Валерий Кузнецов
Слух о возбуждении уголовного дела против Признера молниеносно разлетелся по городам и весям бывшей житницы России. Экс-главе казачьей столицы вменяли в вину растрату на 107 миллионов рублей.
Вы думаете, после всего случившегося бывший градоначальник пребывал в печали? Был угрюмым, мрачным и злым? Равнодушный к себе и к окружающим? Страдал временным расстройством мышления – ускоренным или заторможенным? Или что еще тревожнее – бессвязностью мышления? Как бы не так! Не страдал низверженный номенклатурщик и закупоркой мышления. Подобное состояние было бы чревато отсутствиипамяти на ряд последних событий, в корне изменивших его дальнейшую судьбу. Напротив, Признер давал себе полный отчет в том, что происходило с ним все это время. И помог, как это и бывает, случай.
По совету старого приятеля и коллеги по партийной тусовке, будучи человеком совершенно свободным и независимым (кроме условной судимости, конечно), Признер побывал у парапсихолога, экзотерика, ясновидящей, вуду, колдуна, знахарки, магистра оккультных наук, биоэнерготерапевта, гербалайфера- и ни один из них не смог дать ему точного, конкретного совета, как жить ему дальше, с какого боку вписаться в сегодняшний социум, по-прежнему смотреть людям прямо в глаза, а не делать вид, что у тебя до минимума потеряно не только зрение и слух, но и совесть. Это смог сделать только президент ночного клуба «Комсомол», исполненного в советском стиле.
Признер ни за что на свете не переступил бы порог этого позорного заведения, если бы не прослышал о судьбе этого человека, полной драматизма.
Дело в том, что когда тот, талантливый врач-сексопатолог, воспитанный в духе марксизма-ленинизма, советского патриотизма и традиционной сексуальной ориентации, после триумфального заката гегемона пролетариата, на склоне лет случайно узнал, что в душе он не только законченный анархист, но еще и «гей», он впал в состояние ступора. Совсем недавно - жизнерадостный, энергичный, полный планов и замыслов, он в одночасье превратился в этакого истукана: оцепеневшего и почти онемевшего. А потом пораскинул мозгами, взвесил все, что взвешивается, и смачно плюнул. В общем, на все наплевал. И вновь стал таким, каким был прежде: веселым, жизнерадостным, вычеркнув из своего богатого словарного запаса жуткое слово «закомплексованный», мешающее жить полнокровной, содержательной жизнью. У него даже на этой случай есть любимый анекдот, который он непременно рассказывает своим пациентам, страдающим комплексом неполноценности из-за своей не очень веселой сексуальной ориентации.
Приходит к сексопатологу мужчина средних лет.
- Доктор, мне кажется, я «гей».
- Почему вы так решили? – изумился врач. – Вы кто, артист, режиссер?
- Да, нет.
- Может, певец, музыкант?
- К сожалению, нет.
- Тогда, может, художник?
- Нет.
- Наверное, журналист или писатель? Угадал?!
- Что вы!
- Кто же тогда?
- Экскаваторщик.
- Ну, батенька! Какой же вы «гей»?! Вы – педераст!
После того, как на Признера завели второе уголовное дело, он понял, что политические волкодавы вряд ли его отпустят
В целях самосохранения, дабы пустить своих и чужих по ложному следу, опальный номенклатурщик решил дать фору всем и сразу. Затасканный прием со столичной госпитализацией, все эти пресс-конференции и обращения в суды, не оправдал. Единственный способ обвести всех вокруг пальца – это конспирация. Причем, изощренная. Только вот, какая?!
