В просторной деревенской избе (пятистенке) было просторно, сухо и тепло. В зеленой траве стрекотали кузнечики, за плетнями гагакали гуси, в лужах квакали лягушки. Стоял жаркий летний день. На потолке, в синем небе, словно лебеди проплывали белые облачка. Пахло липовым цветом. Где-то там за заборами, за огородами с цветущей картошкой намечались стены.
Я боялся, что в избе не хватит места для всех. Но все уместились и даже те о которых я не только, не думал, но и не знал, что они вообще есть. Где-то там в дальнем углу комнаты мужик слез с велосипеда и стал не спеша косить траву. Кто-то возле окна полол помидоры.
- Помидоры солнце любят, - подумал я.
Кто-то смотрел телевизор. Там Жирновский и Яблонский мазали друг друга своим собственным дерьмом. Когда дерьма не хватало они просили у телеведущего и он давал им еще своего.
- Да мазать они умеют, – подумал я.
Лошади мирно щипали траву, стоял сочный хруст, где-то мекали телята.
Дружно, стайкой бегали ребятишки.
Сразу возле порога степенно стояли мужики. Их было немного и они медленно говорили о том, о сем. Разговор был плавный и неспешный.
- Ить тить мать… с каким –то невыразимым вкусом говорил старый дед.
Это слово для него давно утратило смысл и было просто междометьем, как У-уу или О-оо, но выражало оно все и всему давало какое залихватскую окраску.
- Ить тить мать… Это грибы не яровые, вот под осень (Ить тить мать…) пойдут яровые тогда коси… (Ить тить мать…)
Вокруг них летали громадные овода и шершни и садились на загрубевшие от работы, перевитые жилами крестьянские руки, доставали вставные челюсти и пытались прокусить задубевшую кожу. Им били несильно но со смаком промеж выпученных глаз и они отлетали обиженно жужжа…-
- Ить тить мать…больно же…
Мне было непонятно, как в доме оказалось все: и небо, и лес, и люди, и животные, и насекомые, но это была та самая непонятная ясность, которая часто бывает в жизни.
Мне было непонятно зачем надо было хоронить бабушку второй раз, но объяснениям я поверил (мол места тут много и сажать здесь больше не будут, так от чего же не похоронить сюда?) и страшно переживал, что все это так неожиданно для меня, что ничего не приготовлено. Заплаканная Светланка хмуро смотрит на меня. Она стоит с женщинами в углу под образами. Старушка говорит, -
Я тут корову доить шла. Дай, думаю, зайду почитаю над гробом.
Она достала замызганную книжицу, в закладках за упокой, за рождение, за свадьбу.
Тут в дверь въезжает телега с мужиками.
- Вишь какое дело, - виновато говорит один.
- Мы тут в магазин за самогоном шли, а тут …
- Да нет. Я тут в лес за дровами еду, дай думаю помогу гроб подвести.
- Ну мы и подмогли, отчего же не помочь.
На телеге стоял гроб, испачканный глиной и землей. Светка зарыдала в голос.
А какой еще один сердобольный мужик сбил крышку. Там подложив руку под щеку казалось спала бабушка. На какой миг все стихло. Даже шершни перестали гундеть. Кто-то заботливо уложил руки бабушки на груди. Взяли гроб…
- Во веки веков. Аминь…
- Вишь какое дело…
А Светка все плакала и плакала. Я подошел к ней.
- Ну, не плачь, не надо…
- Уйди от меня, я тебя не люблю, я Геночку люблю…
- Ё-моё – пойми этих женщин.
Я открыл дверь и вышел из избы. На городской улице на мокром асфальте отражались бетонные стены домов и кусочки хмурого неба. Проносились машины. Возле памятника под зонтиками стояли проститутки. Из-за угла высовывались страшные рожи маньяков. За ними из подворотен следили омоновцы. Кто кого боялся больше - было непонятно. Шел дождь. И казалось ему не будет конца.
- Ить тить мать…
- Во веки веков. Аминь…