4 сентября. Четверг.
Я выбрался из тяжёлого сна. Сорока сердито тряс меня за плечо. За окном ещё не совсем рассвело. Ноги никак не попадали в штанины. Дед так и не появился. С улицы послышался короткий, призывный сигнал клаксона. Сорока раздражился ещё больше и выставил меня, не умывшегося, не побрившегося, без нормального завтрака и спокойного стула, на улицу. Конечно, его можно было понять: запасной ключ, по праву старшинства, присвоил Дед, но я всё равно обиделся.
С шести утра я мотался по городу, медленно пробуждающемуся к очередному рабочему дню. Все четыре часа я пребывал в напряжённо-скучающем состоянии. В напряжённом из-за постоянных провокаций котов, а скучающем – потому что занять себя было абсолютно нечем. Ладно хоть неприятных остаточных явлений после вчерашнего жуткого коктейля не наблюдалось. Разве что гадкий привкус во рту, который никакой «Поморин», спёртый со Славиного умывальника, не снимал.
Долго я искал какую-нибудь работающую кафешку, чтобы горло смочить и желудку что-нибудь кинуть, но безрезультатно. Весь Центр обошёл. С Рыночной площади исчезла на ночь даже бочка с квасом. Пришлось идти на автостанцию. Ради двух стаканов кофейной бурды и тарелки рисовой каши на машинном масле я выстоял длиннющий хвост из таких же, как я, бездомных. Только стаж у коллег, похоже, был значительно больше.
Повестка сообщала, что слушание состоится в 10-00. Я пришёл точно к сроку, полагая, что Фемида требует пунктуальности, но ошибся. Зал ДК был уже полон, а судейские ещё не явились. На просцениуме стоял длинный стол, накрытый красной плюшевой скатертью. Скатерти не хватило ни в длину, ни в ширину, и она не могла скрыть обычные парты с металлическими ножками из какого-то учебного заведения. Зато очень солидно выглядели три стула с высокими, украшенными резьбой, спинками. Над столом висела растяжка: «1 сентября – день знаний». Ближе к заднику неглубокой сцены стояла чёрная железная клетка, похожая на элемент декораций к какой-нибудь шекспировской пьесе, типа «Макбета»… Там тоже, вроде, герою голову сносят…
Терпеть не могу сидеть без дела. Я побродил по фойе, вспоминая вечер, проведённый здесь с Машей, потрогал чехол бильярда, поднялся по лестнице в зал для танцев. Всё здесь было так же, как три недели назад. Вернулся в малый зал. Прокурор Ирина уже сидела за столом, задом к окну, боком к сцене, и задумчиво перебирала бумаги. Она выглядела строгой и очень стройной в своём тёмно-синем мундире. Нет, мундир для женщины – это всё! При условии, что он не слишком зелёный. Подойти к ней и спросить: приходил ли утром Петрович за ордером, – я не решился.
Напротив прокурорской стояла ещё одна парта. За ней, опершись на костистый кулачок, успел задремать маленький седенький человечек, похоже, общественный защитник. Места в президиуме по-прежнему пустовали, только на приставном столике громоздилась нескладная чопорная девица неопределённого пола и возраста, похожая, как две капли воды, на нашего комсорга курса Яшку Гнуса. Очевидно, тоже секретарь.
Только я опустил уставшее от утренних скитаний тело на свободное место ближе к проходу, как тут же пришлось вставать – секретарь громко пробасила: «Встать, суд идёт!». Всё загрохотали сиденьями. Через боковую дверь начали входить судья и присяжные. Я ожидал, что это будут какие-нибудь особенные представители человеческой расы -- высокие, грозные, благородные и, обязательно, седые старцы с мудрыми, усталыми глазами, -- поэтому вошедшие вызвали недоумение: впереди перекатывался лысый колобок с брюшком и плавающим лицом, за ним тяжело ступала грузная мадам в короткой юбке, весело стреляющая по сторонам накрашенными глазами. Завершал шествие длинный, нескладный субъект, похожий на профессионального грузчика при магазине.
Два милиционера встали у клетки, и по одному у дверей – боковой и главной. Колобок потрогал себя за щель между грудью и подбородком, жалобно похрипел и выразительно развёл пухлыми ручками, давая понять, что речевой аппарат пока к работе не готов.
– Начните, Зоя, – мучительно выпучивая глаза, выдавил он. – Я попожже…
– Слушаюсь, Орест Ермолаич, – кивнула девица и басом объявила программу: – Слушание по обвинению гражданина Осипова Леонид Иваныча в преднамеренном убийстве гражданки Лазаревой Марьи Васильны объявляется открытым. У уважаемых представителей райкома и райисполкома вопросы, отводы, замечания по повестке дня есть? Нет? Благодарю. Можно начинать. Орест Ермолаич, разрешите пригласить... простите… ввести подсудимого?