Помог телефонный звонок драматической артистки Заходько. Единственной артистки, которую в этом большом городе он знал и помнил. Он никогда не любил театр, ни черта не смыслил в нем, в этом узаконенном сценическом балагане, и всегда ловил себя на одной и той же мысли: чего ради, он должен сидеть, как последний истукан, и несколько часов кряду пялиться на ряженых бездельников и словоблудов. Присматриваться и прислушиваться к тому, что несут те со сцены, и соображать на ходу, что хотят раскрашенные дядьки с тетками втолковать зрителю, делающему вид, что ему безумно интересно. Он не признавал этого притворного, по его глубокому убеждению, бесполезного и пустого искусства: артистов считал полными неудачниками, всю жизнь живущими чужими судьбами с идиотскими житейскими историями. Протирая штаны в должностных креслах, а их было в его бурной, деятельной жизни немало, ему поневоле приходилось сталкиваться с местными театрами в лице их директоров. И все равно, они не трогали его никакой стороной, по-прежнему оставаясь для него живыми трупами. Единственная польза от этих его вынужденных должностных сношений – в том, что он уяснил разницу между театрами: говорильный, музыкально-певческий и тряпичный – кукольный, значит. Последний он называл изначально мертворожденным, игрушечным. Взрослые дураки веселят и забавляют сопливых дурачков. Великовозрастные дядьки с тетками всю жизнь только и делают, что впадают в детство, не зная, как из него выбраться. Так, бедняги, детьми и помирают. За плечами – ни достойной профессии, ни авторитета, ни достатка. Ничего!
Его давнишняя подружка Заходько под хмельком что-то молола ему о системе Станиславского с ее искусством перевоплощения и переживания. Ну, перевоплощение – ладно. Тут без него, видимо, не обойтись. Раз уж публично артисты выдают себя за других – от министра до афериста, значит, действительно без превращения здесь не обойтись. А вот переживание- тут, как говорится, бабка надвое сказала. Поди, разберись - разглядись, переживает артиствующий, или ловко дурачит зрителя? Будет тебе игрок переживать, мучаться и убиваться за того, кого в глаза отродясь не видел. Кого еще лет сто, а то и все триста, давно уже след простыл и косточки почернели. Так он и поверил! И только когда подпитая «Народная» Таська Заходько, войдя в образ, бросилась по-настоящему душить его худющими, костлявыми ручками, пахнущими общепитовскими пирожками, вынужден был согласиться с ней, что делала она это, можно сказать, от души, на нервах и с большим переживанием. Руки разжала только тогда, когда он кивком согласился с этой идиотской, никому не нужной, системой Станиславского.
- Скажи, без балды, ты душила меня, или твоя героиня?
- Честно? Если бы я душила, ты бы сейчас со мной не разговаривал. Тебя не просто героиня душила, тебя хотела угробить сама Дэзи. Дездемона! В мировой классике личность легендарная.
- Чем же это она прославилась?! Ни тем ли, что на мужиков набрасывалась?!
- Не все же вам?! – Бросила Заходько, не вдаваясь в подробности сюжета спектакля.
- Постой, постой! – ОсенилоПризнера . По-моему, ее должны были душить, а не она. Ты не перепутала?!
- А это у кого как получится, - нашлась артистка. – Кто быстрее, сноровистее и сообразительнее, кто первым перевоплотится и распереживается до решительного шага – у того и инициатива. «Народные», как ты понимаешь, делают это куда быстрее «заслуженных», а те в свою очередь – быстрее обычных артистов. Единственный мой промах в том, что я была без грима. Все остальное я сделала так, как сделал бы это Отелло.
- Он тоже был без грима?
- А он ему ни к чему! – Заржала Заходько.
- Не хочешь ли ты сказать, что если бы была в гриме, то удавила бы меня на веки вечные?
- Естественно! По системе Станиславского! Ладно, не бычься. Твою могучую шею никакими руками не передавишь. Разве что клещами...
- То-то же! Давай лучше на брудершафт?!
- Чтоб не душила больше?
- Что не задушила!
- Шутишь?! Твои коммуняки порвут меня, как обезьяна грелку.
- Они у меня настоящие! Дважды повторять – не надо. Только скажи «фас» - загрызут!
- Знаю!
- Знаешь?! - изумился тайный друг. - Откуда?
