Дом ремонтировали десятый год. Организаторы и кураторы работ, многочисленные прилипалы к телу строительного процесса, называли этот многострадальный объект стройкой века и потому чувствовали себя уверенно, полагая, что работы на доме продлятся ещё не одно десятилетие и на их век точно хватит.
Дом этот числился памятником архитектуры, по архивным документам именовался «главным домом усадьбы купчихи Сорокиной с парком» и являл собой каменный двухэтажный объем, построенный в конце XIX века в стиле провинциальной классики. Растрескавшийся, некогда белёный фасад украшали остатки рустованного цоколя, замковые камни с львиными мордами над глубокими оконными проемами осыпались, высокий аттик с лепными венками и лентами рассекла глубокая трещина. В советские годы в залах дома незабвенной купчихи располагалась гостиница для партийных бонз, удостаивавших дом своим недолгим присутствием. Говорят, что до начала ремонта здесь ночевал сам Ельцин и что его охрана, приезжавшая проверять место президентской ночевки, затребовала установить в доме кровать длиною в три метра. Кровать изготовили за одну ночь на местной мебельной фабрике, успели её отполировать и покрасить, а наутро втиснуть в опочивальню высокого постояльца.
После истории с длинномерной кроватью и ночлега знаменитого лица местные власти решили подвергнуть дом реконструкции или, как об этом писалось в газетах, «приспособить памятник архитектуры под современное использование». Внутри дома всё быстро сломали, кровать унесли в неизвестном направлении, а ещё вынесли бильярдный стол и старинную мебель, разобрали дубовый паркет, инкрустированные двери и партийные унитазы. Начались нескончаемые реставрационные работы.
В начале каждого года на стройке появлялся солидный чиновник, он созывал совещание в жарко натопленном прорабском вагончике, сулил мешки бюджетных денег, требовал сдать гостиницу под ключ и непременно к сентябрю, аккурат ко дню рождения губернатора. Солидный чиновник заводился от собственного красноречия, переходил на громкий фальцет, грозно стучал по столу кулаком и подписывал очередные изменения и удорожания в проекте. Организаторы и кураторы клялись в верности и исполнительности, били себя в толстые волосатые груди, строители подозрительно молчали, а солидный чиновник, отряхнув пальто от строительной пыли, обводил всех бессмысленным взглядом и уезжал до следующего года. Деньги приходили, но не в мешках, а в меньших количествах, и потому их быстро съедали удорожания, согласованные чиновником. В двухэтажном здании появлялись новшества, навеянные цивилизацией, - сначала незапланированный лифт, потом бассейн, затем отделка плиткой менялась на гранит, бетон на мрамор, стекла на пуленепробиваемые, оцинковка на медь, фаянс на фарфор, поталь на золото, тротуары на тёплые, крыша на незамерзающую, и только липы в старом парке продолжали стоять, как и прежде, покачивая темными влажными кронами и созерцая бестолковые хлопоты.
По прошествии нескольких лет на стройке появился сам губернатор, в сопровождении свиты и прессы. Его превосходительству постелили под ноги красно-зелёные плюшевые коврики, подсунули в руки очередной проект с очередными изменениями и удорожаниями. Он молча стоял, смотрел на бумаги, делая вид, что что-то понимает в чертежах, долго слушал кураторов и организаторов, а когда наступило время для его решительного слова, на коврик рядом с ногами губернатора, игнорируя и презирая властные устои и строгие протоколы, вдруг взошла большая беспородная сука. Движения псины были величавыми, спокойными и уверенными в своей непогрешимости. Её жесткая короткая шерсть имела цвет слоновой кости, а на голове, словно прическа с пробором посередине, забавно красовались два небольших рыжих пятна, рассматривание которых пробуждало воспоминания о товарище Горбачеве. Одно ухо собаки было опущено вниз на мохнатую щеку, а второе силилось подняться вверх, но поднималось только наполовину, оставаясь полуизогнутым. Собака медленно опустилась на задние лапы подле лакированных туфель его превосходительства, представила на обозрение окружению набухшие, натруженные бледно-розовые соски кормящей мамаши, сладко зевнула с негромким доверительным визгом, показала губернатору длинный красный язык и уставилась влажными коричневыми глазами на кураторов и организаторов, стоявших в недоумении и растерянности.
