14. ВАХРУШКА
3 сентября. Среда.
Утром мы поднялись не поздно, учитывая трудную ночь, около девяти. Я почистил с помощью пальца и «Поморина» зубы, походил по квартире, пытаясь изгнать остаточные явления в организме. Какая-то мысль не давала покоя. Мой новый друг тоже встал, но что-то не спешил на работу. После холодного умывания, яйца вкрутую и сбережённых Вячеславом ста пятидесяти на двоих, я, наконец, ощутил достаточную ясность в голове.
– Слав, а, откуда это известно, что в тот день в детдом до меня только двое приходили? Не считая Кирпича. Он – под вопросом.
– Да та дежурная на проходной показания дознавателю дала. А ты сомневаешься?
– Не вяжется что-то. Мне она тогда сердито бросила, что нас, мужей, «целая команда». Двое – это не команда. Тем более, Дед не мог мужем Маши представиться. И даже, если Кирпич всё же был, не вяжется. Что скажешь?
– Она соврала Сухову? Зачем?.. А, вообще, это зацепка. Как Дед упустил… Надо ехать. А на обратном пути пивка попьём.
Слова возражения застряли на полпути к моему языку. Мне захотелось иметь рядом такого друга. Неожиданно лишившись одиночества камеры, я ещё не успел адаптироваться и ощущал на воле неуверенность. Внешний мир меня теперь раздражал и пугал. На этом огромном гумнище из нормальных людей и похожих на них выродков, в обрушившейся лавине различных по правдивости слов, я почувствовал, что перестаю отделять шелуху от шелупони.
В детдоме нас встретили те же деревья-калеки, деревья-пленники, но совсем уж угрюмые. На чёрных ветвях безвольно повисли скрюченные, бурые, как запёкшаяся кровь, листья. Деревья превратились в доходяг, окончательно потерявших надежду, и готовились к скорой смерти. Зато через дорогу растительность выглядела для начала сентября вполне нормально. В этом крохотном уголке земного шара, очерченном чугунной оградой, явно присутствовала какая-то аномалия. Словно природа устала от постоянного созерцания биологического брака из мастерской Вечного Экспериментатора, который тут копошился.
В проходной повезло: смена оказалась та самая. Вахрушка-брэкфаст меня сразу узнала и заметно растерялась. Её пухлые щёки дрогнули, глазки зло стрельнули, и в ответ на наше вежливое приветствие не вылетело ни звука. Слава сунул ей под нос свои красные исполкомовские корки, буркнул «милиция» и, не дав опомниться, втиснулся в нутро каптёрки. Я – следом. Не теряя времени, мы начали прессовать тётку вопросами.
Она сопротивлялась изо всех сил. Сперва, вообще, увиливала, но Сорока, не относящимися к делу вопросами, вынудил, таки, скрытную тётку отвечать. В нём явно чувствовался профессионал. При переходе к событиям злополучного дня она снова стала вилять и путаться, а на мой прямой вопрос о «команде мужей», вообще, замолчала, глядя затравленным зверьком. Стало ясно: вахтерша что-то скрывает.
– Про визиты длинного-лохматого и пожилого с сединой вы следователю сказали. Еще указали на Осипова. Показания ваши я читал… А был ли он? И когда?
– Раз сказала, значит, был. Утром. Когда точно, не помню.
– Чего говорил? Как говорил? Каким тоном?
– Рычал, как зверь. Лазареву требовал. Муж, кричит, я ейный.
– А как выглядел?
– Так бугай, он и есть бугай. Шире шкафа.
– Волосы какие? Шатен? Брюнет? Рыжий?
– Откуда мне знать. Стриженный он был. Как шар…
– И вся голова в шрамах?
– Да…
До последнего я всё не понимал, чего добивается Сорока. А тут – опа! Дошло. Попалась мышь на крупе! Осипова, ведь, только в изоляторе обрили. И шрамы от моей цепи.