Орест, не вернувший пока свой голос, кивнул. Как, при отсутствии шеи, это ему удалось – загадка. Ввели Кирпича. Он был всё в том же поношенном тренике с оттопыренными коленками. Узколобая широкая харя легко бы узнавалась, если бы злобную гримасу или животный страх, недавно виденный мной, не сменило совсем иное, какое-то растерянное, почти детское, выражение. Один милиционер открыл дверь клетки, впустил туда сгорбленного квазимодо и запер замок. Другой стоял рядом и держал руку на кобуре.
Во время выполнения долгой формальной процедуры с бесконечными вопросами комсомолки Зои ко всем, к кому ей было не лень обратиться, я успел немного компенсировать короткую ночь. Меня, слава богу, она спрашивать поленилась. Разбудил меня вернувшийся вдруг к судье голос. Орест Ермолаич сипло, но конкретно, спросил:
– Осипов, а Осипов. Это вы убили Лазареву семнадцатого августа?
Кирпич долго обводил судейских и зал красными глазками. Казалось, он был готов разреветься, подонок -- челюсть его дрожала. Ответ получился похожим на глухой совиный стон:
– Уу-гу-уу.
– Молодец, – крякнула Зоя. – Настоящий мужчина.
– Ответ утвердительный, – перевёл Орест Ермолаевич представителям райкома и стенографистке. – И как вы это сделали? Расскажите суду подробнее.
Кирпич не смог произнести больше ни слова, потому что захлёбнулся собственными соплями. Пришлось Ермолаичу сделать небольшой перерыв, в течение которого какой-то санитар в белом халате и носогубной повязке делал подсудимому укол. После чего вопрос был повторен. Лицо, нет, всё-таки, морда, Кирпича разгладилась, глаза открылись.
– Слово предоставляется подсудимому Осипову! – громко объявила секретарь, словно без неё бы не разобрались. – Вторая попытка. Где и как?
– Ну, там… на горе... У пивнухи… Ёбс по кумполу… И все дела...
– Хорошо… А зачем? За что? Каковы внутренние причины, мотивы скрытые?
– Чаво?...
– Зачем ты расчленил жертву? – сурово встрял человек-ЛЭП.
– Чё, чё? – растерялся убийца. – Чё ты сказал? Чё я членил?
– Ну, хорошо. Допустим, это правда. Тогда, по-другому: куда ВЫ дели отрубленную голову?
– МЫ? С Махой? Чью голову? Чухня кака-то...
Подонок просто морочил суд. Орест обижено почесал кожу на затылке.
– Последний раз спрашиваю: что сделали с отрубленной головой девушки?
Кирпич притворился, что напряжённо думает. Потом обречённо выдохнул:
– Чё-то говорили... Никак не вспомню.
Судья задумчиво поковырял шариковой ручкой в ухе, вытер колпачок о бумагу, понюхал пальцы.
– Хорошо. Так почему же ВЫ это совершили?
– Мы? С кем?..
– Ну, убийство. Зачем убили-то?
– Кого?
Замкнутый круг решилась разорвать Величко, чего я с нетерпением ждал. Я, вообще-то, думал, по наивности, что на процессе судья должен больше молчать и слушать прения сторон – адвоката и обвинителя. Но мои книжные представления оказались ложными. По крайней мере, для Вязюковского народного суда. Здесь слушание дела было трудно отличить от партсобрания по персональному вопросу с «пропистоном» за аморалку. Иринино начало пока вполне вписалось в эту канву:
– Ответьте, Осипов, у вас была с ней половая жизнь?
Кирпич заметно растерялся:
– Чаво?.. А-а, это... Ну-у... вчера… на шконку, суки, не пустили…
– Вам Маша нравилась?
– А то! Она – классная.
– И когда вы обнаружили её с другим мужчиной, то…
– Вона! Вон, взади сидит! – Он ткнул в мою сторону пальцем. – В свитере красном.
На мне была зелёная фланелевая рубашка. Присутствующие завертели головами, отыскали меня и с осуждением уставились в упор. Дальтоники.
– Кто пустил свидетеля? – вскричал судья. – Свидетель Стояковский! Немедленно покиньте зал и дожидайтесь приглашения в холле. А то придётся нак… кха… закх…
Он заперхал, очевидно, в его горле опять пересохло. В моём тоже. Я сходил к ближайшему чапку испить пива. Пивом, та омерзительная тухлая жижа, что мне нацедили, называться не имела права. Такого больше двух кружек не выпьешь - смертельная доза, но все вокруг пили и не умирали.
Преодолев бурное сопротивление организма при удержании этого пойла в желудке, я вернулся в ДК и встал в холле, облокотившись на подоконник. Холл был пуст, звуки голосов, проникающие из-за неплотно прикрытой двери зала, гулко отскакивали от стен и потолка, хотя слова при этом не теряли отчётливости. Рядом со мной за кадкой с фикусом пристроился поджарый товарищ с длинным носом и неприятными колкими глазами жулика.
