К коллективизму меня приучали с детства.
– Нехватка укрепляет хватку! – объяснял папа, цапая очередного продавца за горло. – Борьба закаляет характер!
Любимым его занятием было вешать и перевешивать.
– Продавцы недовешивают, – учил он, – их надо вешать и перевешивать!
Очереди были папиной стихией. Он в них родился, возмужал, принял присягу, зачал меня и брата.
– В городе жить скучно, – растолковывал нам отец. – Иногда там даже бывает горячая вода. А где ещё ощутишь чувство локтя, как не в бане?
В баню мы ходили каждую неделю.
– Зачем? – нюнил я. – У меня же нет вшей!
– Там возьмём! – успокаивал папа.
Он брал всё, везде и с боем. Доставшееся бескровно презирал.
– Но я не хочу в баню!
– Нас туда послала партия! – восклицал отец, и мы шли.
Партию я любил.
Собирались мы, как в поход: мыло, мочалки, веники, полотенца, тюки с чистым бельём, мешки для грязного. Зимой это было особенно мучительно.
– Всё собрала?! – кричал отец.
– Всё! – отвечала мать.
Она стояла у пустого шкафа, в измождении опустив руки.
– Ну, тогда присядем на дорожку.
Затем, меня волокли на санках, прихватив верёвками.
– Сиди, не ёрзай! – перекрикивая ветер, требовал отец.
И я не ёрзал.
– Не дыши морозным воздухом!
Не дышал. Слева проплывал забор. Впереди скрипели папины валенки. Сверху порошил снег.
Предбанник кишел голым нетрезвым людом.
– Пиво завезли, – поигрывая желваками, цедил отец. – Будем брать!
И начинался штурм.
Гигиена доставалась нам нелегко. Шайки, скамейки, краны – за всё это приходилось бороться.
Зачем партия послала нас баню, я не понимал.
Одевал меня папа непоследовательно, но плотно: трусы поверх колготок, штанишки поверх свитера, платок поверх шапки. Ни шагнуть, ни шевельнуться.
– Не потей! – кричал он дорогой.
А я потел.
– Партия ошибается, – хныкал я маме, – в бане плохо. Там пьяные дяди харкают.
И мама пообещала брать меня с собой.
С женской баней партия не прогадала.
Пива там не было, зато был лимонад и голые тёти. И то, и другое я полюбил мгновенно. Даже ненавистная мне воспитательница без одежды выглядела гораздо приветливей. А врачиху, в чьих руках мне всегда мерещился шприц, даже захотелось немедленно потереть. Я подошёл к ней с мочалкой и спросил:
– Хотите?
А она рассмеялась.
– Сегодня пойдём в баню?! – спросил я маму на следующий день.
– Через неделю, – невозмутимо ответила она.
– А как же партия?! – вознегодовал я.
Но мама не отступила.
Приближая выходные, я обрывал листки календаря дважды на день, но раньше субботы они всё равно не наступали.
Скоро в женской бане я стал любимцем, освоился и уже смело расхаживал по залу с мочалкой. За моё внимание боролись.
– Эй, малец, меня не потрёшь?! – смеялись заливисто.
А мне хватало одного лишь скользкого взгляда.
– Не, вон ту хочу! – направлялся я к особо понравившейся. И отказа не принимал.
Однако женщины всё же вели себя со мной скованно. Я это чувствовал.
– Ну, как было в бане? – подмигивал мне папа.
– Нормально, – отвечал я, – сегодня трёх тёр.
Папа завидовал.
Но вот однажды, когда я открывал взболтанный лимонад «Буратино» об угол каменной скамьи, в глаз мне засветила пробка. Удар оказался настолько мощным, что, упав на спину, я заверещал. Ко мне бросились. Обступили. Врачиха даже присела на корточки...
«Права была партия, – подумал я, – голые тёти совсем не похожи на голых дядь!»
И единственно зрячий и необычайно расширившийся глаз меня выдал: тёти насторожились. Напрасно я потом бросал себе пробку в лицо, напрасно разыгрывал падения. Меня не обступали. Я их спугнул.
– Всё. С собой брать его больше не могу! – шепталась мама с папой на кухне. – Если бы ты видел, как он смотрит!
Я подслушивал за дверью, и сердце моё сжималось.
– Ему всего пять, – заступился за меня отец. – Он ещё ничего не понимает.
– Я ещё ничего не понимаю! – выкрикнул я из-за двери.
И меня пригласили.
– Хочу с мамой, – захлюпал я носом.
– Почему? – строго спросил папа.
– Тёти добрые. Они меня любят.
– Видишь, – повеселел он, – ребёнок ещё маленький.
– Да, маленький, – кивнул я. – И смотреть там нечего. У них же там ничего. Вообще ничего!
От вспомнившегося «ничего» взгляд мой внезапно остекленел. В итоге от женской бани меня отлучили.
– Не хочу ходить с папой! – делился я горем со своим старшим братом.
– Так, поломай ногу, – советовал тот. – А лучше обварись.
Последующие визиты в баню стали для отца настоящим испытанием: я поскальзывался на мыле, лез в пар, рвался к красному крану. Однако папа был начеку.
– Тогда заработай ангину! – подсказывал опытный брат.
И я стал пожирать снег и дышать морозным воздухом, отчего ягодицы мои горели, а жар всё не наступал.
Впрочем, за голых тёть стоило бороться.
– Витя, вшей есть? – в отчаянном порыве обратился я однажды к согруппнику.
И Витя утвердительно шмыгнул носом. У него было.
– Дай. Очень надо.
Витя был вшивым, но не жадным. Весь день мы бодались, тёрлись макушками, делились гребешком... И к вечеру зачесалось.
– А у меня вши! – похвастался я.
И мама осела.
– У ребёнка педикулёз!!! – взревела она так, что осел я.
– Какой педиклёз?! – захлопал ресницами.
– Золотой! Полная голова гнид! Так ты его моешь?!!
Под обвинениями папа мгновенно сник.
– Ножницы, мыло, керосин и уксус! – зычно гаркнула мама.
– Я педиклёза не просил, – взревел я. – Только вшей. Это Витька напутал!
Но за скрежетом ножниц меня уже не было слышно: мама причитала, мыльно-керосиновая эмульсия жгла, уксусные ополаскивания щипали. Я выл, стоя на коленях перед ведром, и клялся:
– Никогда! Больше никогда не буду смотреть на голых тётене-е-ек!!!!
В общем, клятвы – вещь ненадёжная.