Рассказ Санёк

 Есть люди, которых расспрашивать не нужно.  Ни о чём не нужно спрашивать. Они сами бродят среди нас в поисках слушателя. Их глаза жадно ощупывают наши лица  в надежде  найти участие, найти  интерес,  сострадание. А скорее всего, они ищут пустой сосуд, в который можно вылить,  вывалить всё наболевшее, всё перебродившее и, порой даже, отдающее кислятиной,- подпортилось от долгого хранения.

И  находят. Конечно находят, ведь люди, в большинстве своём, существа добрые,  если им и не очень хочется выслушивать всякую дребедень, иногда  бесцеремонно вталкиваемую в уши, то им, видите ли, не ловко об этом сказать, и они смущённо кивают головой, в такт рассказчику, даже не вникая в суть рассказа,  не прислушиваясь. Да и сути-то той часто нет вообще, так,  трёп один.

…Очередь к врачу, по здешним меркам, была внушительной,- человек десять. Кто-то в полголоса переговаривался, кто-то вздыхал тихонечко, а в основном помалкивали,  ждали.
Санёк почему-то остановился как раз напротив меня. Шёл, шёл, придерживаясь за поясницу левой рукой, и вдруг остановился. Потом  боком  приблизился и, разглядывая меня через толстые линзы очков, как-то по заговорщицки, в полголоса сказал:
-Спину вот прихватило, слышь?

Присесть где-то рядом возможности не было, свободная скамья стояла на противоположной стороне  коридора. Он с сожалением посмотрел на неё, ещё придвинулся, при этом  почти навис надо мной, поудобнее поставил ноги, полусогнулся, видимо боясь, что я  его буду плохо слышать, начал свой монолог.

-Я же дворником работаю-то, да, дворником. У меня шестнадцать участков, а я один. Сейчас же знаешь как с работой-то, трудно. Вот они и пашут на мне, ездят, значит. Там  трубы были, после ремонта остались, длиннющие, бля, я это, поворочал их, вот и спина. А начальник, сам же заставил откинуть их в сторону: - ты Санёк, у нас жилистый,- теперь на больничный гонит. Коль, говорит, болеешь, неси документ.  Он ещё сомневается, думает, я прикидываюсь.

Санёк чуть выпрямился,  покрутил очками в разные стороны, снова наклонился:
-Я так-то сильный, да, вот не поберёгся, малость. А тут стою возле пятиэтажки, жду эту, ну как её, мусоровозку.  Смотрю, баба из второго подъезда вышла с баулами. Ну, вижу, что пакеты-то полиэтиленовые, вроде лёгкие, а не сообразил. Она шасть за угол, стерва, а там яма,- отопление-то разморозили, вот копали. Кинула туда свои баулы и ладошки охлопала, слышь?  Тебе как не стыдно-то, говорю, вот же баки мусорные стоят, на десять шагов дальше, а ты что творишь, людям же не приятно будет.

- Она захихикала, плечом  дёрнула, если тебе мешает, достанешь, говорит. Ну не сука?  Я к яме, а там уже две собаки те пакеты рвут, только клочки в разные стороны. Да и здесь, у баков пакеты оставляют. Ну, брось в бак, ну брось, нет, как нарочно, а собаки по всему двору распетрошат, бегай потом  за каждой целофаниной. Одни нервы.
Начальник: - Санёк, что же это у тебя участки загажены? А Санёк  что, на самокате что ли, за каждой целофаниной бегать.  А вообще меня уважают. Я же у них один. Они мне ставку платят и ещё полставки. На тебя, говорят, Санёк, весь Магистральный, как на спасителя смотрит, как на главного  эколога,- ну это кто главный за чистоту, в Москве вроде.
Ладошкой утёр испарину, видать от волнения, выступившую на лбу. Прислонился спиной к побеленной стене и медленно сполз, задержавшись на самом краешке скамейки.

- Я же в леспромхозе сперва работал. Да. На раскряжёвке. Там  знаешь, такие цепи идут, брёвна, значит, зацепляют и утаскивают. Всё быстро надо делать, сосредоточенно, чтобы лишнюю длину  не отрезать, а то не примут, брак сразу. Там за тяжёлую  работу даже льгота даётся. Правда, мне её ни разу не давали. Да я и не долго работал-то. Меня же тогда мастер уговорил на шпалорезку.
Вот где ответственное дело. Там же пила стоит, а каретка бегает: туда, сюда, туда, сюда  и сразу переворачивать можно. А шпалы делаешь, хоть какие, если  на стрелки, так три с лишним метра, самые длинные. И обрезки не выбрасывали, мастер на них три креста рисовал и тоже в дело. На узкоколейку, наверное.
-А это, знаешь, как его, я же сначала  в гараже слесарил, вот видишь у меня пальцы кривые. Это мне мужики коробку мазовскую на верхонку уронили. Да. Кричат там сверху: - Санёк держи,- а как я удержу, если они   втроём не могут. А знаешь, совсем не больно было. Вижу, что верхонка вся  кровью пропиталась, а боли нет, веришь?