– У меня к подсудимому вопросы кончились, – донеслось из-за двери. Похоже, опять Орест. – Пока. Кто ещё хочет попробовать?
– Дело ясное, – послышался чей-то писклявый голос, скорей всего, старичка-защитника. – Вы только посмотрите на него – полный идиот и убийца! Типичный тип! Какие тут вопросы?
Певучее контральто Величко перекрыло общее оживление:
– Ваша честь, необходимо ещё заслушать следователя по делу, трёх свидетелей обвинения, медэкспертизу и эксперта-психиатра.
– Да? А надо? Всё ж и так понятно… А кто у нас психиатр?
– Максимилян Палыч Журмин. – Громкий мужской голос принадлежал, конечно, секретарше Зое, которая везде совала свой комсомольский нос и была, похоже, в курсе всего. – Он извиняется, но обещал быть после обеда. Часам к двум. Раньше не сможет. У него две оперативки, планёрка, комиссия, совещание и обход.
– Ну, тащите тогда следователя. Послушаем.
Прятавшийся за фикусом носач пронизывающе глянул на меня сквозь щёлку между широкими глянцевыми листьями и направился к дверям, которые уже распахивались ему навстречу. Следователь пошёл по проходу к сцене, зал дружно зааплодировал. Створки дверей за ним не сомкнулись на ширину носка моего ботинка и предоставили мне возможность не только слышать, но и созерцать дальнейший ход разбирательства. Но какой же это следователь? А Петрович? Я ничего не понимал.
– А там, в предбаннике, всё слышно, – с ходу наябедничал следователь-самозванец.
– Ну, и славно, –задумчиво покивал головой Орест Ермолаевич и, спохватившись, виновато добавил: – Ну, что мы тут можем сделать? Ячейками из под яиц, что ли, стены обивать? Где их взять столько? Дефицит... Кстати, велено открытый процесс: общественность интересуется, – нашёл ещё довод народный судья, – и область... Вон, даже из «Владимирской правды» прибыли. Вон, сидит, строчит наша прелесть... Даже не слышит, что об ней речь! – голос судьи стал мягким и сладким. – Познакомимся с Натальей Иванной, товарищи! Наталья Иванна! Это наш следователь по... ну, не важно по чему... товарищ Сухов Фёдор Сергеич... Прошу любить.
В ответ раздался квакающий звук, источник которого находился вне поля моего обзора. Я приоткрыл щель пошире, на диаметр своего черепа плюс толщину ушной раковины. Со второго ряда поднялась неохватная туша с толстенными руками и головой, растущей прямо из огромной груди, как у жука.
– Что? Ах, да! Здравствуйте Фёдор Сухович... – пророкотала жучиха, останавливаясь на носаче ещё не прояснившимся взглядом. – А где тот мужчина, с которым я разговаривала позавчера? Такой импозантный…
– А-а, Петрович... извините, следователь Громов, – рассыпался Ермолаич, – он заболел скоропостижно... Приступ радикулита... Теперь с этим молодым человеком, пожалуйста. Мы его на сегодня срочно из отпуска отозвали. Думаю, завтра он свой отдых продолжит...
Мне показалось? У Громова радикулит? А как же обыск у доктора? Неужели Дедов план сорвался?
– Эх, я б тоже отдохнула... – гудение могучей журналистки приобрёло ностальгическую мечтательность, головогрудь волнительно качнулась. – Махнула бы куда на рыбалку... В Мурманск, к примеру... Туда недавно новый супертраулер приписали – шесть тысяч тонн водоизмещение!.. А ты, Федя, любишь рыбалку?
– Да… но я больше зайчат пострелять... – растерялся, захваченный врасплох, следователь-носач. Потом рассердился на себя и грозно выпятил челюсть.
– Ну, будем сотрудничать, Тургенев... Ты уже обедал сегодня?
– Нет, – отрезал Сухов.
– И я ещё нет. С утра голодаю. Диета, видишь ли... У вас тут где перекусить можно? Есть диетическая столовая?
– У нас тут все диетические! – крикнули из зала. – Если тараканов мясом не считать.
Послышался смех. Райком зашикал на весельчаков.
– Зачем вам диета, Наталья Иванна!? – бархатно вскричал судья. – Вы и так замечательно выглядите... Я вас в исполкомовскую столовку свожу, и безо всяких диет... Скоро уже обеденный перерыв объявят... А пока позвольте, я Феде несколько вопросиков?..
– Да, да, Арест Ерёмыч. Я поняла. Больше не мешаю. Справляйте свои обязанности... Но на слове вас ловлю, дорогуша. Зайчатину обожаю.
Журналистка игриво вытянула к судье руку и пошевелила толстыми в завязках пальчиками. Судья изобразил восторг на круглом лице, поклонился, смяв на толстом брюшке пиджачок, и сел.
– Фёдор Сергеич, вы уже разобрались с этим убийством?
