Шипящее радио, которое достали невесть из каких загашников, разливалось ожидаемым «Этот День Победы». Теплый весенний ветерок ласкал праздничные флаги, что укрепили на фонарных столбах вдоль проспекта Ленина: советский кумач и российский триколор.
Грянули литавры, и сторонние шумы были перебиты звуками духового оркестра.
Парад ветеранов, тех, что еще живы, несмотря на преклонный возраст, болезни и увечья, шествовал по центральной улице города.
Мало их осталось живых-то. Поумирали многие. Семь десятков лет прошло после Победы, всё-таки. Прошедших всю войну от начала и до конца, считай, и нет. Сейчас больше тех, кто в конце сорок четвёртого - начале сорок пятого призывался, недолго воевал. И то: ранение, контузия и тыл – народное хозяйство для нужд фронта поднимать. А то еще «сыновья полков». Они хоть и помоложе остальных будут, да и те немногие живы.
Ныне, в канун юбилея Победы, каждый ветеран на вес золота. А как же! Парад устроить, чтобы продолжали помнить о великих днях. Или перед детишками в школе выступить – мол, «были люди в наше время, не то, что нынешнее племя…»
Всех найдут, всех соберут. Как говорится: «никто не забыт и ничто не забыто!».
***
Репортеры суетились, напоминая деловито снующих муравьев. Сухо щёлкали затворы фотоаппаратов. Ещё несколько минут и кончится парад. Побегут интервью брать у героев войны: увешанных медалями ветеранов.
Корреспондент «Нового обозрения» ничем не выделялся на фоне своих коллег из других печатных изданий. Вполголоса матерясь и энергично работая локтями, он протискивался в первые ряды, чтобы сделать заветный снимок. Уже начал было выбирать из рядов марширующих фронтовиков «будущую жертву», героя репортажа, когда его внимание привлек один человек из толпы: бедно одетый старик, с одинокой планкой Прошедшего Войну.
Простое, незапоминающееся лицо. Ни медалей, ни орденов на затертом пиджаке, только планка. Скользнешь по такому взглядом и уже через пару минут забудешь, видел когда-нибудь или нет. Это если в глаза не смотреть.
А так кинешь пристальный взгляд, слёзы наворачиваются. Такая в его глазах тоска, такая неизбывная боль, что душа рвётся.
Старик просто стоял, глядя на проходящие мимо ряды былых соратников. Молча. Только губы дрожали…
***
Парад закончился, и корреспондент с собеседником отошли в небольшой скверик неподалёку. Присели за столик в летнем кафе.
- Я закурю, не против? – старик вопросительно взглянул на молодого репортера.
- Конечно-конечно. Я как раз хотел вам предложить, - торопливо ответил тот и выудил из кармана пачку «Мальборо».
- Нет уж, уволь от такого удовольствия, - старик презрительно покосился на сигареты, - я как-то к своим привык, - и достал из внутреннего кармана «Беломор». Сделал фильтр-торпеду, чиркнул последней спичкой из потрёпанного коробка и глубоко затянулся, вдыхая едкий дым, - звать-то тебя как?
- Ваня… - корреспондент слегка смутился, - то есть Иван, - тут же поправился он.
- Тёзка значит… - старик сделал еще одну глубокую затяжку, - ну, так давай спрашивай, чего хотел.
Щелкнула кнопка диктофона.
- Начнем с банального. Где довелось воевать, на каких фронтах? В каком звании начали и закончили войну? В каких крупных операциях принимали участие? Были ли ранены?
Во взгляде старике появился некий особенный блеск. Непонятный азарт и задор. Мол, чего уж терять-то…
- Где воевал? Так я, милок, всю войну прошел: от Москвы и до Берлина землю топтал. Хочешь, что бы я рассказал тебе о войне? Что ж, расскажу, отчего ж не рассказать…
***
…Мало ли сумасшедших стариков по земле шатается. Ты только не подумай, что я псих какой. Я никогда и никому не рассказывал об этом. Боялся провести остаток дней в дурдоме. Жить хотел нормально, по-человечески. Только не вышло. Зато умирал сколько раз!
Да не вскакивай ты, слушай уже.
Это даже хорошо, что ты подошёл. Я хоть выговорюсь, отведу душу…
Войну я начал простым рядовым. В пехоте. А куда же еще могли распределить деревенского паренька? Повезло – после нескольких месяцев в гвардию попал.
