысленности. Признаки Дауна были у большинства.
Рядом с воротами я разглядел домик с железной дверью, похожий на проходную, и вошёл. Там, действительно, оказалась заблокированная вертушка и застеклённое оконце в перегородке сбоку. За ним сидела пожилая кругленькая женщина в белом чепце, очень похожая на домохозяйку с обложки «Завтрака в Америке» группы «Supertramp», но, в отличие от неё, заранее сердитая.
– Что вы хотели? – недовольно спросила она, когда я, скрючившись, сунул в окошко нос и поздоровался. На секунду мне показалось, что напрасно приперся: вспомнил, к стыду, что не знаю Машину фамилию, но с этим затруднений не возникло: – Мария Васильевна? За Алексеем? Лазарева, что ли? Можете передать этой нарушительнице, что она себя может больше не утруждать, и за сыном не приходить. Если, вообще, приведет его...
– А что случилось? – перетрусил я.
– А то и случилось, что мне строгий выговор, а может и увольнение с работы, обеспечены.
– Да за что?
– Ещё один с Луны свалился! Сегодня выход детей за территорию строжайше запрещён. Вон приказ на столе. А я, дура, поддалась на её уговоры и разрешила погулять часик. Уже седьмой пошёл, а не явились. Слава богу, хоть выходной – обхода нет. Это немыслимая безалаберность! Не зря, всё-таки, родительских прав лишают... Да, вы-то кто, извините, будете?
– Я?.. Муж.
– Муж? Ах, да... Ну, конечно. – вахтёрша скосила глаза в угол, что мне сразу очень не понравилось, покивала и вдруг едко добавила: – И как же я сразу-то не поняла? А который, извините, по счёту? Вам пора уж номера на спинах писать, на манер хоккеистов. И все мужья вдруг именно сегодня дитятко вспомнили...
У меня потемнело в глазах.
– Кто-то сегодня её уже спрашивал? Какой он из себя?
– Не положено, – отрезала, вконец потерявшая ко мне доверие, женщина.
– Огромный такой? Рыжий?
По её глазам я понял, что не угадал: в них на миг мелькнуло самое неподдельное недоумение. Потом оно быстро и как-то естественно сменилось отвращением.
– Ну, точно, хоккеисты... Фу, мерзость какая... Обреза’ла бы таких, будь моя воля...
Преодолевая неприязнь, я умоляюще заглянул строгой стражнице в глаза, ничего больше не добился и вышел.
Когда ноги проносили меня мимо ворот, десяток пар детских глаз вяло посмотрели в мою сторону. Один беспрерывно качал головой из стороны в сторону, как заводной, другой кусал прутья решётки. Хорошо хоть, теперь можно быть уверенным – Леши там нет. Но всё равно, внутри что-то болезненно сжималось. Я бежал, стараясь ничего не видеть. Страх ледяной сосулькой проникал в сердце. Что-то я всерьёз проворонил... Серая щербатая лента тротуара, усеянная, как бумажными червонцами, ржавыми листьями, отталкивала ступни и упругими скачками двигалась навстречу. В кино, особенно, в детективе, такой кадр намекал бы на близость развязки.
Водитель автобуса, уже тронувшегося с конечной остановки, меня узнал, притормозил и через двадцать минут высадил в Центре. Куда идти? К Коляну? Никакого смысла. Что он может знать? К Барби-Варваре? Стоит попробовать... Я с трудом отыскал её квартиру, но зря старался: дома никого не было. Мне, со взвинченными до предела нервами, это показалось не нормальным, хотя она могла быть в выходной где угодно.
Оставалось одно: идти к доктору Журмину-Курману. Пока бежал, разболелась голова, глаз и челюсть, пострадавшие в среду. Дверь открыли не сразу, но, как только щёлкнул замок, я ворвался внутрь. Заспанный, уже знакомый, толстяк, блестя неприкрытой париком лысиной, в докторском халате с драконами на голое тело, испуганно сообщил, что хозяина нет. Срочный вызов. С полчаса назад… Какое-то жуткое «чепэ»... У пивной «На горе», что около колокольни.
Не помня себя и ничего не видя, я ураганом слетел по печально знакомой лестнице, сблизившей нас с Машей четыре дня назад. Глыба внутри окончательно и бесповоротно застыла. Сердце заколотило ледяным молотом по рёбрам, во рту пересохло, зашумело в ушах. Глаза щипало. Я тёр их на ходу, они воспалились, как от песка. Откуда-то пришла уверенность, что скоро я найду Машу. Но это не будет здорово. Неясная, но убийственная догадка абсолютным холодом выжигала душу. Я теперь знал у какой пивнухи была назначена встреча Маши с Кирпичом. Недавно мы там рядом торчали с Коляном.