– А то как же, – ответил, пришедший в себя, Сухов. – Разобрались. Только не я, а следователь Громов. Я успел только дело с утра пролистать.
– И по каким же признакам следствие установило, что убийца именно этот молодой человек? – вмешалась Ирина, указав через плечо на тупо глядящего из-за решётки Кирпича.
– Признаки таковы. Преступник сознался. Это раз. Неоднократно судимый. Это два. – Следователь говорил чёткими рубленными фразами, загибая пальцы и проявляя склонность к систематизации. Или не чувствуя уверенности в своих математических способностях. Мне подумалось, что Сухов – бывший офицер. – Лазареву сожительствовал – это три. По справке врачей – свихнувшийся психопат. Причины и мотивы налицо.
– А доказательства, его изобличающие, есть?
– Достаточное количество. Прямые доказательства: топор с кровью – раз. Волосы убитой в сенях – два. Одёжа убитой там же – три. И косвенные улики есть: свидетели его угроз за последние три дня до убийства – это раз. Вахтёрша из приюта, заявила, что Осипов искал Лазареву в день убийства. Это два. И третье: свидетели видели Осипова с убитой и топором практически в момент убийства. Все показания и материалы подшиты в деле.
Похоже, он умел считать только до трёх. Но докладывал чётко.
– Так... Картина ясная... – вздохнул судья и зевнул. – Но раз уж вызвали товарища главврача, его надо послушать. А то обидится. Прервёмся, товарищи, на обед?
– Объявляется перерыв до четырнадцати ноль-ноль, – громко объявила мужеподобная Зоя.
Я всерьёз начал беспокоиться, где Дед со Славой. Почему до сих пор не привели сюда Максима за хобот. Или доктор, всё же, сдёрнул? Ирина никаких сюрпризов пока не предъявила. Неужели Курман, подонок и фактический убийца, чистеньким останется? Я утешил себя тем, что время ещё есть.
После обеда, во время которого пришлось повторить утренний рисовый рацион, но уже с тормозной жидкостью, я снова решился сесть в зале – ноги ныли от усталости. Да и обидно торчать у дверей, словно опоздавший на урок двоешник. Почти сразу, как все расселись и успокоились, появился этот оборотень, Журмин-Курман.
Психиатр мягкой походкой прошествовал к сцене, величаво повернулся вполоборота к публике. И этот напыщенный мерзавец -- школьный друг и кумир брата Леонида – Макс? Прежде не получалось его толком рассмотреть. А где? Под маской? В темноте камеры? Фрагменты, подмеченные мной прежде, не обманули относительно целого: лицо, действительно, было всё усеяно прыщами, и из-за этого казалось малопривлекательным, несмотря на отсутствие явных диспропорций. Довершали неприятное ощущение одутловатые щёки. Чужеродными выглядели большие чёрные усищи, как у Френкеля, под таким же, как у Френкеля, могучим носом. Крохотная эспаньолка на подбородке была смешной, неуместной, словно наклеенной. Хотя, возможно, я не прав: она держала весь этот коллаж несовместимых элементов в относительном единстве, придавая ему какой-то средневеково-испанский привкус. Из центра калейдоскопичной картины, как в прорези маски, колко смотрели чёрные подвижные глаза. Они излучали энергию, достоинство и неукротимое желание помочь правосудию.
Доктор заговорил, и я уже по-другому, критически, впитывал его магнетический тембр и интонации. Начал он с дурацкой выходки: не сразу признал в обритом Кирпиче своего бывшего пациента. На вопрос Ирины: «Узнаёте ли вы этого гражданина?», психиатр вышел из-за кафедры и сделал несколько шагов к подсудимому, замершему с напряжённым выражением физиономии, словно собака, ожидающая, куда хозяин бросит палку. Мне было тошно смотреть на эту буффонаду: весь город, а, может, и вся область, знали, что сегодня Осипова судят.
– Ему сделали депиляцию? – начал, наконец, «понимать» Курман. – У него, мне помнится, был выраженный гипертрихоз.
– Чего? – переспросил, сбитый с толку, судья, а оба общественных заседателя, решив, что услышали неприличность от светоча медицины, выпучили глаза.
– Ну, чрезмерная волосатость.
– Был у обвиняемого трипергрихоз? – обратился судья к охраннику у клетки. Тот закивал головой. – Да, доктор! Вы точно описали обвиняемого на момент преступления.
- А пусть он пройдётся по клетке. - Конвоир ткнул подсудимого пальцем под ребро и помаршировал на месте, показывая, что от него требуется. Тот тупо повторил движения. Прыщи доктора просветлели. – Да, теперь я узнаю его. Это Осипов Леонид Иванович. Наш бывший пациент. В августе 1981-го он был доставлен в психиатрическую лечебницу, которую я тогда возглавлял, на судебно-психиатрическую экспертизу. Освидетельствование проводилось комиссионно, в соответствии с УПК и Инструкцией от 27.10.70, по постановлению органов дознания...