Рассказчик близко к очкам поднёс свои кривые пальцы и внимательно разглядывал их, будто история с этими пальцами  произошла недавно.

-Мне тогда тоже больничный давали. Ну, не то, чтобы больничный, а так, разрешили, вроде как, в отпуск. Мастер прибежал тогда, весь бледный, на верхонку пялится и мямлит себе: - Что же ты, Санёк, ты же нам все показатели зарезал, а, Санёк, как же ты? А мужики уж меня перевязывают, тряпки чистые где-то нашли. А у меня только голова чуток кружится - балде-ею. Мастер мне бумагу суёт:- Санёк подпиши, Санёк, вроде ты ещё со вчерашнего в отпуске, а, Санёк.

-А мне-то конечно, лучше ещё, в этом, как его, в отпуске-то. К брату можно съездить. Я тогда и поехал в Канск-то, вот где красота-а.

Он закрывал глаза, растягивал в улыбке губы и на время умолкал. Отдавался мимолётным воспоминаниям, представлял, как ему было хорошо. Потом  торопливо открывал  огромные, сквозь линзы, глаза, окидывал слушателей, как бы убеждаясь, что все на месте и продолжал.

-…На поезде что хорошо, ни беспокоишься, всё равно привезут куда надо, не то, что там…ну, знаешь, всякое бывает. А тут сидишь, в окошечко поглядываешь - красота. Приехал значит, всё культурно, на площади-то вышел, там автобусы стоят. А мне же от Канска ещё до Солнечного. Оказывается автобус-то только вечером, а что я тут буду целый день делать? Да и кушать уже хочется,- горяченького бы похлебал. Подошёл к таксисту, поговорил с ним, а он мне: давай пятёрку, увезу. А мне знаешь, как его, ну, это, так денег жалко, аж вот тут где-то заны-ы-ыло так.

Санёк ткнул себя кривыми пальцами в кадык и сморщился.

-Думаю, мне же ещё обратно билет брать, да и к брату приедешь,- всё равно бутылочку возьмёшь, ну это, как его, за встречу-то. Нет, думаю, лучше я автобус подожду. Два пирожка купил с капустой, ну это, вкусные такие, тёплые ещё. А потом уж вечером в автобус сел, там же всё по местам,  хорошо, а автобус ещё не старый, сиденья такие мягкие, я уснул сразу. А что, за день-то умаялся  весь.


Он снова на мгновение замолчал, задумался о чём-то, ёрзнул задом, втискиваясь глубже в скамейку, и продолжил.

-Ты на очки-то не смотри, я же раньше-то хорошо видел, я и здоровый был, высокий такой.… Ну, это, как его, я же в армии служил, меня там и контузило. Да, сразу и зрение потерял и вообще. А знаешь, как нас в армию забирали? Там вообще интересно было. Сначала привезли всех, а куда привезли, не говорят, там же всё засекречено. Это уж потом узнали, что мы на этом, ну, как его, на Байконуре служим. Слышал, нет? Это самый главный аэродром у нас.
-Как привезли, сразу в баню нас. Всех до гола и в баню. Вещи свои все в кучки сложили и сдали старшине, да, никто не украдёт. А в бане-то, слышь, в бане-то баба! Ну не то чтобы баба,… в общем, она  маленько уже старая, в халате ходит, рядом совсем, дырки в полу метлой прочищает, ну, чтобы грязь-то сбегала. А мы все голые, умора.

Санёк снова смолк, углубился куда-то в себя, видимо прикоснулся душой к тем далёким, счастливым моментам молодости. Но задумчивость не была глубокой, он опять заторопился с рассказом, боялся, видимо, что собеседник, а вернее сказать слушатель, вдруг поднимется и исчезнет. И чтобы этого уж точно не произошло, он прихватил
 легонько меня за рукав кончиками пальцев, и продолжал.

-…А это, ну, как его, помылись, значит, в бане-то, хорошо, там мыло дают. И выходим сюда, в коридор-то, где старшина. А там уже нашей одежды нет, а кучами солдатское навалено. Я  подошёл, а старшина спрашивает: какой размер? Думаю, что я, дурак что ли, свой размер-то называть, у меня же сорок шестой, я то знаю, что брюки сразу на жопе лопнут. Я так подумал, подумал и говорю: пятьдесят второй! А старшина на меня шары выпучил, ну сейчас заорёт. Нет, посмотрел, посмотрел и достаёт штаны, ну это, как его, «голифе» называются и гимнастёрку, всё почти новое. И ещё кальсоны с рубахой,- белые, белые. Хватит с тебя и пятидесятого,- говорит. А мне и нормально, главное же чтобы штаны не лопнули, кто тебе зашивать-то будет. …И кормили нас хорошо, вкусно так, три раза в день, строго. В столовой чисто и пахнет хорошо, то компотом, то кашей какой. Суп обязательно, даже с мясом. Хорошо кормили, только маловато, а добавки не давали,- привыкнете, говорили. Но я так и не привык. А самолёты там знаешь какие, все засекреченные. У них ракеты на крыльях, они заряжены, слышь, заряжены атомом.