- Из недавнего прошлого. Пока не сыграла комиссаршу, председательшу и секретаря парткома – ни в какую не хотели давать ни «Заслуженную», ни «Народную». С «Народной» так целая комедия вышла. С элементами маленькой трагедии. Настоящее творческое насилие. Да нет, сценическое изнасилование! Пока не воплотила на сцене образ пионерки, комсомолки, спортсменки, не говоря уже о красавице, и слышать не хотели о моей народности. Дошло до того, что я даже по ночам вскакивала, как в попу раненая, и спросонья, от начала до конца, играла, вернее, в который раз проигрывала, идиотские роли затюканных, надрессированных фанаток. Играла в приближенных к реалиям условиях: на кухне, в сортире, в ванной, в прихожей -захожей, под дверью у соседей, даже подле мусорных бачков... А еще, не поверишь, Проша, в дежурной РОВД, куда привозил меня ночной патруль. Я так входила в образ своей героини, так несла эту чертову роль, что вскоре весь наряд, от офицера до рядового, стоял по стойке «Смирно!». Не забыли идеологи современного театрального искусства и о позоре дикого Запада – о проституции.
- Дикого?! – рявкнул Признер - Загнивающего! Гниющего живьем!
- Служу советскому искусству! – вытянулась Заходько. – Так вот, в роль путаны я входила, точнее, вживалась, тоже по ночам. Говорят, неплохо получалось. Мне весь наш двенадцатиэтажный дом помогал: кто-то подсказывал, кто-то советовал, кто-то собственным опытом делился. Больше всего спрос на меня был у нашей доблестной милиции. Кобели – еще те! Это так противно! Не мужики – животные в погонах! Я так вжилась в эту проклятую роль, что после премьеры и доброй сотни спектаклей в главной роли западной проститутки по - привычке вызывающе одевалась и, я бы сказала, вульгарно, и со всех ног мчалась на вокзал, в аэропорт или к «Интуристу». Но чаще – к центральному посту ГАИ. После моих ночных бдений, вынужденных, конечно, мой благоверный не разговаривал со мной целый месяц.
- А кто же первым заговорил?
- Муж. Примирение он начал со своих любимых слов: шлюха, шаболда, шалава. Я тоже в долгу не осталась. Отпела ему, что называется, по самые гланды. После взаимных комплиментов мы помирились и ударили по рукам. А потом – по губам.
- Поцеловались? – сообразил Признер.
- А - то!
- Чем же ты его сразила? Или укротила...
- Тоже тремя словами: козел, педераст, импотент.
- А он?! – масляные глазки давнего дружка артистки похотливо заблестели.
- Ни за что не догадаешься!
- Ударил?! Плюнул в лицо?! Ущипнул?!
- Нет, нет, и нет! Он меня изнасиловал! Да-да! А потом, смачно облобызав, сказал: « Это – не я. Это – козел, педераст, импотент. Ну, что тут скажешь? Да и поздно было что-либо говорить. Насиловал-то он не меня, а язык мой.
У Прохора Акакиевича потекли слюни. Слюни вожделения.
- Тасечка, детка, обзови меня, прошу! Самыми последними словами обзови!..
- В другой раз. Обещаю. А пока, давай закроем тему моей «народности»? Наградная комиссия при департаменте культуры края, рассматривая мое досье вместе с послужным списком, умиленная, а может, потрясенная моим искусством перевоплощения и переживания, которое ты так не любишь, коллективно прослезилась. Видно, каждый свое вспомнил, а может, от того, что все они в душе остались пионерами, комсомольцами и прочими «совками». Или просто-напросто устали читать вслух мое объемное, в тысячу страниц, личное дело. Когда меня пригласили на оглашение решения, председатель комиссии объявил о том, что комиссия будет ходатайствовать о присвоении мне почетного звания «Всенародная артистка». Вот так, мил-друг! Доигралась! С «Всенародной» они, конечно, маху дали. А «Народную» - все же присвоили.
Что если оторвать голову, или отрезать?! Для америкашек пришить вместо нее другую – обычное дело. «Бабки» для этого медицинского фокуса у него имеются. В крайнем случае, наклонит своих людей, обязанных ему если не по гроб жизни, то на полпути к нему. Кейсик «зеленых» - и голова снова на месте. Неважно, какая. Лишь бы с мозгами. Ему даже говорили, а может, он –прочитал, в каком-то штате хирурги пришпандырили к телу оторванную в автокатастрофе бестолковку. Штат он, ясное дело, тут же забыл, потому как одно только слово Америка, не говоря уже об аббревиатуре США приводит его в ярость, переходящую в бешенство с симптомами лихорадки.
