ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Ветер
…разбил он объятья,
как простое стекло…
Юрий Шевчук
Запомни: это может случиться с каждым из нас.
Не стой против Ветра. Ветер сильнее нас.
Михаил Зуев
Всё остальное – обрывки снов.
Я всё забыл. Я всё забыл.
Глеб Самойлов
Кто сказал, что философия такая уж гнилая?! Многие вещи пугают именно своей непонятностью. Или непонятостью? Так вот чтобы понять это всё, философия и пригодится. Но и всё равно не всё удастся понять. Что-то придётся просто принять. Есть – и всё тут. Смирись. Не можешь смириться – а всё равно смирись. И с тем смирись, что есть вещи, с которыми смириться нельзя, а никуда от них не денешься, разве что в смерть – и приходится смиряться. Даже философы много раз говорили о существовании непостижимого. И что с того, что простая констатация факта его существования с ним не примиряет. Оно существует, да, да, тысячу раз да, вне зависимости от того, переварим мы это знание, отвернёмся от него – или умрём, этим самым знанием раздавленные.
Миры… Что под этим имеется в виду? Физически существующие разные Вселенные – или внутренние, субъективные миры отдельных мыслящих, чувствующих, представляющих эти миры людей?
Не так уж важно. И у Вселенной есть периферия, и представления человека о мире простираются не в бесконечность.
Так вот, периферия… Почему-то мир напоминает мне лист бумаги – поверхностная, конечно, аналогия, но в чём-то и верная – с истончившимися, рваными, обожжёнными краями. Как-то незаметно всё сходит на нет. Не поймёшь, есть ещё этот мир-лист или нет уже его. Или, может быть, есть уже другой?!
Если выбраться на периферию какого-то одного мира, там без особого труда можно перебраться в мир… пусть не иной – знаем мы, что под этим обычно подразумевается, но – другой.
А, собственно, почему бы и не сказать – «иной»?! Ведь мой нынешний мир – самый что ни на есть – такой вот «иной»…
***
Смерть – это усталость. Это когда ничего не хочется. Особенно – хорошего. Это когда Илья рядом, а кажется, что лучше б и его здесь не было. Когда ничего не хочется делать, а тем более решать, бороться за что-то хорошее. Когда хочется просто пустить всё на преступный самотёк.
А с Ильёй постоянно надо что-то делать, какой-то выбор. И беспокоиться, получится или нет. Он-то не беспокоится. Он просто знает, что всё получится. Всё будет хорошо.
А у меня – отупение усталости. Ничего хорошо не будет. Лучше б вообще никак не было.
Хочется спать. Хорошо, если на плече у Ильи, а нет – так нет. И я пытаюсь отстоять своё глупое право на смерть. Хотя мы и так уже в смерти. И мне хочется покоя. А ему вот – нет…
***
Этот мир от мира Игоря чем-то отличается – при диком таком сходстве? Сам мир? Или моё этого мира понимание? Если сам мир – не знаю. А вот понимание… Как бы ни было мне тогда плохо и тоскливо, я знала6 я хочу жить. Хочу, чтоб было – хоть что-то. Теперь же я ничего не хочу. Или если хочу – так только того, чтоб не было – ничего.
Я знаю, Илья замаялся со мной. Тоже устал – сам по себе устал, а тут я ещё – со своими интеллигентскими мерехлюндиями.
Вокруг – мой город – и словно это только видимость моего города. Каркас. Или – я же физик! – голограмма. Старинная, на стекле. Подсветишь правильно – и видимость объёма, существован6ия, жизни. А за стекляшку заглянул – и ничего. То есть – нет ничего. Отсутствует…
Город – не дома. Город – люди. Те, кого люблю. Хотя – для меня – Владик – и дома тоже. Но всё равно – люди. Я же всё равно люблю их всех!
Да, Илья – единственный, и больше я никогда не стану в этом сомневаться. Но и со всеми расстаться тоже невыносимо! Не могу я!!! Не могу!!! да весь мир пусть хоть закричится, что я сильная – не могу!!! И – сползаю из просто смерти в смерть окончательную – в небытие…
-Что ты, моя маленькая?! – Илья подошёл сзади, участливо обнял за плечи. – Тяжело? Знаю, что тяжело… Но я с тобой. И мы всё сможем. Просто потому что я всё могу и никогда не сдаюсь. А тебе ничего не надо делать – только верить мне. Не надо даже стараться выплыть. Я вынесу тебя на руках, любовь моя. ты же помнишь…
Я вдруг явственно прочла его мысли. Он думал об одном из переводов Егора Шестакова. Я заставила себя улыбнуться:
-«Пусть ведёт меня Надежда
через дни, где тебя нет.