В другое время гордым бы ходил. А тогда не перед кем было нос задирать. Немцы на столицу Родины напролом пёрли. К концу осени совсем нас прижали.
Тут-то и пришлось стоять не на живот, а на смерть. Отступать некуда, позади – Москва, как говорится…
Вот тогда я и погиб в первый раз.
Не делай широкие глаза. Да, я не оговорился. Именно погиб.
Про героев-панфиловцев слыхал, думаю? Двадцать восемь человек против колонны немецких танков. Подвиг подвигом!
Танки-то мы остановили на Волоколамском…
Только не двадцать восемь нас там полегло. Какое там! Сотня человек, полноценная рота, сложили буйные головушки. А то и больше.
Это потом легенду сочинили, занесли три десятка в список героев. А остальные так и остались безвестными – ни фамилий, ни имён.
Помню, лежу я с последней связкой гранат и жду, когда танки фашистские поближе подойдут. Десятка два, если не больше, дымятся на дороге, а оставшиеся, гады, боятся на дистанцию броска приближаться. И так подбили много. Издали укрепления расстреливали.
Только внезапно огонь прекратился.
Думаю, что ж за дело-то такое? Неужели решила немчура, что всех перемолола? Оглядываюсь, а рядом товарищи мертвые или тяжелораненые. Всех почти осколками посекло. Командир роты сидит за пробитую голову держится, шапка от крови намокла.
Тут из перелеска треск автоматов немецких раздался. Обошли. И идут ровными рядами меж деревьев. Самоуверенно, не прячась, как на параде. Психологическая атака.
Ну и не выдержал я, сорвался. Вскочил и метнул связку. Не знаю, сколько фрицев погибло, помню только, как горячий дождь в грудь ударил – прошило меня автоматной очередью.
Пал, как трава под косой. Молча землю обнял. Последняя мысль мелькнула: прими, родимая, сына твоего…
Похоронили в тесной братской могиле. И семье суровая похоронка отправилась.
А я потом очнулся. Как из темного омута на свет вынырнул. Так, наверное, дети рождаются. Только те не помнят ничего и потом рассказать не могут.
Когда это было и где – не сразу понял...
***
Старик вытер появившуюся скупую слезу.
- А дальше? – репортёр Ваня в волнении заёрзал на стуле.
Дед не казался сумасшедшим, совсем наоборот. Но то о чем он рассказывал, не могло быть правдой.
***
…Сталинградский Котел знаешь что такое? Там, где у Волги запер советский солдат фельдмаршала немецкого вместе с его прихвостнями в железном остроге русского оружия. И как не пытался фриц вырваться – только зубы обломал.
Как сейчас помню: ноябрь сорок второго года. Девятнадцатое число. Когда я погиб второй раз.
Всё началось часов в семь или восемь утра. Мы в окопах всю ночь чифирь гоняли, чтобы согреться. Хотя в преддверии долгожданного наступления сон и без того не шёл.
Давно пришла пора отогнать немца от волжских берегов.
На нашем участке фронта немцев, почитай что и не было. Румынские части стояли – союзники Вермахта. Над фамилией их командующего, помню, всем взводом смеялись. Попеску, что ли…
Туман, застилал землю и мешал видеть не только нам, но и противнику. Фашисты еще не знали, что их ждёт в ближайшие часы.
В небо взвилась красная сигнальная ракета – артподготовка началась.
Воздух наполнился ревом. Это «катюши», за ночь переброшенные к линии фронта, открыли огонь. Хвостатые ракеты расчертили небо алыми сполохами, чтобы через пару секунд расцвеcти огненными цветами на вражеских позициях.
К визжанию «катюш» присоединилось буханье дальнобойных гаубиц и лихой посвист минометов. Хоть уши затыкай, чтобы не оглохнуть.
Ещё не стих грохот канонады, как в небо взлетела зеленая ракета. Пора! Самое время атаковать, пока враг не очнулся.
Держитесь, вражины! Довольно вы русской кровушки попили!
Вперед, «царица полей»! Штыки наголо!
Дружное «УРА!!!» разнеслось над землёй. Солдаты покидали окопы, волной затапливая поле. И я был в первых рядах.
