Когда родился Кешка, Лёле было двадцать два. Замуж она выскочила от одиночества и от того, что так надо, все так делают. Ещё до свадьбы она смутно чувствовала, что что-то не так, вроде все должно быть иначе, но как иначе - не знала, примера такого не было. Родители развелись, когда Лёля была подростком, мать нашла другого, уехала за границу, бросив Лёлю с отцом - военным, все время мотавшимся по командировкам. Не успела Лёля кончить школу, как отец тоже женился и переехал в Киев, оставив Лёле комнату в московской коммуналке.
В ней-то и появился на свет Кешка - нервный, крикливый, спящий по пять часов в сутки и то урывками. Вся мыслимая любовь, которая копилась в Лёле все эти двадцать два года, сразу вылилась на него.
Она писала диплом с Кешкой на руках, даже умудрялась делать чертежи, держа его на коленях. Немного помогала Лёлина старенькая бабушка, которая тоже беззаветно Кешку любила, но она умерла, когда Кешке исполнилось шесть.
Родители мужа Лёлю не любили - слишком умная, слишком образованная, слишком независимая, к тому же наполовину еврейка. Наверное, эта нелюбовь перекочевала и на Кешку. Сначала им не понравилось имя и Лёля, в принципе, согласна была на любое имя по их выбору, но муж уперся и сказал:
- Мне это имя нравится и тебе тоже, а они пусть родят себе своего и назовут, как хотят.
Кешка рос очень болезненным, весь покрытый диатезной коркой с головы до ног, не вылезающий из простуд и гриппов, а в год преподнес первый эпиллептический приступ: посинел, глаза закатились, маленькое тельце задергалось. Он уже умел говорить немного и Лёле все казалось , что он силится что-то сказать и никак не может.
Лёля умирала вместе с ним. Дело было на даче у свекра со свекровью и свекровь потом сказала:
- Мы больше испугались за тебя. Ты так страшно кричала.
Лёля не слышала и не помнила своего крика. Помнила только как врач скорой помощи прокричал шофёру:
- Гони быстрей, а то мы его не довезем.
В больнице маленькое горячечное тельце у Лёли забрали и она осталась на лестничной площадке. Лёля слышала Кешкин безумный крик за дверью и в первый раз в жизни, стоя в пролете лестницы на пятом этаже, хотела кончить жизнь самоубийством. В первый раз в жизни она молилась:
- Господи, пусти меня к нему, он - маленький, он не может без меня и я тоже без него не смогу.
Дверь открылась, и сердитая нянька прокричала:
- Иди уж, переночуй, он нам и так уж все отделение перебудил.
Приступы повторялись с периодичностью в несколько месяцев лет до пяти. Когда Кешка болел, Лёля боялась заснуть, чтобы не пропустить приступ. Когда Кешка не болел, он весь чесался от диатеза, и они вместе не спали всю ночь.
Отцы обычно любят красивых, здоровых детей, которыми можно похвастаться перед друзьями и подругами. Муж Лёли не был исключением, скорее, наоборот. Любить диатезного эпиллептического Кешку было трудно. Лёля это понимала и тем больше его любила, пыталась компенсировать ему за двоих, да и некого ей было больше любить в этой жизни.
Радовало Лёлю то, что, как все болезненные дети, Кешка рос ужасно забавным, умненьким, говорливым созданием. Каждый день он преподносил что-то новое, чему его никто, вроде, и не учил и непонятно было откуда это новое бралось.
Однажды, обняв Лёлю, он с нежностью произнес:
- Ах ты, моя черноглазенькая!
Лёля расчувствовалась , зацеловала и почти задушила сына в объятьях. Откуда он это взял? Никто никогда в жизни Лёлю так и не звал. Наверное, его самого так кто-нибудь называл, решила Лёля. Глаза у них были одинаковые - большие черные кругляки.