В жизни пусть Любовь удержит,
коль померк Надежды свет…» там ведь в оригинале было о том, что Любовь должна нести на руках. Илюшенька, я всё понимаю. Я не брошу тебя, хотя мне кажется сейчас, что возможность сбежать в небытие дороже мне даже тебя. Но я тебя люблю именно как единственного, теперь я знаю абсолютно точно. Я не жалею, что мы отдали Фрицу и Ванде всё. Как ты тогда говорил?.. Память, кровь…
-Имя, жизнь.
-Какое имя написано на могиле в Каинке? – спросила вдруг я.
-Такое, - вздохнул Илья. – Ты не поняла?
Я поняла…
-Но ты же жив… - сказала я. – Ты же – вот он ты!
-Я – вот он я – без особой даже печали – или с печалью, хорошо скрытой и от меня даже – сказал Илья. Как это странно! Мы ведь не материальны здесь, значит, нет необходимости произносить слова вслух – и телепатически можно общаться. Только вот Илюшка делает так, чтобы было – нельзя. Думает, что лишнее сходство с миром живых принесёт мне какое-то облегчение, заставит больше верить в то, что мы есть, что всё – на самом деле. Ошибается? Или всё же он прав? Ведь когда Илюшка ошибался. Он – мудрый… То есть – прав?! И не всё ещё потеряно.
Он всё так же стоял у меня за спиной, обнимая за плечи. А я гладила любимые руки – руки любимого.
-Зачем ты уходишь? – спросила я его без обиды, но с печалью. Игорь хоть бесенят своих в истинную веру обращал, а ты – что?
-А я жизнь в этот мир вдыхаю, - без тени иронии, хотя и с мягкой ласковой улыбкой, сказал Илья.
-Ты хочешь меня – здесь? – повернулась я к нему.
-А то! – радостно сказал Илюшка. руки, покоившиеся у меня на плечах, стали в одну секунду жадными, зовущими и ищущими, и мне показалось вдруг, что с Ильёй я живая – любая. Даже когда мёртвая.
-Ты не думай, что я тебя бросаю. Здесь есть те, кто любил город при жизни настолько сильно, что и по смерти расстаться с ним не в силах. Я собираю их вместе. И им не так тоскливо будет. И тебе с ними – тоже. И ещё есть те, кто жив настолько, что могу даже сюда прийти – живыми. Максим Чарльз Вадим. Мишка Сокол. Да может и Танюшка твоя. Да много ещё можно сделать.
Не знаю, как он ещё умудрялся что-то соображать там, говорить. Ведь мы уже снова были вместе, и я знал, что голову от меня Илюшка теряет ничуть не меньше, чем я от него. Но вот выдыхал как-то – это ведь тоже ради меня всё было. Конечно, и вообще тоже просто важно – но для меня – в первую голову.
***
Утро… Условное какое-то. Словно Илья его для меня нарисовал, а на самом деле его и нет… Хотя что такое – на самом деле? Я запуталась. И так устала, что и выпутываться не хочу.
Как во сне иногда – знаешь, что это сон и поэтому знаешь же, что имеешь право быть всесильным – увидеть то, что тебе надо.
Вот комп – его особо и представлять не надо – он – по определению. А вот что в компе. Что захочу – то и будет!! А вот будет. Сосредоточиться!
Не знаю, сосредоточилась ли я, или само всё получилось, не поняла я – просто нашла сразу то, что хотела – и всё.
«Ветер» агатовский.
И включила тут же.
…И Глеб-Якоб и Вадим-Вильгельм сошлись в смертельном поединке где-то высоко под небом – на окровавленной стене средневекового замка. Лишь одному из них могла достаться Дудочка Крысолова, дарующая забвение. И лишь тогда, когда она достанется кому-то окончательно – со смертью соперника, ясно станет, во что она будет употреблена.
А пока она была у Вильгельма. У Вадима.