Первую линию вражеских укреплений выбило начисто. Пулеметные и минометные расчёты валялись грудами искореженного металла. Из людей не выжил никто. Разбросанные то тут, то там кровавые ошмётки да внутренности.
Одного (немца уж или румына, не знаю), помню, пополам разорвало. Верхняя часть туловища, царапая ногтями землю, ещё пыталась доползти к ногам. Те в свою очередь безумно дергались. То ли в контратаку шли, то ли бегством спасались…
Ещё одному рядом взрывом голову оторвало. Фонтан крови из перебитой шеи бьёт, голова за спиной болтается, на тонкой полоске кожи держась. А руки беспорядочно шарят в поисках недостающей части.
Вторую линию тоже прошли как горячий нож сквозь масло. Враз перемахнули через бруствер и штыками добили пытавшихся сопротивляться. Малые гаубицы, что здесь располагались – тоже оказались разбитыми.
Тут заговорили пулеметы третьей линии, накрыв нас свинцовым дождём. Первые ряды проредило за несколько секунд. Ничего не поделаешь – без потерь ни один бой не обходится.
Угас наступательный порыв. Завязли. Да и как продолжать наступление, если головы не поднять.
Продвигались кое-как, черепашьими шагами, в перерывах, пока перезаряжались пулеметы в дотах. Пузом по ноябрьской грязи. Задержали нас враги, но все равно не удалось им остановить прорыв. Что могут несколько огневых точек, против целой дивизии? Многое, но не все…
Не знаю, каким-то чудом я выжил в первых рядах и дополз-таки в «мертвую зону», где пули не могли достать. Что делать, думаю. Подобраться и гранату в бойницу бросить?
Опять на живот, и по-пластунски к доту, не поднимая головы. Если заметит враг, считай, каюк.
Подкрался под самую бойницу, Бог миловал. Вырвал чеку и швырнул гранату. А дальше не знаю… Видимо, в дотах не только пулеметные ленты хранились.
Взрывом отбросило. Теряя сознание, еще успел услышать громогласное «УРА!!!», а потом как в сон провалился.
Пришел в себя, гляжу, а надо мной сестричка милосердная склонилась, бинтует. Юная такая, косицы русые из-под шапки выбиваются, и лицо веснушчатое-веснушчатое… А в глазах синих, как незабудки, слезы стоят. И шепчет: «Только не умирай, родненький, потерпи…»
- Живой я, девица, - говорю. Только изо рта вместо слов хрип и пузыри кровавые.
Она ещё пуще в слезы. А мне вдруг так легко стало. Лежу и слышу, как сердце в груди бьется: тук-тук… тук-тук… тук… тук… ту…
***
- Огоньку можно? Спички-то кончились... – старик достал ещё одну папиросу.
- Конечно-конечно, - вновь оттараторил корреспондент, поднес зажигалку к кончику беломорины, после чего и сам закурил.
Хорошая история. Хоть и легенда. Цепко держит, не отпуская хватки ни на йоту.
***
Ты, вот, парень молодой, образованный. Может, по телевизору, а то и в живую мог видеть испанскую забаву – корридой зовётся. Человек один на один с диким зверем. Уставший, но взбешённый бык и перед ним тоненькая, как былинка, но гордо стоящая фигура со шпагой в руке. Борьба воли. Кто кого…
Вот и у меня своя коррида была. На Курской дуге. Под Прохоровкой, где две железных лавины сошлись, как молот с наковальней. Величайшее танковое сражение, как потом историки напишут…
Да только на том поле не одни танки бились. Досталось там русскому солдату. Хватило работы и артиллеристам, и пехоте. Я тогда в противотанковом взводе служил. После Волоколамского шоссе мне такая дуэль уже не в новинку была. Но и танки под Прохоровкой уже другие были.
Так вот, на нашем участке прорвались немецкие «тигры». Не справились артиллеристы – кончились снаряды, лежат раскуроченными орудия. И тогда против танков встали люди.
Чтобы ничего не мешало, передвигались налегке. Одни порты и гимнастерка. Ползли по полю, пытаясь укрыться от пуль и снарядов. А за считанные метры до танка вырастаешь, как гриб из-под земли. И выдаёшь фрицу аусвайс на небо связкой гранат или «горючкой».
