Посвящается моему отцу.
Война застала Розку в пионерском лагере где-то на Волге. Розка была черноглазая и темноволосая, как и полагается быть еврейской девочке, и оставаться при немцах ей никак нельзя было. Но, чтобы вернуться обратно в Москву, надо было специальное разрешение, которого у Розки, конечно, не было.
Мать ее работала техником на Шарикоподшипнике и никакого документа для Розки раздобыть не могла. А вот отец Владика, Розкиного приятеля, разрешение прислал. И Владик с Розкой по одному разрешению решили пробираться в Москву. Но через несколько дней блужданий Владику с его бумагой удалось сесть на утлое суденушко, а Розку не пустили.
От такой несправедливости Розка заревела. Слёзы застилали ей глаза и она плохо видела, как в пароходик воткнулась немецкая бомба и он пошел ко дну. На пристани началась паника, и Розке удалось прошмыгнуть на уходящую баржу.
До Москвы она добралась почти через три месяца, голодная и завшивевшая, в летнем платьице, хотя на дворе стоял уже конец сентября. Соседка скормила ей хлеб, который выдали по карточкам на всю коммунальную квартиру, но в то время никто с этим особенно не считался. Мать, придя почти ночью под бомбежкой и в кромешной темноте с завода, так как трамваи не ходили, фонари не горели, а окна были затемнены, упала в обморок, увидев живую и невредимую, хоть и со вшами, и как потом оказалось, и с тифом, Розку. Тифом они переболели обе, и роскошную Розкину черную гриву пришлось обрить наголо.
Москву бомбили, по ночам они бегали с Маросейки в метро на площадь Дзержинского, а вечерами Розка в огромных рукавицах и ватнике дежурила на крыше. Через несколько месяцев, когда ей стукнуло семнадцать, ее устроили на какие-то скоропалительные курсы медсестер. Дали рабочую карточку, жить стало немного легче. Правда, много лет спустя Розка все ещё вспоминала, как всю войну ей ужасно хотелось белого хлеба с маслом и колбасой и сладкого чая, хотя до войны она терпеть не могла хлеба с колбасой и не пила чай с сахаром.
Иногда забегал их проведать сын дальней-предальней подруги матери, Володя, который был уже старшим лейтенантом и учился в школе разведчиков где-то в лесах под Нахабино. Его увольнительные всегда были праздником, Володя приносил сумасшедшие деликатесы в виде шоколада или колбасы и иногда водил Розку в кинотеатр "Спартак".
Как раз когда Розка валялась с тифом, перед Володей, который был сапёром по специальности, стояла серьёзная задача. Он отвечал за взрыв завода "Серп и молот" в случае, если бы немцы заняли Москву. Старые рабочие шипели ему в спину, что убьют, если с заводом что-то случится. Но, слава Богу или Зорге, Москву мы не отдали, "Серп и молот" остался на месте, а Володя жив.
Курсы медсестер уже подходили к концу, и надвигалась Курско-Орловская дуга, когда забежавший в очередной раз Володя Розку дома не застал, а застал одну мать, всю в слезах. Оказалось, весь выпуск медсестер, девятнадцать человек, отправляют сегодня или завтра на фронт, сейчас их собрали на Курском вокзале, где они сидят в теплушках и ждут отправления.
Володю, видно, не зря учили на разведчика, да и его довоенная карьера инструктора горкома комсомола, очевидно, тоже не пропала даром. Он ринулся на Курский вокзал и через пару часов уже сидел в головной теплушке с младшим лейтенантом, распивая принесенный спирт и закусывая принесенным салом.
Младший лейтенант, командовавший отправкой девчат, с уважением поглядывал на его старлейские погоны и голубой околышек чекистских войск. Ещё через пару часов Володя выяснил, что девчат отправляют на фронт завтра к вечеру, а ещё после пары стаканов он уже уговаривал младшего лейтенанта отпустить Розку с ним домой. Лейтенант, конечно, долго не соглашался, но потом вдруг с хитрой усмешкой спросил:
- Слушай, а ты можешь принести справку от гинеколога, что она беременна?
- Чёрт, как это я не догадался сам, - расстроился Володя.
Рано утром Володя со справкой и еще одной заправкой спирта уже нёсся обратно к Курскому вокзалу. Отпуская Розку, лейтенант многозначительно подмигнул Володе:
- Но без дураков, через девять месяцев должен быть ребенок.
Так через девять месяцев родилась я. Моя бабушка с моим отцом не очень ладили, но, вздыхая, бабушка каждый раз говорила:
- Ничего не поделаешь, он ей спас жизнь.
А из тех восемнадцати девочек вернулась с Курской дуги только одна, да и та без обеих ног.