До Киселёвой горы было недалеко: десять минут бега. Я долетел за девять. Взглянул на часы: семь пятнадцать. Маша назначила Кирпичу встречу на семь. Опоздал?.. Высоченная колокольня с пустыми глазницами арочных окон, за ней каменный хаос бывшей церкви, слева – отвратительное грязно-голубое, фанерно-стеклянное строение с корявой надписью по фризу «На горе». Возможно, кто-то специально выбирал это название, играя на неясности ударения, и смаковал получающуюся двусмысленность. Внимание сразу привлекла гудящая, возбуждённая толпа мужчин, высыпавшая из заведения, и мелькающие на развалинах фигуры в милицейских мундирах. Я, как смог, отдышался, сдерживая себя и свой нервный колотун чудовищным усилием воли. Затем протиснулся в гущу встревоженных вязюковцев, в центр громкого спора.
– Да чё ты п…шь?! – крикнул коренастый, бритый наголо мужик, замахнувшись шахматной доской на высокого, худого в прожжённой брезентовой робе и с пачкой электродов в руке.. – Вон Боша спроси, или Чику. Тело в «скорой» увезли! Сам видел! Вот, десять минут назад. Так что, не надо здесь про «козелок»!
– Но ведь я тоже тут был… – простуженным голосом настаивал высокий. – И козелок был.
– Много каких тачек здесь было, – вступил третий, в чёрных очках и рубашке с пальмами, – а погрузили труп в красный ПАЗ. Как у пожарников…
Я задержал дыхание, боясь стуком сердца по рёбрам заглушить главные слова и боясь их услышать. И спрашивать боялся. Ноги стали не прочными. Ледяная глыба внутри вскипела и хлынула по жилам обжигающим потоком. Решалась моя судьба.
Тут уверенным ходом и широченными плечами толпу рассёк вальяжный молодец, которому все закивали, сразу образовав круг.
– Что за хипеж? Кого грохнули?
– Да девку, Валет, какую-то. Кабан с Чубом говорят, узнали её.
– Где они?
– За пузырём пошли. К Маруське. Щас пришлёпают. Куды им деваться: у нас с Чубом партия не кончена.
– А кто ещё что видел?
– Мы, Валет, видели. – В круг нетвёрдо шагнули два нестриженых парня. Мой мозг регистрировал происходящее чётко, хотя и автоматически. – Часа два назад сюда этот дурной бычара приканал, Кирпич. На крутом козле с мотором*. Сховал его в кустах и в зал завалился. За ремнём степан* почему-то. К нам на хвост упал, травил про мокруху чё-то. У нас с Митяем очко на ноль*…
– А чуть погодя вламывается шмара, – не выдержав, встрял второй, Мотя. – Клёвая, ты чё! Но злющая. Зырк по сторонам. Кирпича засекла и помаячила: мол, на выход… Меня тут менты долго грели*, но я метлу привязал*…
– Вот и щас привяжи, баклан, – вернул себе слово первый, двинув приятеля кулаком поддых. – Дай старшему сказать. С полчаса мы их базлай зекали* у колокольни. Тут Кирпич ка-ак врежет биксе по тыкве кулаком! Та чуть не с копыт. Дёрнула в развалины, бугай – за ней. Топор на бегу выхватил. И потом такой жуткий вопль оттуда, мама моя! И амбец... Обжульнятся* можно.
– Ну, вы натравили тут баланды, – скептически скривился Валет. – И дальше чё?
– Кирпич выскочил, топор об себя вытер, прыг на своего козла и погнал вниз с горы... Потом менты понаехали. Халаты белые. Вынесли из развалин тело и в карету с крестом…
Дальше я не слушал. Ноги сами понесли прочь, теперь зная куда."Почему они встретились на час - два раньше?" Я до конца ещё не верил в невозможное, не терял какой-то безумной надежды. Ведь только сегодня ночью теплое тело Маши было в моих объятиях. Наглухо закупорив все лазейки в окаменевшее сознание, я ринулся вниз с горы.
*Козёл с мотором – мотоцикл
*Степан - топор
*Очко на ноль – сильный испуг
*Греть – допрашивать
*Метлу привязать – держать язык за зубами
*Зекать базлай – наблюдать громкий скандал
*Жульняться - мочиться