А вот о начале этого медицинского подвига, совершенного в 20-х годах прошлого века, он читал. И даже перечитывал. Хирург, наш соотечественник, пришил собаке вторую голову. И ничего. Жила и гавкала на всех подряд. Две головы ему, конечно, ни к чему: тут с одной не знаешь, куда деваться. Вопрос в другом: кто оторвет ему его собственную голову, а если и найдется смельчак, где взять замену? Хотя, желающих не только перегрызть ему глотку, но и обезглавить, найдется немало. Первым губернатор Рвачев вцепится. Тот ради дурной наживы от жадности сам себе яйца откусить готов, не говоря уже о чужой голове.
Признер настолько увлекся идеей собственного обезглавливания, что не заметил, как по-настоящему размечтался. Сегодня он, наверное, как никто другой отчетливо осознал: есть голова – есть проблема! В особенности его голова. Нет головы – нет проблемы. Третьего не дано. Впрочем…
После всех этих событий с кучей неприятностей, у него их теперь не то, что вагон – состав целый. Решить одним махом, раздать по старой дружбе целой армии номенклатурщиков и функционеров, или подарить – вряд ли удастся. Не то время: другой нынче ветер дует. Дурной и жестокий. Да, побывать у специалистов Неврологического института – то же самое, что заново родиться. А что? Начал бы с чистого листа. О его головной новизне знал бы исключительно узкий круг домашних. Снова женился бы на собственной жене. Это для нее было бы второе замужество, потому как и голова, и фамилия стали другие, а для него – как в первый раз. И для детей он все тот же отец родной. Сердце ведь не обманешь. У него «душа» большая, а память крепкая. А ему, кроме семьи, больше никто и не нужен. Бабенок на стороне нашел бы быстро. За этим у него не заржавеет. Если голова чужая вовремя не сообразит, другое место среагирует. Оно у него сверхчувствительное, как термометр: температуру чужого тела, особенно главные его части, чувствует с полу вздоха.
Когда он поделился сокровенным со своей благоверной, та побледнела до снежной белизны. А когда отошла от бледного ужаса и принялась загибать пальцы на обеих руках, муж сник, вынужденный согласиться. Во-первых, отрывать и пришивать нужно будет две головы. Донора – жертву, пусть и добровольную, пусть за бешеные деньги, не оставишь? Не оставишь. Нужно и ее тащить за Океан. Плюс затраты на повторную свадьбу со всеми ее заморочками. Далее... Свидетельство о физической смерти экс–мэра – тоже кучу «бабок» сожрет. Плюс свидетельство о смерти политического трупа. Двойные похороны... Словом, отсеченная голова потянет на «золотое» яичко. Все семейные сбережения уйдут коту под хвост, более половины - в ненавистную Америку – рассадник незаконно узаконенной интервенции суверенных государств. Так что, тесак, который умыкнул он на центральном колхозном рынке в цехе для разделывания свиных туш, не понадобился. Супруга наотрез отказалась перерезать ему глотку. «Пусть в тюрьму сядешь, или на поселение загудишь – зато с головой. Со своей собственной. Без нее ты мне и даром не нужен. Безголовых, считай, безмозглых, я могу за один вечер дюжину насобирать. В той же мэрии!» - Заявила она категоричным тоном.
- Должен же быть хоть какой-то выход?! - схватившись за распухшую от постоянных думок голову, воскликнул Признер
- Выход... выход...- терла воспаленные виски Признерша. – Действительно, что на этой проклятой голове свет клином сошелся?! И не такие головы страдали, а себя не теряли. Выход...Есть выход, Акаша! Ну, не совсем выход. Вход! Это еще лучше!
- Выход у меня пока что один, - уныло произнес Признер . – В одиночную камеру...
- А ты немного не перепутал? Не в камеру, в келью! Да - да! Ты укроешься за стенами мужского монастыря. Вот тебе, дорогой муженек, и выход, и вход!