Отношения с мужем потихоньку разлаживались. Лёля занималась больным ребенком, писала диссертацию. У мужа оставалась масса свободного времени. А всем известно, что мужики делают при наличии свободы, чего уж тут рассказывать. Слово развод возникло откуда-то и повисло в семейной атмосфере их двухкомнатной, а потом и трехкомнатной квартиры. Когда Кешке было четыре, он с горечью произнес:
- Ну и уходи, мы себе другого папу найдем, хорошего.
Но муж почему-то не уходил, а Лёле некуда и не к кому было уходить.
Да ещё она, выросшая при разведённых родителях, поклялась себе, что у Кешки будут оба родителя и нарушить свою клятву сама никак не решалась.
Вот так Кешка и рос. Не сказать, что это была самая плохая семья на свете, но и не самая хорошая, чего уж тут скрывать. Кешке Лёля пихала самые лучшие куски. Ей всегда казалось: если она ему всё самое лучшее отдает, он тоже должен научиться отдавать. А вот и нет, так-то как раз и не получилось. Кешка твердо уверовал, что лучший кусок - ему, и вообще любой кусок, который ему хочется, тоже ему.
Муж ушёл, когда Лёле стукнуло сорок два, а Кешке - двадцать, и муж, наконец-то нашёл себе подружку Кешкиного возраста и стал себя чувствовать почти Кешкиным ровесником. Кешка и так-то никогда не называл его папой, всегда по имени, а тут вообще пошли совместные пьянки-гулянки, когда папина подружка легко перепрыгивала с папиных колен на колени сына.
Однако жить Кешка остался с Лёлей, правда, поспекулировав немножко, попытавшись выторговать лучшие для себя условия. Что-то тут совсем новое и необычное открыла вдруг Лёля в сыне: какую-то ужасающую жестокость. То ли всегда это всё в нём было, и она просто не замечала, но ей казалось, что, когда пришла пора из мальчика становиться мужем, её сын просто не знал, как это делается. В институт, где преподавала Лёля, и куда он был зачислен, не ходил, о работе и речи не возникало, даже картошку поднести до дому упросить его было невозможно.
Лёля старалась и так, и этак, всё разбивалось о "Я никому ничего не должен, мне на вас на всех наплевать". Квартиру Кешка приватизировать не давал, размениваться с Лёлей не желал, заявляя:
- Ты на себя посмотри, я тебя по судам затаскаю, ты скорее помрешь, чем разменяешь квартиру.
Начались суровые девяностые годы, Лёлиной зарплаты перестало хватать.
На её жалобы Кешка заявлял:
- Это ты своим подругам рассказывай, сколько ты получаешь.
Лёля понимала, что её скоро могут закатать в ковёр и выкинуть на свалку, вот только еда в холодильнике, купленная на её зарплату, от этого и удерживает. И тут нежданно-негаданно пригласили Лёлю поработать немного в одном из университетов Америки и отчалила Лёля на другой край света, не сказать, что с радостью, но с явным облегчением.
И вот живёт Лёля в Америке уже двадцать лет. По-разному живёт, но трудно: всякое бывало, и в няньках приходилось жить и клубнику собирать и исскусственным интеллектом заниматься. К Кешке она всё ещё относится как к больному, только другой болезнью, ребёнку. Посылки с арахисовым маслом, брюками и даже трусами отправляет в Москву регулярно.
Кешка работой себя по-прежнему не утруждает. Как он говорит, его цель - работать не больше двадцати минут в день. Женился, развелся, завёл подружку, разбежались. Теперь их у него несколько одновременно. Дни он проводит в стрельбе и порнографии на компьютере, а вечера в разговорах с подружками по телефону.
Недавно Лёле на пару недель пришлось приехать в Москву, и в пустячном разговоре Кешка, который легко заводится до головокружительной горячки, начал её запугивать. Прозвучала фраза:
- Вот я тебе устрою, мало не покажется!
Лёля спросила:
- А чем ты меня, собственно говоря, пугаешь?
Последовал ответ:
- А зачем я буду это тебе сейчас открывать? Это ты узнаешь в момент испуга.
И вот всё думает Лёля, если бы тогда, сорок лет назад, она выбросилась в тот пролёт с пятого этажа, может, вырос бы из Кешки нормальный хороший мужик.
Если бы выжил.