Возникла некоторая неловкая пауза, которую нескоро прервал рабочий, находившийся в стороне от свиты:
- Это наша Муха, добрая собачка, она живет здесь с нами, помогает нам и любит хороших людей. Она не тронет….
Кто-то из свиты прервал объяснения рабочего и крикнул во все луженое чиновничье горло:
- Пшла вон, сука паршивая!
Муха от неожиданной фамильярности и столь вопиющей грубости по отношению к собственной собачьей персоне, привыкшей к уважению, равенству и братству, обратила свою морду в сторону губернатора, подняла верхнюю тонкую черную блестящую губу, обнажила мелкие белые зубы и грозно зарычала на начальника.
Губернатор побледнел, зашатался, всплеснул руками, будто пытался ухватиться за невидимую опору и при этом выронил чертеж. Чертеж полетел медленно в сторону, планируя и паря, как горный орел. Свита испугалась ещё больше, чем губернатор, - и летящего чертежа, усматривая в его тихом полете плохой мистический знак, и собаки, поведение которой показалось непредсказуемым, и гнева его превосходительства, находившегося ближе всех к псине и рискующего быть укушенным. Муха, воспитанная на бережном отношении к проектно-сметной документации, перестала рычать, поднялась, пошла за чертежом, взяла его в зубы, понесла к столу с бумагами, где встала на задние лапы и осторожно положила чертеж на стол. Потом она снова посмотрела на губернатора, стоявшего в оцепенении и нерешительности от увиденного, и снова зарычала, меняя высоту тона рыка с высокого на низкий и наоборот, что делало звуки рычания пугающими и угрожающими, совсем невыносимыми. Пожилой рабочий невысокого роста, одетый в синюю спецовку и валенки, вышел вперёд, наклонился к собаке, что-то шепнул ей в приподнятое ухо, взял её на руки, с усилием разгибаясь, демонстрируя вес собаки, и понес её прочь. Собака успокоилась, чувствуя добрые сильные руки, лизнула лицо рабочему, которого звали Михаилом Федоровичем.
Михаил Федорович имел распространённую специальность, но редкую и уважаемую к ней приставку – реставратор. Он умел искусно тесать кирпичи, придавая им причудливые формы и очертания, умел находить в разрушенной кладке следы древних наличников, умел мастерски восстанавливать их, да так, что комар носа ни подточит, а ещё он когда-то нашел Муху, выросшую, окрепшую и оставшуюся жить у строителей. История появления Мухи в бригаде строителей стала частью истории самой бригады. Как-то Михаил Федорович, проходя мимо помойки, услышал слабое попискивание, раздающееся из ржавого зловонного мусорного ящика. Он прислушался, подошел к ящику, разгреб отбросы и вытащил оттуда на свет божий крошечное теплое, обернутое грязной промасленной тряпкой, существо. Существо мелко дрожало, смотрело на спасителя большими коричневыми глазами, наполненными слезами и страхом, имело тонкую нежно-розовую кожу на брюшке, короткую шерстку цвета слоновой кости и два рыжих пятнышка на темечке, делавшими это существо, как тогда показалось каменщику, похожим на муху. Михаил Федорович принес находку в прорабский вагончик, куда собрались все рабочие, молчаливо согласившиеся оставить собачку в бригаде. Собачку выхаживали и выкармливали всей бригадой. Попеременно, выкраивая свободную минутку в течение дня, рабочие забегали в вагончик, разговаривали с собачкой, гладили её короткую шерстку, смотрели в её грустные большие глаза, поправляли подстилку, подливали в миску теплого бульона. А по вечерам с собачкой коротал время Михаил Федорович. Он не торопился уходить домой, задерживался в вагончике, брал щенка на руки, гладил его, сажал себе за пазуху, так что щенок касался его тела, и согревал собачку. Собачка быстро