Три ночи напролет товарищ Признер, отъявленный атеист, безбожник и антихрист, ворочался в ледяном поту, не в силах смириться с мыслью, что волею судьбы, а может, обстоятельств, но по собственной неволе ему придется уйти из мэрии и служить заоблачному призраку, тысячелетиями дурачившему людей.
Из краевого драмтеатра ему презентовали рясу, парик с бородой и усами и молитвенник, который он по привычке называл Уставом КПСС. На «толчке» родные прикупили будущему монаху массивный крест с цепью, посох и золоченую икону. Для пущей убедительности.
Под покровом ночи посадили в «Джип» и в путь-дорогу, как говорится, за новыми песнями, вернее, церковными песнопениями, во спасение души и тела.
Ехали долго. По проселочным дорогам, мимо охотничьих домиков и сторожек, по горной дороге, когда-то проложенной военными – за горы, за леса, за несколько перевалов с горными быстрыми речушками и солнечными долинами.
Монастырь настолько поразил прикатившего на «иномарке» путника своей громадностью, высокими стенами, величественным Храмом и многочисленными сводчатыми окошками келейных корпусов, что у беглеца дыхание перехватило. От изумления Признер долго не мог закрыть рот.
Монолитное строение было сделано из камня и бетона. В глуши, среди лесного безмолвия, монастырь являл собою настоящее чудо. Пораженный, Признер смачно выругался, затем воскликнул:
- Господи! Храни и множь вечно живое учение. Наше учение. Слава КПРФ!
Сопровождающие партийного бонза водитель с тремя телохранителями – однопартийцами, чуть было не подавились со смеху.
- Не хулиганьте, - строго посмотрел на безбожников Признер. – А то неудачу накличете. Если не проклятие.
- Да, мы ничего. Мы только хотели напомнить, что вы не на партсъезде, а в монастыре, - заметил один из провожатых.
- Это для вас он монастырь, святая обитель и еще бог знает что, - раздраженно рявкнул экс-мэр. – А для меня – это прежде всего – недвижимость. Вагон «бабок» под открытым небом. Прибавьте сюда монастырские угодья и все что рядом. При хорошей голове с хваткими руками сей Храм однажды может превратиться в лесной фешенебельный отель. Пятизвездочный! Или в казино. Проще говоря, в дойную корову. И проживать здесь будут не монахи, зацикленные на Господе, а богатые дядьки со всех концов света. И не в вылизанных снизу доверху «люксах», а в кельях со стриженой обслугой в рясах. Чем не экзотика?! Ни одна падла, даже самая крутая, с сотней золотых цепей на шее, поясе, руках и ногах, не сможет составить мне конкуренцию. Это я вам обещаю! А главное, други мои, никто меня искать не будет. Исчез и все! В монахи постригся. Каяться ушел из мирской жизни. Грехи замаливать и прощения просить у Господа. Имею я на это право?! А между душевно-духовными делами развивал бы индустрию горного отдыха или игорного бизнеса у Бога за спиной.
Когда настоятель монастыря игумен Силуан увидел кандидата в послушники, то ужаснулся. Перед ним стоял здоровенный мордоворот со шныряющими по сторонам поросячьими глазками, в которых не было и намека на покорность и послушание. После многочасового собеседования у Признера поднялась температура и словно сговорившись, разболелись зубы, а язык почему-то онемел: будто леденец какой.