Если я смогу – а в этом мире возможно всё – именно потому что невозможно ничего, потому именно, что крайние противоположности сходились всегда и всегда же будут сходиться – да, если смогу я в этом клипе победить и Вильгельма, и Якоба, дудочка достанется – мне. И всё прекратится – потому что я всё прекращу, все мучения прекращу. Свои и Илюшкины. Потому что мучиться с улыбкой – это ещё мучительнее. Да, я знаю, он не хочет этого, он не согласится на это. Но… Так ведь ему правда ещё больнее. Должна же я его избавить от муки этой неизбывной – пусть и губя совесть свою. Это всё неважно: нас не будет – не станет и совести никакой.
Я попыталась настроить своё сознание на проникновение в мир клипа, но это было как-то не так: весь мир, и так-то напоминавший по большому счёту сон и потому бессонный, как-то изменился, перекосился, подался не пойми в какую сторону. Словно клип вокруг всё же есть, и тоже где-то в его мире, но не совсем, не с ними, а словно отгороженная. Не я придумала про не видимые преграды, стеклянные и силовые, которые не разобьёшь, экраны. Всё вертелось вокруг, всё действо словно и не замедлялось, и не зацикливалось, и другим не сменялось – а всё же существовало, и существовало, и снова существовало вокруг меня, меня в это своё вокруг не вбирая и не принимая, как бы я ни ломилась. И я наконец поняла, что сплю. И что мир «Ветра» мне лишь снится. И тут же провалилась в сон без сновидений.
А когда я проснулась, уютно, как во Владике в те времена, когда выдавал он мне мелкими порциями роман про Варвару, работал принтер. Только вот не стопка листов вылезла из него на сей раз, а всего пара. Конечно! не прежние времена! И всё же… Словно в чём-то и прежние!
***
«Наверно, со стороны это должно выглядеть смешно: человек, прошедший что-то от альфы до омеги, на своей шкуре всё испытавший – всё-таки сомневается. В существовании того, что в привычные обывателю-материалисту рамки не вписывается.
Я сомневаюсь. Какое-то нереальное состояние сознания. Кажется, что ничего нет. Вообще ничего. Просто не может быть. Само всё возникнуть не могло. Я совершенно согласна с широкоизвестным аргументом, что само всё получиться могло путём эволюции, вся эта наша жизнь, с той же примерно вероятностью, что и супернавороченный современный компьютер из счётов. Но и Бога идея – так – для утешения глупеньких несчастненьких слабачков. Нет его! А если и есть – не утешит.
Вроде столько всего пережила, что ясно доказывает: мир странен. Только нет в его странности ничего утешительного. Пусть и нет даже смерти, но есть забвение. И старость есть. И мне уже не восемнадцать…
-«…Тоска, ****ь, mein F;hrer, положь на место маузер, я сам!»?
Мишка. Сокол. Издевается, как всегда. То есть – иронизирует. И издёвка – не издёвка. И ирония – сплошная издёвка. Всё на свете знает. Ничем не дорожит не потому что не любит – просто железобетонно знает, что ничего никогда не потеряет…
И чего пришёл? А вот пришёл зачем-то. Искушает. Змей-искуситель. Вернее, нет. Сокол-искуситель. Или так даже: Сокол – искуситель.
И сколько угодно можно убеждать себя: всё в прошлом. В прошлом, всё, всё-всё, всё-всё-всё, всё в прошлом. Твердить себе часами, днями, месяцами, годами, веками: ничего не было. Не было. Не было ничего. Ничего-ничего. Но… Ничего-ничего… Ничего-ничего не меняется. Потому что всё было. Потому что всё есть. Вот он – рядом. В плечо уткнуться. Заплакать. Заплакать-то заплакать – что изменится?! От этого-то – что заплачу. Ничего не изменится. И ни от чего другого – тоже. Ни от чего и ничего. Всегда звездой моей будет – которая не для меня. Которая не может греть. А только ослепить. Просто вот так вот прийти в одночасье – когда Ваньки дома нет. Когда маленькая измена уже не будет предательством и никого не убьёт. Ведь как пришёл – так и уйдёт через несколько коротких минут. В любом случае уйдёт, безотносительно, случится что или нет. Так уж пусть лучше случится. Только потом будет снова казаться, что ничего нет, мира этого нет, и меня – в руках и которой – Мишка Сокол – тоже нет. Слишком это невозможно, немыслимо и ирреально. И мы сами – ирреальны. Нас таких – нет. Потому что, как и всего этого мира, нет и не может быть. Словно придумал кто. А в том мире, который есть, всё-таки есть, назло всему – есть, мы намного примитивнее, чем здесь… И не всё так ладно, местами красиво, складывается, а много глупее. Примитивнее. И потому правдивее.