успокаивалась, засыпала на теплой груди старого мастера, щекоча его во сне крохотными коготками. Поздно вечером Михаил Федорович вытаскивал тёплый комочек из-за пазухи, укладывал его на подстилку, предварительно подогретую на сушилке, укрывал собачку, смотрел на неё через щелку двери, убеждаясь, что собачка хранит спокойствие, потом тихо затворял за собой дверь вагончика и уходил до утра. Собаку так и назвали Мухой, и она с благодарностью приняла это имя и начала кочевать по стройкам вместе с бригадой строителей, чувствуя себя полноправным её членом. Она росла, взрослела, ночевала в прорабском вагончике, где имела своё законное место, обедала вместе со строителями, оплачивая им за своё спасение и заботу преданностью, сообразительностью, а ещё умением слушать и возвращать людям спокойствие. Вела себя Муха вполне пристойно и даже деликатно, она никогда не позволяла себе вольности водить на объекты строительства своих любовников – многочисленных дворовых псов разных мастей, породистых и беспородных, симпатичных и не очень. Псы оставались стоять за воротами стройки, сбиваясь в беспорядочную кучу. Они тяжело дышали, потели от непреодолимого влечения к неотразимой даме сердца, имеющей короткую и столь привлекательную жесткую шерсть цвета слоновой кости. А если Муха и предавалась любовным утехам, то совершала эти деяния в строжайшей тайне, вдалеке от глаз строителей, будто стеснялась этого, а потом, по истечении отведенного природой срока, рожала и выкармливала немногочисленных своих детей, имеющих, как и она, по два ещё крошечных рыжих пятнышка на темечке. А строители никогда не топили детей Мухи, берегли их и всякий раз находили им хозяев.
Мухе нравилось часами просиживать на строительных лесах, внимательно наблюдать за работой Михаила Федоровича, следить за движением его рук, молотка и мастерка. Она с любопытством заглядывала в разломы древней кладки, зорко осматривала зондажи и шурфы, вскрытые каменщиком, будто понимала суть выполняемой работы и оценивала её качество. Она любила обнюхивать старые кирпичи, извлеченные из стен, и если чувствовала какую-то неприятность или неточность, то давала об этом знать - скулила, скребла по доскам лесов, показывая своё несогласие. Но несогласие случалось редко, чаще Муха тихо сидела и завороженно смотрела. Старый мастер ощущал её присутствие, ровное, теплое собачье дыхание за спиной, принимал её безмолвное сидение за одобрение и оценку своего искусного умения.
Вечерами Михаил Федорович возвращался домой пешком. По дороге он вспоминал о находках и непонятностях, обнаруженных им в работе старых мастеров, размышлял, находил разгадки многих тайн и секретов истории. Муха провожала Михаила Федоровича до дома, бежала рядом с ним, и, возможно, именно её тихое присутствие способствовало правильному ходу мыслей реставратора. У дома Михаил Федорович останавливался, гладил собаку, ласково трепал её короткую жесткую шерсть, шептал ей на ухо напутствия, понятные только им обоим, потом курил, сидя на крылечке дома, долго кашлял, загасив папироску, кивал головой на прощание и уходил. Муха ждала у дома до тех пор, пока не погаснет свет в окошках мастера, затем возвращалась на стройку сама. Она не торопилась, легко бежала по вечернему городу в сторону строительной площадки, к своему вагончику. Каким-то необъяснимым чутьем она понимала, где и когда нужно переходить улицы, перебегала их только на пешеходных переходах, там, где были установлены светофоры, терпеливо дожидаясь зеленого огонька. Прохожие знали эту собаку, провожали её добрыми, восторженными взглядами, дивились её сообразительности и рассказывали о ней легенды.