Санёк понижает голос, будто выдаёт страшную государственную тайну. И здесь же радостно:
-А вот я не попал под облучение, повезло, наверное. А может потому, что близко-то нас не пускали. Мы же наблюдателями были, ну это, как его, смотрели, как самолёты летают. У нас там вышки по краям были и мы смотрели. Здорово. …Я тогда и упал с вышки-то. Ну не с самого верха конечно, с самого-то убился бы, а так только два пролёта. Запнулся. Врач-то сказал, что повезло мне, а где повезло-то, зрение вон потерял. Думал домой отпустят, меня же тошнило сильно тогда, мозги, говорят, стряхнул малость. Нет, не отпустили, что уж, говорят, ты поедешь, тебе всего пол года осталось. Ну и служил. На вышку, правда больше не лазил, да и автомат не давали. Зато возле штаба… ну там, прибирался, порядок там… наводил. А когда с армии-то приехал, слышь, когда приехал, во здорово-то было. Я же весь такой… ну, это, как его, в галифе и значки у меня, ну парни там нацепляли, красиво так. Я тогда не поехал до второй-то остановки, здесь вылез из автобуса-то, и по всей деревне пешком шёл. Все смотрели.…Да.

Санёк снова чуть задумался, опустил подбородок на грудь и пальцами протирал очки, не снимая их с глаз. Вдруг снова широко заулыбался, оживился, даже чуть подпрыгнул.

-А, слышь, я же охотник капитальный, расскажу, обхохочешься, как я кабана стрелял. У нас за стенкой Юрка живёт, у него тозовка есть, только ты не говори никому, это винтовка такая, слыхал, нет?

Он перешёл почти на шёпот и снова подтвердил:
-Да, да, винтовка, только молчи. Ну и вот. А мне надо было поросёнка зарезать. Так то рано ещё, теплынь стоит, чуток листья желтеть начали, ну, рано, а моя ноет и ноет. – Мяса, говорит, хочу, не дождусь я твоей Октябрьской.
-Мы же на Октябрьскую всегда кабанчика-то режем, по холодку. А тут их два. Двух же ростим - то. Ну и решили праздник душе устроить, сам же знаешь, как зарплату дают.
-Короче, решил охоту устроить, чего ножиком-то махать,- пошёл к Юрке за тозовкой. Он не отказал, хороший парень, патронов дал, аж три штуки,- на всякий случай. Я обратно огородами пробрался,- тозовка же, чтоб не увидел кто. Думаю, надо сперва потренироваться.

Санёк нервно вытирал потные ладони о колени,- волновался видать, вновь   
переживал события  недавней охоты.

-У сарая ведро перевернул, отмерял десять шагов, зарядил, как Юрка показал, нацелился, ка-ак дал,- дыра в ведре в обоих бортах, хоть палец суй. Вот это ружьё! Это нам подходит. Моя выскочила на шум, заголосила, что ведро попортил,- не понимает, дура.
-Я говорю: показывай какого бить, а какого миловать. Она: чего там показывать-то, одинаковые поросята, любого бей. Только погодь, я убегу, боюсь крови.
            -Она и правда боится, - баба.

Санёк задохнулся от волнения, снова протёр ладони о штаны и продолжил.
-Один патрон ей отдал,- береги, на всякий случай. Подождал, когда убежит, трусиха, подошёл к загородке, поросята стоят, пялятся на меня. Слышь, чё-то не по себе стало. Ну, уж коль решил… с оружием же.
-Я ему за ухо прицелился, ка-ак дал. Они оба отпрыгнули чуток и опять ко мне,- думают, что я им жрать приволок, умора. Ёлы-палы, слышь, не убил с перворазки-то. Надо было к забору прислониться, чтобы руки-то не дрожали. ТОЗовку бросил, и бегом домой. А та сидит, глаза закатила: - чо, уже расправился, убиве – ец,… и голосит.
-Нет, говорю,- охота в самом разгаре, патрон давай. Схватил и назад. Зарядил снова. Они опять к корыту подошли, смотрят на меня, хрюкают. Тут уж я получше прицелился,- хлоп, он сразу на бок упал, ногами дрыгает.
Я ружьё убрал, выдернул поросёнка-то между досок, стал лампу паяльную готовить, - смолить-то. Смотрю, а второй поросёнок хрипит у корыта, и тоже ногами дрыгает. Оказывается, я сначала одного стрелял, а потом другого. Умора. А их же не отличишь.
…Вот мы тогда обжирались мясом! Осень же долго тёплая стояла, а холодильник уже третий год не фурычит. Ухохочешся…. А зиму на картохе.

Санёк как-то виновато примолк и по детски сложил ладошки, зажал их в коленях. Я молчал, подошла моя очередь, хлопнул парня по плечу,  встал.
  -Ну, будь здоров, Санёк, хороший ты парень.

Он встрепенулся, ухватил меня за рукав, но здесь же выпустил:
-Вот жалко-то,  вот жалко.
-Чего тебе жалко?
-Да, поговорить-то не успели,- жалко.

                2002 г.