– И в чём он тогда обвинялся? – полюбопытствовал председатель.
– В нанесении тяжких телесных повреждений трём рабочим автобазы. Суд не смог определить по какой статье запускать, по 108-й или по 206-й, и назначил экспертизу.
Судья заглянул в книжку, лежащую перед ним на столе, собрал брови и задумался.
– «Умышленное тяжкое» или «хулиганство»? – наконец, с недоумением произнёс он. – Странно... Причём здесь врачи?
– Осипов во время допросов выказал неспособность адекватно осмысливать вопросы следователя, проявлял паралогичность суждений и аффективные реакции.
– Как-как? – кокетливо спросила заседательница, толстая дама с весёлым лицом, сидящая справа от судьи, взмахнув ресницами. В антишпаргалочную щель между крышкой и передней панелью стола с высоты задних рядов просматривались её круглые розовые коленки.
– Он то впадал в состояние каталепсии, то приходил в кататоническое возбуждение.
– А нельзя ближе к делу? – раздался чей-то вежливый, но властный голос из первого ряда. Все инстинктивно вжались в стулья. – Мы так до ночи не кончим. Что дало обследование, Максим?
– Амбулаторная экспертиза дала однозначное заключение о невменяемости Осипова. Нашла наличие паранойяльного синдрома и обосновала необходимость принудительного лечения.
Сказанное часть присутствующих не восприняла. До другой части, с развитой интуицией, кое-что дошло. И здорово не понравилось. До этого момента все были уверены, что дело решено, и маньяк-убийца получит по заслугам. Публику интересовало только: будет «вышка» или «полная катушка». Теперь же вырисовывалось нечто иное… Зал зашумел, раздались возмущенные выкрики: «ещё тогда отмазать гада хотели, профессора хреновы!», «пять лет назад надо было к стенке ставить!», «какой же он псих? Он же просто маньяк!», «врачей – на мыло!»
– Ах, какие мы умные! – взвизгнула моя соседка, поддаваясь общему настроению, и хотела запустить в Журмина сушёной чехонью, которую втихаря грызла на коленях, но я успел её удержать. У простого народа гуманизм, очевидно, популярностью не пользовался.
Процесс начал выбиваться из спокойного русла. Громче всех возмущался второй народный заседатель, тот, что был уменьшенной копией опоры электропередач. Судя по суровому и скептическому выражению лица, он выдвинулся из рабочего коллектива. Заседатель встал во весь свой немалый рост, покачался от напряжения внутренних вант, как Останкинская башня, напряг цыплячью грудь и сказал вибрирующим фальцетом:
– Вам не удастся, уважаемый, в этот раз отмазать негодяя! Скрыть его от справедливого гнева советского народа в свою психическую здравницу!
– Что вы, что вы!.. – с ехидцей ответил Макс, поднятой рукой давая знать, что просит тишины. В поднявшемся шуме он ни не миг не потерял достоинства и хладнокровия. – Вы меня не так поняли! Я сам очень хочу покарания преступника, но я же эксперт... И, кстати, ещё не всё сказал!
– Знаем мы вас, эспертов! – крикнули откуда-то сбоку. – Вашему брату лишь бы чужие карманы пощупать. А до простого человека вам и дела нет!
Наблюдая развитие событий, я обратил внимание, что шумели не все. Первые три ряда сидели неподвижно и лишь исподтишка бросали за спину гневные взгляды. Там, похоже, собрались люди, не любящие внеплановых реплик. Это, без сомнения, была районная партийная элита и начальство. Возможно, была спущена директива, и они сидели не по своей воле. Утром Вячеслав меня предупредил, что дело стоит на контроле в обкоме…
Шум всё не стихал. Один товарищ из «пиджачных рядов» встал, подошел к судье и что-то прошептал ему через стол.
– Тихо, товарищи, тихо! – взмолился председатель. – Дайте отправить правосудие! А то начнём выводить всех по одному.
Однако, и после этой угрозы общественность успокоиться не пожелала. Посовещавшись с партером, судьи решили прервать заседание на пять минут. Выводить кого либо из зала они не рискнули, а взять ситуацию под контроль не смогли. Сосед справа мне шепнул, что это из-за отсутствия первого лица района, которого, как на зло, вчера вызвали в область для «пропесочки» за недород. Все временно покинули зал. Пока я курил в холле, мой сосед куда-то отлучился и вернулся с двумя оттопыренными карманами.
Прокурив насквозь фойе, публика вернулась в зал утихомиренная. Подняла руку прокурор Ирина и, не дожидаясь приглашения, пропела свой вопрос таким приятным, бархатным голосом, что все ахнули. Обычный человек, не профессионал, плохо знает диапазон своего голоса и не использует даже малой части его возможностей. Очаровательная работница прокуратуры знала свой голос и модулировала им, как хотела, на все сто.
– Максимилиан Павлович. Скажите, всё-таки, по-русски, как проявлялась болезнь Осипова в тот раз?