Со временем у Михаила Федоровича стало сдавать здоровье, заболели натруженные ноги. Дали знать о себе прожитые годы, сказывалась профессиональная надобность стоять долгими часами на строительных лесах. Ноги мастера стыли, ныли в суставах, не давая покоя, боль, как назойливое насекомое, отвлекала от дела. Реставратора выручали валенки, о чудодейственном свойстве которых он прочитал в старых рецептах, он стал носить их. Валенки, надетые даже летом, притупляли ноющую боль в ногах, но не избавляли от неё полностью. Муха видела, как мастер часто останавливает работу, присаживается на подмости, как снимает валенки, растирает суставы и массирует мышцы. Она своим чутьем поняла, что Михаил Федорович страдает от боли, и ему нужна её помощь. В эти моменты Муха беспокойно покрикивала, подходила к мастеру, терлась о его бока, заглядывала ему в глаза, показывая своё сочувствие. Но одного сострадания было мало. Как-то раз Муха поймала момент, когда Михаил Федорович снял свои огромные валенки и стал потирать ступни ног. Собака тихо подошла, зубами прихватила валенки и отнесла - сначала один, а затем второй, в сторону, подальше от хозяина.
- Что же ты делаешь, Муха? - спросил Михаил Федорович. - Тебе не нравятся мои сапоги-скороходы? Мне они тоже не по нраву. Но что делать, если они лечат меня? Приходится терпеть, девочка моя. Вот я и терплю… Неси-ка их обратно.
Муха впервые ослушалась и не исполнила команду. Она, раскаиваясь в неповиновении, стыдливо отворачиваясь от взгляда Михаила Федоровича, поползла к мастеру, осторожно легла на его ноги и только потом стала доверчиво смотреть ему в глаза. Михаил Федорович ощутил приятную тяжесть собачьего тела, понял, что собака легла на его ноги не ради забавы или раскаяния, а чтобы помочь ему. В следующие мгновения он почувствовал исцеляющее тепло, приятную жесткость шерсти животного, а в глубоких коричневых глазах собаки он прочитал бесконечную любовь и человеческое сострадание. Человек и собака оставались неподвижными некоторое время. Он сидел на досках лесов, выставив ноги вперед, а она своим большим и крепким телом лежала на его больных ногах.
И боль стала униматься.
- Матушка моя, - говорил Михаил Федорович, вспоминая родительский дом, себя маленьким и несмышленым, и свою заботливую матушку, кутающую его, хрупкого, худенького мальчика, в свой пуховой платок. - Матушка, - повторял он, поглаживая собаку....
Кто-то из строителей за обедом высказал предположение, и с ним тотчас же согласились все присутствующие в вагончике:
- Наша Муха не собака, а заколдованный человек.
Муха, услышав разговоры о себе, неторопливо обвела всех взглядом, а строитель сказал:
- Братцы, она нас поняла и согласилась.
***
После того посещения стройки губернатором в прессе появились статьи разного толка. Газетчики, близкие к властным структурам и подкармливаемые ими, стали писать о чуткости и внимании губернатора к реставраторам, об отношении высокого чиновника к историческому наследию, о славной истории дома купчихи Сорокиной и даже об искусстве самого Михаила Федоровича, поместив фотографию каменщика за работой. А рядом был помещен снимок губернатора, из которого можно было понять, что чиновник держит в руках какие-то сложные чертежи и даёт важные руководящие указания старому каменщику.
Желтая пресса, зарабатывающая очки на противостоянии властям, осталась верна своим непримиримым принципам. Въедливый журналист, присутствовавший при том визите, написал о собаке, придумав более чем странную историю. По его словам выходило так, будто каким-то известным дрессировщиком была натаскана собака, способная отличать хороших и добрых людей от людей плохих и злых. Собака могла лизать и радоваться присутствию порядочного человека, а вот подонка могла облаять, обрычать и даже укусить его, если не держать псину на коротком поводке. Далее в газете описывался случай, будто именно эта псина, оказавшаяся в руках некоторых оппозиционеров-демократов, была выпущена на губернатора и безошибочно угадала его, стоявшего среди народа. Псина облизала простых людей, обнюхала добрых журналистов, потерлась о ноги пенсионеров, виляя при этом хвостом и издавая радостные взвизги, а потом со взъерошенной шерстью, будто лев на охоте, подошла к чиновнику. Когда она обнюхала высокого начальника, глаза её засветились нехорошим огнем, а из собачьих ноздрей посыпались чуть ли не искры. Потом собаку еле удержали от желания разорвать чиновника в клочья. Здесь же, в качестве иллюстраций к статье, были помещены фотографии некоего чудовища, ужасающие и щекочущие слабые нервы, взятые, по всей вероятности, из фрагментов зарубежного фильма ужасов.