-Молодость оплакиваешь, - смеётся Мишка. – Вместе с Ольгой своей – о вечной мечтаешь.
-Ольга погибла, – вздыхаю я. – Ты же знаешь.
-Где? – отмахивается он. – Когда? Чушь это всё. Смерти нет. Хочешь машину времени?
-Хочу, - вздыхаю я. – Только сперва… вернее так: только в первую очередь я хочу тебя, а остальное как получится.
-Сначала ты хочешь меня, - кивает головой Мишка. – А потом – машину времени.
Сапфировые, купоросные? – ерунда, просто немыслимо синие и стремительные (повторяюсь, писала уже так, но как ещё – вот стремительные ведь, и всё тут) сокольские глаза – рядом. И я теряю сознание.
И прихожу в себя в подземном переходе – во Владике. Не о том первая мысль, как это здорово, а о том, что это – было, всё-таки было опять, а я не поймала мгновения – забылась, голову и сознание от восторга, от самого факта, потеряла.
В глазах у Сокола – смех – а что ж ещё?! Надо мной, гад такой, смеётся. А чего хотела?! Только так!
-Пошли. Покажу машину времени.
Поднимаемся на Светланскую.
-Читай таблички, - говорит Мишка.
-Светланская, - читаю на одной. – Светланская, - читаю на следующей. И ещё. И опять. Что бы это значило?! – Что бы это значило?! – говорю вслух. Мишка смеется:
-А ты читай. Всё ровно.
И я опять читаю:
-Светланская. – И опять. И вдруг: - Ленинская.
-Во-от… - усмехается Сокол. – А на некоторых домах и по две таблички даже рядом – такая и такая. И палец указательный вверх поднимает. Уж он укажет – будьте уверены! – Допёрла наконец. Запросто можно попасть в те времена, когда Светланская была Ленинской. – И, видя мой непонимающий взгляд: - Это же остатки того времени. Каких-нибудь там семидесятых. Или восьмидесятых, если хочешь. Просто заходишь в подъезд, ага, да, где домофона нет – захочешь – найдёшь. Заходишь – сейчас, выходишь – когда тебе надо. Когда представила.
-А ты?
-А я уж так и быть с тобой…
-И я буду такой же тётенькой как сейчас?
-Можешь, если хочешь, такой тётенькой, как тогда.
-Или девочкой?
-Или девочкой, – соглашается Мишка.
-А ты? – снова спрашиваю я. – Тебя-то тогда и не было даже.
-Я ж говорю: если хочешь. Ты хочешь, я не хочу. Вот не надо мне молодеть, и не буду. Куда?! Я и так – на все времена. На вечные, то есть…
-А что делать будем? – не верю я.
-Жить… - смеётся Сокол – а когда он не смеялся?!»
***
Показалось почему-то, что ничего этого и не было вовсе. Вернее, было, но только в Варькином воображении. Но и это уже грело. Жизнь – есть где-то, и не за семью печатями, если хоть как-то, пусть через старенький мой принтер, пущенный в ход Илюшкиными стараниями – а чьими ж ещё! – можно с ним связаться. И в жизни этой заведомо больной и мучительной, но заведомо же сладкой и желанной – есть ещё люди, которых волнуют те же, что и меня, вопросы: зачем? как надо? что правда, а что ложь?
Справлюсь? У Илюшки в руках, у Илюшки на плече – справлюсь.
Нет. Похоже, нет. Все силы вышли уже. Всё, что есть – одна лишь мука, всё, что кроме муки – случайный подарок судьбы.
Не справлюсь. Без Дудочки забвения – не справлюсь. Лишь она поможет окончательно и бесповоротно расписаться в слабости своей постыдной, в проигрыше своём окончательном.
Скрипнула входная дверь. Стыдно смотреть Илье в глаза, замыслив такое. Обман, по сути, замыслив… И ведь он же наверняка в этом открытом телепатическом мире всё знает! И всё же если я ещё что-то и могу, чего-то ещё и хочу – это быть с Ильёй – вместе. Слиться в неразрывное единство души и тела – только так можно быть пока ещё я – есть…
-Илья! – крикнула я громко, чтобы он услышал и поспешил ко мне – не было сил уже ждать.
Невесомые совсем, а не просто лёгкие Илюшкины, не Илюшкины шаги услышала я в коридоре. И в комнату вошла Танюшка.
