24 декабря. Друг мой Сирин,
Снова тревожу твой покой. Приготовься услышать очередную нелепицу. Я только что вышел из католической церкви, перешел переулок, зашел в кафе, взял кофе, достал лист бумаги, ручку и пишу теперь тебе. За окном - широким и пластиковым во всю стену, вместо стены - темень. Идет снег. Я купил черный американский кофе, маленькую дозу, добавил корицу, мускатный орех, ваниль, сахар и молоко - собственно всё, что у них было. После этого у меня в кармане осталось пятьдесять рублей мятой бумажкой и два рубля монеткой. И всё. Играет "Нирвана".
Не подумай, что жалуюсь - мне, честно, уже все равно. Письма тебе, Сирин, — последнее, что, похоже, мне остается. Пишущий осилит бумагу, но не я — рассказ.
Брат, он выжрал меня теперь полностью. Рассказ убивает меня каждую секунду, и это не метафора: его метастазы берут за глотку, взрывают сердце, отключают мозговые синапсы. Мой организм-машина стремительно обращается в мешок с костьми, тюфяк.
Я его знаю до конца, узнал сегодня на пути на работу в утреннем вагоне метро, где кроме меня было лишь двое - итого нас было трое, что, кажется, важно. Не знаю, хочешь ли, чтоб я открыл тебе финал, но в любом случае не могу этого сделать. Обратить этот рассказ в слова нельзя, а положить на бумагу тем более. Я бессилен, Сирин, немощен - есть образы и чувства, нет слова. Его нет и в конце рассказа. Понимаешь, друг? В конце нет Слова. В начале оно было, а по завершении надоевшей всем пиески его нет. И не пустота тоже. Не умею сказать, прости.
Отчего, ответь, одни сидят тут, другие идут там. Сценарий закончен, реплики произнесены сполна — вот ощущение. Актеры и зрители ходят и сидят устало, не понимая почему, антрепенер их не выпустит из театра. Мне, впрочем, осталось в нем не так долго. Я не боюсь умереть. Теперь не боюсь. Сирин — tat tvam asi.
12 декабря. Сирин, брат мой,
Я был прав, писав тебе о задуманном рассказе. Это будет гениальнейшая - без ложной скромности - вещь в истории человеческой словесности. В нее войдут гомеров размах и чувственность Шекспира, логика Гегеля и достоевская психологичность, кафкианский ужас и надежды Гессе - словом, все те крупицы хорошего, запредельного, что нашей кучке мартышек удалось выдавить из себя за две сотни поколений.
В буквальном смысле я поглощен рассказом теперь - думаю о нем просыпаясь, завтракая, садясь в автобус, спускаясь в подземку, глазея в компьютер, то есть всё время. Это словно благославение некой Высшей - не сочти за суеверие или блажь - Силы. Я, искавший писательства, великого писательства, добрые (или злые?) семь лет, теперь преодолел словесную импотенцию и вот-вот рожу его - этот самый рассказ. Как греческие боги оплодотворяли себя, моя мысль зачнется в себе.
Знал бы ты, брат, как я безумно счастлив. Сейчас я пью кофе безо всего, и отсутствие сахара подслащивает мою безумную улыбку, невыводимую ничем, ни погодой, ни людьми низшего порядка. Тут рядом есть, старинным языком выражаясь, латинский храм, его рыжесть кладки и два микроготических шпиля вкупе дают образ затертого и обиженного лиса. Надо будет сходить туда.
1 декабря. Сирин,
Ты все не отвечаешь, но рискну вновь писать тебе. Сегодня день того стоит: если я не ошибаюсь, очень долгая черная полоса в моей жизни прервалась. Еще вчера, засыпая, я боялся завтрашнего дня - три линии моей жизни дошли до катастрофы — каждая по отдельности и все вместе. Я шел вчера по торговому центру и думал прыгнуть вниз; да, умирать не хотелось, страшно было боли и конца всего этого, но ведь и жить, брат, не хотелось. Ни капельки.
Но теперь все это, кажется, в прошлом. Сегодня свершилось нечто чудесное и во всех отношениях удивительное.
Ты знаешь, как я терпеть не могу рекламные буклетики, которые норовят всучить в руки на выходах из метро. Так вот сегодня мне такой умудрились дать. Там было лишь два слова черной краской по белому глянцевому флаеру: "Вся правда". С другой стороны адрес - где-то неподалеку. Созвонившись с другом, я с его интернет-помощью вышел близ этого места. Адрес оказался недействительным, телефон выключился от разрядки, я же остался посредь переулка - с одной стороны какая-то церковь не наша, с другой американская кофейня, откуда я и пишу тебе сейчас эти строки. Знаешь, если я не ошибаюсь, мне пришла в голову великолепная фабула для рассказа. Прямо сейчас, пока я писал.