Она сразу заметила наше торжество, поняла, что прокололась, и замолчала. Больше вытянуть из неё не получалось ни звука. Её упорство было просто поразительным. Вячеслав подмигнул, мы отошли в сторону, чтобы посовещаться, но так, чтобы она слышала каждое слово.
– Зачем же ОНИ заставили бедную женщину врать?
– А КАК врать не научили! – подыграл я.
– Да-а… Туго ей придётся на суде, – задумчиво произнёс Слава. – Припрут там её по лёгкой, и в соучастники запишут...
– А ты думаешь, до суда дойдёт? ОНИ же её раньше грохнут. Вон, тётку Глафиру уже задавили поленицей насмерть… А эту кто защитит?
– А зачем? Она же бандитов покрывает! Пособников выручать нет команды, – зло отрезал Вячеслав Михайлович. – Ты что не слышал? Есть тайный приказ: пособников оставлять в лапах бандитов. Пусть сами разбираются…
– Так жалко же! Такая женщина хорошая. Детей-внуков, поди, куча… Ведь ОНИ её искромсают всю… глаза выдавят… чик по горлу. Сколько таких каждый день на помойках…
Я не успел договорить – меня прервал жалобный стон.
– Сами-то разберитесь промеж себя, – завопила, побелевшая лицом, вахрушка, – в своей милиции!.. А то это говори, то не говори… Ходят, пытают больного человека…
Бомба, аккуратно подведённая под неприступную, казалось, стену, рванула. Вячеслав устремился в брешь, пока она не успела зарасти.
– Кто заставил вас говорить неправду? – жёстко спросил он. – Обещаем сохранить в тайне. Не скажете – узнаем всё равно. А вам – на нары.
– Учтите, тот, кто склонил вас на ложь, – мягко добавил я, – и есть настоящий преступник.
Вахтёрша, вытирая глаза и нос сопливым платком, удивлённо вскинула мокрые красные глаза:
– Какой же преступник! Ваш брат, милиционер.
Мы остолбенели. На миг, потом взяли себя в руки.
– Кто, Сухов, что ли? Который показания снимал?
– Да нет. Другой. В тот самый день приходил. Ровно в пять вечера. Аккурат за час до вашего визита. В шляпе, очках чёрных. Осанка такая гордая. Удостоверение красное показал. Сразу видно – из ваших.
– Так бы сразу и говорили, – хрипло выдавил Сорока. – А то развели игру здесь в генерала карбышева... И что он сказал?
– «Я, – говорит, – друг Лазаревой. Она наш агент была тайный. Её сегодня зверски убили. Убийца – Осипов. Он и за вами обязательно придёт, если его срочно не посадить».
– Вы испугались, – сочувственно вставил я.
– Ещё бы. Такого нарассказал! Такие ужасы! Что псих этот, Осипов, Машке Лазаревой голову отрезал, как муджахед какой... Мы тут её знали… «Скажи, – говорит, – на следствии, что ОСИПОВ БЫЛ ЗДЕСЬ УТРОМ. МАШУ ТРЕБОВАЛ, РУГАЛСЯ. Это, ведь, почти правда? Но только это. Ничего больше не добавляй. Такое указание по тебе из области пришло. Смотри не подведи. И про меня ни одной живой душе. А то в такую мясорубку попадёшь, что о топоре Осипова мечтать будешь…»
– А во сколько Осипов, – прервал вахтёршу Сорока, – в тот день взаправду приходил?
Толстуха вновь замаялась, но уже по-другому, трясясь от страха. Тогда Вячеслав вдруг уселся на стул, закинул ногу на ногу и неторопливо, по-хозяйски, закурил. Откуда у него, вообще, взялись спички-сигареты? Взгляд его отсутствующе пошёл бродить за окном. После такого неожиданного хода вахта сразу сдала последний бастион:
– Утром, в десять. Он не заходил. Я его случайно потом увидела. За ребёнком Лазарева зашла.