***
-Как?! – выдохнула я – испуг скрутил меня сильнее радости. –Танюшка!! Ты… жива?!
Слёзы катились по лицу дочери. Она то ли рассмеялась, то ли кривую гримаску боли попыталась, что скорее, выдать за смех.
-Жива. Мама, без тебя так плохо… Я бываю же во Владике, мам, ну Сережка же, и Максим Чарльз Вадим сказал, что ты всё равно есть, и с тобой можно встретиться, надо просто поверить очень сильно и всё представить. Да, но свято верить, что это не только я представляю, а и ты в этом участвуешь. И тогда пространство станет общим. Как у Чарльза и Анны. Они книгу обо всём этом написали, и типа даже писали вместе тоже виртуально, как и жили. И вот… у меня получилось.
Соображение моё было где-то точно не здесь. Так, случайные фразы не просто писались в долговременную память, чтоб лечь потом на бумагу, а словно фонариком точечного какого-то понимания освещались.
-Во Владике – бываешь? А где же ты?
-В Энске. Папе там всё равно работать лучше. И Ваську видеть можно. Мам, он не с Верой, не думай… Хотя тебе – всё равно…
А мне – не всё равно было. И не знаю, чего было больше – то ли радости, что и такую меня Иван не предал, то ли жалости к его одиночеству…
-Мам, ты не думай, я во Владике постоянно бываю, и с семьёй, и с Серёжкой… Мишка же Сокол дверцу открывает, как только она нужна.
-Мишка? – глупо то ли спросила, то ли просто повторила я. – Вы знакомы?
-Ну папа же с Шестаковыми работает. И с Ванькой Михеевым. Мам… Ну мы же с тобой не о том говорим… - Танюшка вышла из оцепенения, шагнула ко мне. И как только я сама – наверно, совсем мёртвая стала! – до сих пор не сделала этого шага. Мы сгребли друг друга в объятия, слёзы Танюшки превратились в рыдания. Мне было уже тоже наплевать на гордость, да и на всё на свете. Только вот не было слёз в мёртвых моих глазах… И я что-то шептала Танюшке, успокаивала, доказывала ей то, во что сама не верила – что я жива…
-Не надо Дудочки!! – со всей возможной убедительностью смотрела мне в глаза успокоившаяся немного дочь. – Мама, я тебя люблю! И Илью тоже! Ну никто же не виноват, что вы созданы друг для друга, и что судьба решила, что твои дети – должны были родиться. Я не жалею, что я есть. И ты не жалей! Я тебя правда очень-очень люблю! Не надо Дудочки!!! Не будешь!
-Я постараюсь! – я попыталась сказать это со всей возможной – Танюшка убеждает меня, я – её – убедительностью и убеждённостью. Не надо раньше времени ввергать дочь в полное отчаяние. Не надо ей пока знать, что я всё решила…
Кажется, она поверила… Застыла почти успокоено на моём плече. И вдруг:
-Я приду ещё. А сейчас Сокол зовёт!
И Танюшка исчезла.
Боже, как же это больно!! Она уходит, а я не могу кинуться за ней из проклятого этого мира!!
…То ли сон, то ли просто обморок. Потеря сознания. Отключка – полная. О чём там Макс говорил?! Маячок сознания? Это у него – маячок. А мне словно на некоторое время всё же Дудочка досталась.
Потом всё было. Только было – как во сне. Несколько странных суток не поймёшь какого сознания. Приходил и уходил Илья, и хотя так не бывает, казалось, что приходил он всё же чаще – это ж Илья! – чаще, чем уходил. Были ночи сумасшедшей любви, которая была бы счастьем, если б не это всепоглощающее моё опустошение, когда хочется прекратить всё, даже это…
Илья ничего не говорил. Да только не сомневалась я: знает! Это б Илюшка б да не знал! А вот – не говорил!
Считал, что и так со всем справится?!
Только вот окончилось всё тем, чем только и могло.
Я в очередной раз выбралась из полного сна в полусон, открыла глаза – и первое, что бросилось мне в глаза, были кроссовки сорок седьмого, похоже, размера с толстыми пластами налипшей грязи.