Таким вот монстром, такой вот собакой Баскервилей на страницах желтой газетки была представлена наша добродушная безобидная Муха. Но всё бы и ничего, и история эта была бы прочитана удивленными и возмущенными читателями и благополучно ими забыта, если бы не оскорбились чиновники-подхалимы из свиты губернатора и не дали указание найти зловредное чудище, изловить и обезвредить его.
Эх, знал бы тогда Михаил Федорович об этом секретном указании чиновников, то бросил бы ко всем чертям реставрацию дома купчихи Сорокиной, забрал с собой Муху, собрался бы в дорогу и уехал с ней на край света. А случилось так, что после очередного похода домой и обычного прощания мастера с собакой Муха ушла и не вернулась на стройку.
Потом собаку безуспешно искали несколько недель, но собака не находилась. Рабочие писали объявления, помещали в объявлениях фотографии Мухи, расклеивали объявления по городу. О пропаже собаки передали по местному телевидению и там же показывали её фотографию. По телефонам, указанным в объявлениях, звонили сердобольные горожане, говорили о собаках, слоняющихся по дворам, но по описаниям очевидцев бездомные псы мало походили на Муху. Звонили старушки и дети, просто интересовались о ходе поисков, спрашивали о повадках пропавшей собаки, о её особых приметах, обещали непременно сообщать, если увидят похожую. А ещё звонили и предлагали щенков взамен пропавшей собаки, похожих, по словам звонивших, на Муху.
Наступила холодная серая осень, полились затяжные дожди. Липы в старом усадебном парке сбросили пожелтевшую листву, и она плотным слоем покрыла землю и дорожки старого парка, скрыв под собою собачьи следы, отпечатавшиеся на песчаных дорожках. У ворот стройки перестали дежурить дворовые псы-любовники Мухи, они разбежались по дворам и тёплым подвалам, забыв о пропавшей подружке. А быть может, они вспоминали Муху, её красоту и её гордый, неприступный характер, вздрагивая при этом в полудреме и уткнув свои носы в тёплую, пахучую шерсть. Михаил Федорович сделался молчаливым, он продолжал приносить Мухе теплый бульон. Каждое утро, поднявшись в вагончик, он раскручивал крышку большого термоса, выливал еду в собачью миску, разламывал кусочки хлеба и крошил их в бульон. Рабочие смотрели на Михаила Федоровича, жалели его, покачивали головами, но молчали, понимая, что слова всё равно не смогут успокоить старого мастера и только усилят его страдания. А вечером, когда Михаил Федорович уходил домой, кто-нибудь из рабочих задерживался в вагончике, выносил миску в парк и выливал остывшую еду.
С наступлением зимы, когда листву в парке укрыл снег, а на черных ветвях лип появился иней, Михаил Федорович заболел. Ноги перестали слушаться мастера, он слёг, но лежал недолго. Силы быстро оставили его, а через месяц он тихо скончался. Рассказывают, что на девятый день после смерти старого реставратора, когда на кладбище пришли его близкие, чтобы помянуть ушедшего мастера, то у высокой могилы нашли тело грязной, исхудалой собаки. Из-за налипшей грязи цвет шерсти окоченевшей собаки невозможно было разобрать, но на голове животного можно было рассмотреть два тёмных пятна, а на шее висел обрывок толстой верёвки.
***
На доме купчихи Сорокиной работы давно не ведутся. В вагончике сидит один сторож, и нет там ни строителей, ни чертежей, ни собачьего коврика с миской. Не заглядывает сюда и начальство. Сторож часто выходит за железные ворота, садится на корточки у калитки, долго курит и рассматривает прохожих. Некоторые останавливаются, рассматривают дом, остатки лепных украшений и спрашивают сторожа о судьбе стройки. Сторож, уставший от одиночества, охотно отвечает на вопросы. Он говорит, что из-за кризиса перестали давать деньги на реставрацию, потом недолго молчит и говорит придуманную им версию: работать теперь некому, ушли старые мастера, а учить молодежь никто не берется.