Настал и мой черёд. Хоть ранен, но шрамы только после боя считают. Дополз, лежу, в сухую траву лицом уткнувшись. Жду, когда железная махина мимо проползёт.
А он замер в десяти метрах от меня, как бык перед тореадором. Заметил. Окошко пулеметное откинул.
Тут я и поднялся. В голове гудит. Усталость, пустота и безразличие ко всему. Только пульсирует кровь в висках: «За Родину, за Сталина! За Родину, за Сталина…». Только одно желание осталось – успеть гранаты швырнуть, чтоб он сдох, а там будь что будет.
Со стороны-то взглянуть – мгновения прошли, а для меня тогда время остановилось. Стою – едва не падаю, ноги еле держат. Лицо кровью залито, весь ободрался, пока полз.
Рука левая плетью висит. В правой – связка гранат противотанковых. Вместо шпаги.
Тяжелые. Того и гляди, набок завалюсь. Тогда уже не встать, не подняться. Сил нет почти никаких. Проутюжит бык железный и дальше пойдет в тыл, а допустить этого нельзя. На этом рубеже я со своей связкой последний.
Вот так и стоим друг перед другом, как в испанской корриде.
Ему бы меня пулеметной очередью скосить, да видать заклинило оружие-то. Стоит, не глуша двигателя, и только стволом поводит – надеется из пушки достать.
Вот он шанс, подумалось. Рванул чеку, размахнулся…
Видимо, в этот момент и он выстрелил.
Как танк сгорел, я уже не увидел. В клочья снарядом разорвало – не соберёшь.
Казалось бы всё – погиб безвозвратно. Ан нет. Опять воскрес. Подумалось, что видно судьба у меня такая: пока не прогоним вражину с родной земли – не будет мне покоя.
***
…Потом было форсирование Днепра, когда наш взвод, что первым за брустверы прорвался, термитным фугасом накрыло.
Ты обжигал когда-нибудь руку или ногу? Обжигал, да? Вот видишь. Представляешь, каково оно ощущение. А когда весь горишь и не в силах сбить пламени?
Боль. Адская боль. Так умирать я как-то не привык.
Думал, здесь смерть к себе возьмёт. Ведь разбили врага, не будет он больше топтать сапогами войны наши просторы. Не тут-то было!
После этого раза и умирать уже не страшно было.
Так и дошёл я до самого Рейхстага… И тут опять погиб безвестным. Слышал о двоих, что знамя красное на вершину водрузили? Егоров и Кантария. Ещё бы. О них все слышали. А об остальных, что до и после них знамя устанавливали? Вот то-то и оно…
Я первым был.
Провались мы на верхний ярус. Трое из всей роты. Сержант, в плечо раненый, и двое рядовых.
На купол карабкаться начали. Я – впереди, со знаменем в руках.
Сержант сорвался сразу же. Рука, наверное, подвела. Что с напарником случилось, я сначала не понял. Оглядываюсь – скользит вниз с раскинутыми руками. До меня в горячке боя даже не дошло, что стрелок поблизости засел. Хотелось побыстрей до шпиля добраться, чтобы Знамя Победы над покоренной Германией реяло.
Стоило только укрепить флаг – снял меня немецкий снайпер. В голову. Быстрая и безболезненная смерть. Вторым выстрелом древко срезал. Знамя и упало рядом со мной, полотнищем укрыло, как саваном.
***
- И жизнь у меня после войны не задалась, наперекосяк пошла. Не по-людски... – Старик вздохнул. Достал ещё одну папиросу. - Пил много. Хотел забыть весь ужас, через который прошагал. Пару раз стрелялся – без толку. Живой, как видишь. И когда Господь к себе заберет, ума не приложу.
- Это что-то невероятное, - репортер в волнении взлохматил шевелюру, - сложно поверить!
- А ты и не верь. Легенда это. Как и все мы, что её писали кровью. Спасибо, что выслушал, Ванюша. Пора мне, - старик поднялся, собираясь уходить.
- Нет-нет, постойте! Легенда легендой, но фамилию-отчество скажите всё-таки. Мне для статьи нужно. Иван… - репортер раскрыл блокнотик и начал записывать.
- А нет у меня ни фамилии, ни отчества. Забыл. Или не было… - старик печально улыбнулся, махнул рукой на прощание. - Запиши просто: рядовой пехоты Ваня, русский солдат…