Тот, кто в земном мире был Максом, а здесь – Вадимом, проследил мой взгляд и рассмеялся:
-«-Наташа, это говно. Отсохнет – отвалится!» Оль, не смей! Это я про Дудочку. Будешь возникать – сотру клипак так, что ни один Илья не восстановит! – и уже мягче: - Ну Оль, ну ты чего?! Ну всё же получится! Мы всё делаем! И сделаем! Я «Сенсор-3 » зачем, по-твоему, пишу! И напишу!
Мне вдруг стало интересно:
-Что пишешь?! – нет бы поздороваться, обрадоваться, в конце-то концов, что он здесь – нет же – всё о делах… Может, потому, что дела слишком уж печальные…
-«Сенсор-3» для обучения сохранению маячка сознания, – словно неразумному ребёнку – а я и была сейчас, измятая, изломанная, неразумным ребёнком – объяснял Вадим, - И даже безо всякого соавторства. Харон гений, но ему сейчас не до этого. Ладно, справлюсь! Оль, всё нормально. Ты выберешься. А потом я ещё и «Сенсор-4» напишу. Для продления его действия в прошлое. Или мы вместе с ним напишем. Так что научу вас, неуверенных в себе, и прошлые жизни вспоминать. Ты не переживай! Тут тоже можно жить! и где ещё и когда вы с Ильёй сможете так беспрепятственно и беззаботно быть вместе! Ну надо же не только чёрную сторону во всём видеть. Вот на Дороге люди всё могут, если хотят, вспомнить.
-Ты бываешь на Дороге? – спросила я, но не удивилась почему-то. – На крапивинской?
-Она не только крапивинская, - сказал Вадим. – Она просто есть. И всегда была. Просто из живых о ней догадываются только гении. Я где-то у критиков крапивинских прочёл словно в шутку написанное, а вернее, с издёвкой: мол, Лермонтов тоже знал о ней: «Выхожу один я на Дорогу…»! А ведь правда знал. Потому что он тоже там. Я видел его, подойти только не решился. Вам тоже надо было, наверно, туда. А вас сюда занесло. Сильно Влад любите… Хотя тоже – чем плохо?! Я много с кем говорил. Я всё сделаю. Только тебе надо не забвения искать – а наоборот. Вспоминать. Пытаться во всём разобраться. И я сюда легко могу прийти. Ну то есть не легко. То есть – ты понимаешь… Я буду приходить
Забывать всё вдруг расхотелось. Конечно, я верила Илье бесконечно, но Вадим был Максом из нашего привычного родного мира, он бывал там постоянно, но и постоянно же стал бывать и у меня.
Жить стало возможно. Мёртвой – больно, конечно, жить, но всё равно, говорю же: терпимо!
Вон, к примеру, телефон у него звонит. Это ему сюда из нашего мира звонят, словно не за чертой он, а на соседней улице, и платят, говорит, не по междугороднему даже тарифу. Роуминг! Обхохочешься.
Музыку вот земную с ним слушать лучше, чем даже с Ильёй. Потому что – сам из нашего привычного живого мира.
«Я иду по стране, я касаюсь застывших прохожих.
Я меняю выражение лиц на их мрачных рожах».
Всё-таки Шевчук – это что-то с чем-то! Живой ходит на Дорогу – Вадим рассказывал…
Может, мне тоже попробовать?!
А я почти никогда не говорю: Макс. Всегда – Вадим. И это правильно. Или нет? Он же для меня – живой, земной? а там он Макс?
И всё равно – Вадим…
«Красота не умирает,
Лишь уходит иногда», - включает он плейер, и мне становится легче. Потому что верю ему и верю Шевчуку. Потому что ничто не исчезает. Потому что если что и уходит – то лишь на время…
И я не тянусь больше за Дудочкой.
Я вспоминаю… как Фриц вспоминал – с Вандой. Мне легче. Потому что есть любимый – Илья, а есть такой вот друг.
«На мою свободу слова
льют козлы свободу лжи»…
Никому не позволю лгать! И себе не позволю. И без позволения не стану. Знаю: я хочу вернуться, хотя и боюсь, и больно мне. Просто Вадим из тех людей, что делают страшное всё же переносимым…
«Я вернусь, сволочь, я вернусь!!!»
И теперь уже Илья не боится за меня. Или боится. Но уже не так. Мы вернёмся! Нельзя же, чтоб наши друзья так долго о нас тосковали. А они тоскуют…
Ладно, хватит об этом. Потому что пришёл Илья, и кроме его рук – о чём ещё я могу думать?! Его руки – это уже немного возвращение. Не полное небытие. Не совсем смерть.
Не смерть!
.