– А вы что?
– Да известно... Не выдала, и всё. Раз не велено, значит – не велено. Мне работа дорога.
– Что же в тот раз вы мне сказали... – влез я. – Что поддались на её уговоры...
– А я обязана, что ли, всем докладывать?.. Откуда мне знать, что вы тоже из милиции? И так целый хоровод тут устроили... Весь день свихнутый был. Директорский приказ с утра прочла – их всегда на стол, под стекло нам суют. На 17-е августа «любые прогулки по территории, посещения и выходы за пределы учреждения строго запрещаются», – память оказалась на удивление хорошей. – Раньше такого и не припомню... Вдруг вижу: самые-то сорванцы просочились-таки во двор. Что, думаю, нам с Дуськой ловить их, что ли? Дело бесполезное. Да и зачем – с территории никто ещё не убегал...
– И где сейчас этот приказ?
– А, пропал! – По лицу вахтёрши скользнуло воспоминание о своём тогдашнем удивлении. – Сама, помню, обалдела, когда утром его не нашла. Мы с Дуськой всю ночь в её каптёрке сидели. Там теплее, и чайник… Вернулась утром сюда, а бумаги нет. Сменщица пришла, спросила её. Нет, никто про эту бумажку не слышал.
– Ладно. Поехали дальше. – поторопил Вячеслав.
– Ну, приходит Машка. Отпустите, Лариса Ивановна, сына. Я ей: так, мол, и так – отпустить не могу – приказ. Тут эта мадам кивает своему пацанёнку как-то особенно, и он мырк, вон, под тот куст, да к мамке. Заранее, видно, – лаз за ограду сделали. А я за периметр отвечаю! Вот, думаю, попадёт мне, если узнают, и не стала никому сообщать. Доктора-то все по домам. А эти хитрецы всё равно вернутся к ужину, куда им деться…
– А Осипов причём?
– Так он за кустами на мотоцикле сидел. В каске и очках. Так этого бугая ни с кем не перепутаешь. И раньше его видела. Было уж такое. Мальчонка от мамки к нему бросился. «Дядя Лёня!» – кричит, обнял и на мотоцикл полез. Уехали.
Мы с Вячеславом переглянулись: много нового открылось, и совсем всё запуталось. А Лариса Ивановна продолжала:
– Хотела уж я позвать Евдокию, чтоб загнать остальных сорванцов в корпус от греха, вдруг несёт нелёгкая этого Родиона Станисласовича из ЦРБ. Подлетает на «Волге», и не кого-нибудь, а именно Лазарёнка требует...
– Стой, стой, Лариса Ивановна. Вот ещё новости! Какой Родион? Маслов, что ли?
– Ну.
– Так, что же ты про него ничего не показала?
– Так он же… от главврача… Правая рука. С проверкой приказа… Я струхнула: бациллы-то наши на ограде виснут… Пригрозил мне докладной. А как узнал, что Лазарев сбежал, так ругался!.. Распорядился про его приезд молчать, а то увольнение в два часа… Дверцей хлопнул и уехал.
– Ну, какие ещё сюрпризы будут? До визитов лохматого с седым ещё кто-нибудь был? А, может, после?
– Нет, всё. В три часа лохматый, спросил, не прибежал ли мальчишка, а через пять минут тот пожилой, который приходил Лазареву замуж звать.
Я чуть не подпрыгнул. Сорока ухмыльнулся. Пора было сворачиваться. Мы, как могли, успокоили запуганную «вахрушку», но строго наказали про наш приход молчать, пригрозив судом за разглашение государственной тайны. Вышли на улицу. Под черепом был винегрет.
– По пивку?
– Это без меня. Мне скоро к Петровичу.
Слава кивнул.
– Тогда я в психушку загляну. Здесь рядом. Может, что нарою. Потом на работу сбегаю. Раньше пяти не вернусь.