- Сашенька. Сашок. Сашик. – Он не слышал, да и не мог, конечно же, слышать этих слов. Он видел - ласковое, пронзительно доброе и теплое светилось во взгляде самой красивой женщины, склонявшейся над ним. Улыбка ее, глаза – в самую жуткую стужу согревали его, не позволяя уйти, уйти навсегда, туда – к ней.
- Мама… - Никогда в жизни не слышал он этого слова. Не мог он слышать и тех слов, что нежно шептала ему мать, склоняясь к его колыбели. Безграничную нежность, любовь материнскую несли ему колебания воздуха. Мягко и ласково касались они детского тела, наполняя его счастьем и ответной нежностью.
Нескоро, - ему шел уже второй год, когда мать догадалась, что он ничего, абсолютно ничего не слышит. Удесятеренной нежностью и любовью светились теперь глаза ее, глубокая затаенная грусть и горе поселились в них навсегда. Она старалась говорить как можно громче, полагая, что он, возможно, услышит ее. Так же поступал и отец – когда приходил домой с промысла, в те недолгие дни отдыха, которые были у него перед выходом на работу в колхозе.
Он удивлялся, смотрел с детским недоумением на мать и отца, не понимая, почему так изменился их голос – ведь он слышал их, слышал не ушами, как все люди, - он слышал их всем телом. Не мог понять и не мог объяснить им, что даже самое тихое слово, шепот тихий – слышит, мало того – понимает. Понимал, конечно, не слова – смысл сказанного, самую глубинную его суть.
С момента рождения обделенный слухом, получил он от природы или приобрел удивительную способность понимать, чувствовать людей. Понимать их невысказанные, затаенные мысли и чувства. Понимал безошибочно, поражаясь противоречивости внешнего, показного, и – внутреннего, истинного содержания.
Поэтому, наверное, подрастая и сталкиваясь со сверстниками, никогда не давал отпор в полную силу, не обижал ребятишек, наскакивающих на него с кулаками. За внешней агрессивностью, вызванной его глухотой, видел чистые детские души. Тем более – вспышки агрессивности этой были нечастыми, отчужденность - недолгой, да и не было времени у близких заниматься им. Как и все ребятишки того времени рос он на улице, среди таких же мальчишек и девчонок.
В школу его не взяли. Оставаясь дома, тащил на себе все тяготы сельской жизни. Отец почти на всю зиму уходил в тайгу на промысел, а мать от темна до темна пропадала на ферме. Будучи от рождения крепким, постоянно занимаясь физическим трудом, окреп, рано приобрел недетскую сноровку и ловкость. В немалой степени помогали этому участившиеся стычки с окрестными ребятишками. Подрастая, постоянно находясь в общении друг с другом, они все более отдалялись от него, все чаще ему приходилось защищаться всерьез.
Ему было лет восемь, когда отец впервые взял его с собой в тайгу. Это не стало для него откровением. Тайга начиналась сразу за околицей, лес подступал вплотную к огородам сельчан. Летом медведи частенько драли коров и телят, а зимой волки таскали овец и коз прямо из загонов. Едва научившись ходить, малышня играла на таежных полянках, скрываясь там от ненавязчивого внимания взрослых.
Охотничья избушка отца была не хуже и не лучше всех остальных, раскиданных по лесным угодьям избушек. Четыре стены, сложенные из грубо ошкуренных пихтовых стволов, тщательно проконопаченных мхом. Потолок, пол - из сосновых плах. Окошко – маленькое, заколоченное снаружи толстенными ветками ели, чтобы не возникло у лесного зверья соблазна забраться внутрь в отсутствие хозяина. Небольшая печурка сбоку от входа была гордостью отца – она была настоящей, битой из глины, с настоящей чугунной плитой. Жарко натопленная, согревала в холодные зимние дни и ночи.
Когда отец уходил на путик, он оставался совершенно один. Топил печь, готовил немудрящую снедь. Страх? – Он не боялся леса, не боялся оставаться один. Тайга была его домом, разве можно бояться чего-либо в своем доме. А к одиночеству он привык.
Отец учил его премудростям охоты, умению видеть следы, распознавая их. Учил ставить ловушки на пушного зверя и брать с подхода копытных. Тогда, в свой первый выход с отцом, заметил он еще одну странность – отец не видел и не замечал того, что видел он. Каким-то неосознанным, необъяснимым чувством ощущал присутствие зверя, знал, где он и что собирается делать в ближайшее время. Научился стрелять – с первых же уроков значительно превзошел в этом искусстве отца.
Еще одна странность водилась за ним – понимая разумом необходимость охоты, убийства – как средства для существования, он не скрывал своего отвращения к этому, жалея зверюшек, всячески избегая идти с отцом проверять ловушки.
С этого, первого похода на промысел, началась его таежная жизнь. В этот же год жизнь поднесла ему новое испытание. Мать, остававшаяся дома без мужа, со старой бабкой и двумя братьями его, стала объектом домогательств со стороны бригадира колхозного. Не скрываясь и не таясь пристает мужичонка плюгавый, не дает проходу. Чтоб не слышал никто, втайне – златые горы обещает за покладистость, да не первая она, не последняя – многие бабенки, на уговоры да притязания поддавшись, горючими слезами умылись.
Как-то раз задержалась она у коровешек своих, одна во дворе осталась. Прижал ее бригадир, затащив в угол, одежонку ветхую драть стал. Пхнула его – есть еще сила в руках, кувырнулся с ног распаленный ухажер, да прямо в кучу с навозом.
Через два дня в дом к ним милиция нагрянула. Разговоров не говорили, перевернули все в доме – зачем, - непонятно, да и увезли ее в район. А еще через неделю собрал председатель собрание, объявил принародно – враг народа Дарья, шпионка и приспешница империалистов. Не видал никто Дарью с той поры.
Малого забрала тетка – сестра отцовская, старшой с бабкой остался, в детстве сломанная нога делала невозможным охотничий промысел.
В эту зиму, на неделю, как не больше, пропал отец. Ушел на путик – и как сгинул... Через три дня прошел Немтырь по запорошенному следу – до тропы к деревне. Не пошел дальше. Надо значит, было отцу в деревню. Жил один, не тоскуя нимало, проверял ловушки, добыл козла на мясо. Когда пришел отец, - усталый, отстраненно чужой – понял, страшное отец совершил. Страшное, но – необходимое и справедливое.
Никогда не узнает он, не услышит, что по зиме этой бригадира убили неизвестные. Утром, на дойку поспешая, доярки нашли его. Привязан к столбу накрепко, морда – побита крепко, и – горло перерезано от уха до уха, взмахом одним. Милиция приезжала, потаскали мужиков в контору, допрашивали, понаставили синяков – да так и уехали ни с чем.
А Степана не видал никто в ту ночь, да и видели бы – не сказали. Крепко достал бригадир всех, не было в деревне человека, пожалевшего о нем.