Признер осторожно намекал, что ему бы что-либо из руководящей работенки, комендантом, например. А если будет Господу угодно, то с радостью возглавил бы отделение КПРФ при монастыре. Или филиал.... Из муторной, утомительной беседы незваный гость уяснил, что здесь просто так не отсидишься. Тут надо вкалывать с раннего утра до самого вечера, как папа Карло. Понятия свободного времени здесь как такового не существует. Начинается оно по полуночи и длится до пяти утра. Остальное время – работа и многочасовые молитвы во имя Господа и во спасение собственной души. Но самое страшное – это то, что всю оставшуюся жизнь ему придется ходить во всем черном. И только мысли должны быть светлыми. Правда, до этого надо еще дожить. Сначала он будет работать на монастырские нужды. А после благословения на путь в монашество – послушником. И только если устоит перед всеми соблазнами, станет монахом. Этому предшествует принятие главных обетов: отказ от собственности, целомудрие (безобразие и послушание, а также абсолютное повиновение). Но и это, оказывается, еще не все. Окончательное отречение монаха от мира происходит с получением нового имени. « Так, это же настоящая тюрьма!» - Едва не вырвалось у Признера. Из тюрьмы люди выходят, а отсюда куда пойдешь?! Ни имени, ни паспорта, ни кола, ни двора. По всей видимости, тут они с Богом не договорятся. Да и молитвы читать по ночам он не будет. Устав родной партии – еще куда ни шло. Там каждое слово – что мать родная. Но и это еще не все. В благодарность за веру и преданность, Господь морит своих подданных голодом, не говоря уже об остальных трудностях и лишениях. Трапезничают монахи два раза в день. На первое – водянистые щи. На второе – перловка. «Как в Армии», - поймал себя на мысли Признер. Салат из моркови. Кисловатый серый хлеб. Чай. Кашу едят без масла. О мясе даже не вспоминают. Когда кандидат в послушники отведал монастырского угощенья, ему показалось, что он состарился лет эдак на пять, если не больше...
Система Станиславского, будь она трижды неладна, сходила с его натруженной партийным бдением шеи около двух месяцев. С шеи сошла, а вот в голове его буйной и страшно идейной засела в обоих полушариях. Правда, вылезла из башки в самый что ни на есть подходящий момент. Сейчас ему, как никогда в жизни, нужно было отсидеться – отлежаться втихаря. Законспирироваться так, чтобы сам Владимир Ленин из своей большевистской вечности позавидовал. В шалаше, или в какой-нибудь Тмутаракани он хорониться не станет: много чести его врагам, завистникам и злопыхателям. Что-то он возьмет от Станиславского, что-то от театра абсурда, что-то от себя лично. «А иначе нам удачи не видать!» - твердо сказал Признер сам себе и решил: перевоплотиться в прокаженного, пораженного плотоядным вирусом, якобы, имеющим аналог в реальности. Идею эту он «украл» у режиссера циничного фильма ужасов «Лихорадка» - нечто подобное ужастикам начала 80-х годов теперь уже прошлого столетия. Нужно было придумать самому себе такую индивидуальность, чтобы ни одна сволота не узнала в нем даже его подобия...
Цирковой гример-универсал с полувековым стажем, набивший руку на всех, кто двигался и двигается в цирке – от двуногих до четвероногих – гримировал так, что, порой, сама с трудом узнавала, кто есть кто? Выручали ее рукотворные опознавательные знаки, то есть, особые приметы: бородавка на носу, родимое пятно величиной с крупное яблоко, куча родинок на лице и шее. Или укрупненные черты лица, или, напротив, слаборазвитые, едва различимые. Ее грима пугались не только артисты и зрители, но и звери-исполнители. Даже самые что ни на есть хищные.
К ней и повела народная артистка Заходько персону нон грата для нынешнего краевого режима. Наложенный на его квадратную физиономию грим, точь-в-точь воспроизводил настоящие симптомы плотоядного вируса. Особенность многодневной гримировки заключалась в том, что все язвы и стигматы по-настоящему расковыривались вручную.
Изуродованное « страшной болезнью» лицо экс-мэра провинциальной столицы невольно вызывало сначала оторопь, а вслед за ней – рвоту. Образ уродца получился настолько впечатляющим, что гримерша, немало повидавшая, считай, создавшая, на своем творческом веку страхолюдин и отвратных образин, вместе с артисткой лишилась чувств, перепугав и без того напуганного последними событиями здешней политической жизни инкогнито. Именно инкогнито, так как сразу, сходу, трудно, если не невозможно, было подобрать к его внешнему облику сколь-нибудь точное определение: трижды прокаженный, сумасшедший дьявол, или бес, профессиональный, изъеденный язвенной болезнью, «бомж», обиженный всех времен и народов, и еще черт знает кто. Загримированный коммунист-уродец сам был настолько впечатлен и слегка шокирован, что от неожиданности, не ведая, что творит, несколько раз перекрестился, отмахиваясь от самого себя. На какое-то время он даже забыл, кто он на самом деле и как его зовут...