Передние ряды и судебная бригада напряглись в ожидании реакции общественности в зале, но там наступила тишина, вызванная особенностями прокурорского голоса. А может, простотой и доходчивостью вопроса. Курман, ревниво бросив быстрый взгляд на Величко, так легко добившуюся благосклонности публики, с прохладой в голосе ответил:
– Налицо была хроническая дисфория, то есть напряжённое, злобно-тоскливое состояние с периодическими вспышками гнева.
– Спасибо. Я нашла акт судебно-психиатрической экспертизы в том деле пятилетней давности. Подписал врач Семёнов. Разрешите зачитать из него выдержки?
– Зачем это? – недовольно пробурчал тощий заседатель-мачта. – Зачем это старьё?
Ирина набрала в симпатичную грудь побольше воздуха и открыла рот, чтобы ответить, но была прервана нетерпеливым возгласом из первого ряда:
– Да читайте же скорей. Надо уже заканчивать.
– Сёдня в шесть футбол по телеку! –поддержали партер с галёрки.
– Акт от 14.08.81-го, – начала Ирина. – «Обследуемый Осипов Леонид Иванович, 1958 года рождения. Обвиняется в нанесении тяжких телесных повреждений рабочим автотранспортного предприятия Быкову, Карпову, Зотову и сопротивлении работникам милиции при задержании.
Наследственность отягощена: отец умственно отсталый. Мать алкоголичка в развёрнутой стадии. Сестра больна олигофренией и эпилепсией. В детстве перенёс корь, пневмонию, диспепсию, дизентерию в тяжёлой… (Далее целый список) …Отставал в психическом развитии. Окончил четыре класса… (Пропускаю) …Существенных патологий внутренних органов не обнаружено. Зрачки узковатые, реакция на свет и конвергенцию удовлетворительная. Отмечается сглаженность левой носогубной складки, дефектный прикус, грубое строение лицевого черепа и незначительная анизорефлексия…»
– Я так и знал… – громко пробурчал длинный заседатель. – А обещала выдержки…
– Медицинские наблюдения, – едко заметила прокурорша, – помогают понять личность обвиняемого. А это очень важно для объективности…
– Да заткните же кто-нибудь этого умника! – крикнули из зала. – Послушать не даёт.
«Умник» понял, что не сумел выразить интересы масс, и заткнулся сам. Ирина продолжила:
– Обращаю ваше внимание, что вспыльчивым, злобным, с неконтролируемыми вспышками ярости Осипов стал как-то ВДРУГ, И ИМЕННО 14 августа 1981 года. Зачитаю выдержку из другого документа того же дела, из протокола: «Соседи описывают его характер, как вялый, добродушный, но склонный поддаваться чужому влиянию… Начальники режимных учреждений отмечают доверчивый и незлобивый характер Осипова. За время пребывания в местах лишения свободы зафиксирована только одна немотивированная вспышка агрессивности, когда Осипов, по наущению авторитета Мокши, заставил есть фекалии двух бесконвойных поваров..»
- Вот бы Зинку заставить то гавно жрать, - крикнули из зала, - которым она нас кормит!
- Тише, товарищи. Я не кончила. Вот, краткое описание событий того 14 августа:
«…получив от гражданки Лазаревой М.В. удары поленом в область промежности и по голове, Осипов пришел в подавленное состояние. Не сопротивлялся при задержании. Был направлен в больницу, но по пути сбежал из машины неотложной помощи, проник за периметр АТП №2 и стал избивать слесарей Быкова и Карпова, а также мастера Зотова. При этом кричал: «Убью» и «Покажу вам, как стучать». По словам сторожа, шум от рихтовочных работ в гараже, действительно, был сильный». Видите, товарищи судьи, из подавленного состояния Осипов в машине скорой помощи почему-то приходит в крайнее возбуждение.
-- К чему вы клоните? – холодно поинтересовался Курман.
-- Возвращаюсь к заключению экспертизы, -- не удостоила Величко доктора ответом. – «Психическое состояние: во время беседы сидит в однообразной позе, опустив голову, склонность к аффективным реакциям не проявляет. Сведения о себе сообщает кратко, непоследовательно. Речь бедна, запас сведений скудный, не улавливает переносного смысла пословиц и юмора анекдотов.
При вопросах о совершённом правонарушении заметны признаки сожаления, но твердит: «так было велено». На вопрос врача: кем велено? смотрит хитро, уклончиво отвечает про «тайное общество», которое «всем покажет». По симптоматике подходит под континуум острого приступа шизофрении, но этого не должно быть, т.к. налицо олигофрения.
Заключение: Осипов испытал острый приступ психического заболевания. Нозологическая форма точно не установлена. В отношении инкриминируемого деяния – на момент совершения был невменяем. Нуждается в наблюдении и принудительном лечении в психиатрической больнице общего типа».
Величко, одёрнув китель с начищенными звёздами в петлицах, сложила на столе пухлый том, поочерёдно взглянула на судью и эксперта. Я почувствовал вдруг: что-то начинается, и затаив дыхание, ожидал, как она будет сужать свои, пока неясно очерченные, круги. В том, что у миловидной женщины акулья хватка, я не сомневался. Сосед слева вдруг толкнул меня в бок и вопросительно показал глазами на стакан с прозрачной жидкостью, который держал в своей опущенной почти до полу руке. От него уже здорово разило водкой. Я покачал головой и отвернулся.
– И что? – спросил судья прокурора.
– Теперь от «дел давно минувших дней» перейдём к делам сегодняшним. После года пребывания в психбольнице, Осипов четыре года не замечен ни в каких вспышках гнева. Скажите, доктор, как получилось, что Осипов вдруг совершил ещё более ужасное преступление?
Зал снова заволновался, заскрипели стулья. Все тоже уловили волны напряжения и стали ждать интересного зрелища. Усатый коллаж Курмана не дрогнул, но эмоциональный напряг выдали серые пятна, появившиеся на скулах. Дёрнув носогубной мышцей, он назидательно ответил:
– Рецидивы болезни, уважаемая, случаются. В этом нет вины врачей – мы не боги. А связывать психические заболевания с правонарушениями бессмысленно: «нормальные» их совершают столько же, если брать в процентном отношении. Хочу напомнить всем присутствующим, что западные исследователи, такие как Рейд с Гиббенсом, навязывают миру свою лживую клиническую криминологию! Это там, на западе, твердят о врожденной криминогенности лиц с нарушенной психикой! Советские ученые, Кузнецов и Кудрявцев опровергли эти теории...
Зал затих. Коллекционер древностей знал, чем утихомирить аудиторию. Недаром он был знатоком закоулков человеческих душ. Народ, возможно, среагировал не на суть сказанного, а просто на интонацию и отдельные сигнальные слова. Первые ряды удовлетворённо качнулись. Но Ирина задала ещё не все вопросы.
– А за год, проведённый Осиповым в стенах лечебницы были зафиксированы случаи новых вспышек гнева?
– И очень даже не редко. Периодически наблюдались эскалации психотических состояний с психомоторным возбуждением, – с достоинством ответил Курман. – Приходилось даже прибегать к иммобилизации... пардон, искусственному обездвижению, успокаивающим уколам и помещению в изолятор. Но в течение месяца мы это поправили...
– И вы освободили его?! – вскрикнула толстуха-заседательница. Поняв, что влезла не в своё дело, засуетилась и испачкала помадой кружевное жабо. В её глазах отразился ужас, хотя улыбку с лица она прогнать так и не смогла.
Максим словно ждал этого момента. Он подбоченился и неторопливо произнёс:
– Статья 60 УК РСФСР: прекращение мер медицинского характера производится СУДОМ! Вам, конечно, простительна, товарищи судьи, такая забывчивость, но это ВЫ своим решением реабилитировали больного... И в этом нет ничего плохого! Это на Западе назначают неоправданно длительные сроки лечения! Вон, в США – в среднем аж по 22 года! Это не отвечает целям лечения, затрудняет последующую социальную адаптацию больных. А ведь медицинские меры должны быть, по советским законам, лишены карательных признаков!
Мне показалось, что на тупом лице Кирпича промелькнул интерес. Неужели этот диплодок способен улавливать смысл научных слов? Все молчали, решив, что исход состязания решён. Судья откинулся на спинку кресла и вытер пот со лба.
А я видел, что Ирина сдаваться не собирается -- я почувствовал её азарт. Но тут сосед снова начал тормошить меня за рукав. Скосив на него глаз, я сперва не обнаружил ничего нового: в опущенной руке был всё тот же стакан водки, но приглядевшись внимательней заметил, что теперь другой рукой он протягивал мне бутерброд с куском тунца в томате. Для меня, ничего весь день, кроме моторного риса, не жравшего, это был великий соблазн. Я махнул рукой, махнул стакан и схватил тунца.
Величко снова заговорила. Молодец, упорная!
– Извините, доктор, в той же 60-й статье, которую вы упомянули, – она раскрыла книжечку на заложенной странице, – говориться: «Прекращение... мер... производится по заключению лечебного учреждения В СЛУЧАЕ ВЫЗДОРОВЛЕНИЯ лица…». Принцип принудительного лечения требует не допускать преждевременной выписки больного. Объясните суду, по каким критериям ваша комиссия решила, что Осипова можно реабилитировать?
Все вновь заинтересованно навострили уши. И на этот раз Курман остался невозмутим. Ни одна жилка лица не обнаружила себя под угрями, не один волос чёрных усов не дрогнул.
– Я отвечу вам, товарищ прокурор. Вы, как не специалист, можете не знать, что институтом Сербского разработаны широкие, одобренные Президиумом Верховного Совета, программы по социальной реабилитации психически неполноценных. Медкомиссия, состоящая из уважаемых в районе врачей, в августе 82-го отметила стойкую ремиссию, то есть улучшение психического состояния больного Осипова, редукцию его психопатических феноменов, устойчивое исчезновение компонентов агрессии...
– А он взял, да отрезал своей подружке голову… Мне видятся большие противоречия в ваших ответах, Максимилиан Павлович…
По залу пронёсся вздох.
– А и то! Чё ж он Машку-то угрохал? Если вылечился? – прозвучало вдруг на весь зал.
Напряжение возросло не только у общественности, но и в органе правосудия. Только тётка-заседатель продолжала беззаботно строить глазки милиционеру -- она уже отошла от испуга после своего вопроса и вернулась в нормальное состояние возбуждения от обилия мужчин. ЛЭП, после того, как получил записку из первого ряда, больше не влезал и не отрывал грустных глаз от мини-юбки Ирины. Пауза неприлично затягивалась. Её решил нарушить сам судья.
– Так я не понял, доктор: мог ли этот Осипов совершить это злодейство? Как по-вашему?
Тут произошло событие, ставшее ключевым в ходе сегодняшнего дня разбирательства. Пышная присяжная, кокетливо скосив на судью подведённые глаза, стала поправлять блузку на могучих грудях, задвигала ногами, отчего короткая юбка задралась до самых бёдер. А, может, она её специально задрала, измученная невыносимо жарким микроклиматом под синтетическим подолом, полагая, что этого никто не видит. В антишпаргалочную щель части зала открылись дополнительные подробности её интимного туалета.
По задним рядам пробежал утробный выдох, грозящий непредсказуемыми последствиями. Ни судья, ни второй заседатель, ни милиционеры, ни Курман, стоящий перед председательским столом вполоборота, не могли понять причину всплеска народного восторга. Они забеспокоились каждый о своём. Молчавший заседатель стал придирчиво осматривать свой костюм. Лысина колобка-председателя побледнела – он решил, что сморозил глупость. Курман, наоборот, потемнел, лихорадочно выискивая скрытый подвох в вопросе того, от кого подвоха никак не ожидал. Его ответ можно сразу заносить в учебники по акробатике:
– Ну, если интегрировать историю болезни подсудимого, которую я вигильно освежил перед сегодняшним днём, и оценить его хабитус, то особая жестокость при совершении последнего деликтума кажется мне более закономерной, чем случайной…
Повода подозревать доктора в нехороших намерениях обелить преступника теперь не было, но никого это уже не интересовало. Публика оказалась заинтригована более актуальным зрелищем: присяжная «незаметно» поправляла резинки трусов, врезавшиеся в пухлые розовые окорока.
– А скажите, доктор, – раздался властный голос из первого ряда, – много ли у нас в городе людей, кто мог бы совершить подобное?
– Уважаемый суд! – твёрдо заявил Курман. – Заявляю со всей ответственностью, что при той настойчивой работе, которую проводят партия и правительство по воспитанию морального облика советского человека, подобные чудовищные преступления в нашей здоровой среде может совершить только психически ненормальный.
Неуместные по контексту процесса хихиканье и даже смех в зале катастрофически нарастали, как сползающаяся с горы сель. Первые ряды, возможно, давно бы пришли на выручку неосторожной заседательнице, если б видели причину оживления, но экран парты загораживал от них зрелище. В средних рядах любопытная публика начала вытягивать шеи и привставать со стульев. Смех распространялся и ширился, словно эпидемия, и стал перерастать в хохот. Сидящие в президиуме недоумённо переглядывались, желающие выступить, забыли, что хотели сказать. Наконец, самая сердобольная из присутствующих женщин, а, может, наоборот, не выдержала, подошла к безмятежно улыбающейся представительнице народного суда и сказала ей несколько слов. Та секунд пять обдумывала сообщение, потом вскочила и пулей выбежала в боковую дверь, сбив локтем фуражку у милиционера.
Ничего не понимающему судье пришлось прервать заседание по техническим причинам и объявить о переносе слушания на завтра: продолжать процесс с одним заседателем не полагалось. Срывая голос в бушующем шквале народного веселья, он велел освободить помещение и увести подсудимого. Нам, поборникам справедливого возмездия, неожиданная отсрочка разбирательства оказывалась на руку.
Толпой я был вынесен на свежий воздух, на тротуарные плиты перед ДК. Никто не спешил расходиться. Делились впечатлениями, которых накопилась масса. Вспоминали трусы, перемывали кости правоохранительной системе, раскладывали шахматные доски, доставая из карманов фигуры и стаканы. Завтрашнее заседание, похоже, явилось для всех полной неожиданностью – дел в суде и так невпроворот, людей не хватает, одни и те же судьи и уголовные, и гражданские дела ведут. Поэтому на одно дело, тем более такое очевидное, пусть и скандальное, и одного дня много. Никто не мог предвидеть, что эта приезжая «соплюха», новая прокурорша, такой поединок устроит.