Поздний час

Татьяна Свичкарь
Снег падал на дорогу, которую выхватывали из темноты фары автобуса. Дорога здесь была сложная – горный серпантин, и хотя горы невысокие – Поволжье, но тем машинам, что не разминутся, крутой склон к реке коротким не покажется.
Герман ехал последним рейсом: в Шелестово ходили два автобуса – утром и вечером. И легковушек в пути почти не попадалось. Новогодние праздники кончились, и туристам нечего было делать в далеком селе.
Хотя вскоре здесь собирались построить целый развлекательный комплекс, и дед этого очень боялся.
-Когда речь идет о том, как погубить красоту -   эти (имелись в виду чиновники) на редкость изобретательны. Знаешь ли ты, Герочка, как было здесь прежде? Куда там! Ты ведь увидел уже улицы, перевитые газовыми трубами, старинные дома, от которых вандалы отрывают доски, и пруды, в которых загнила вода.
О селе дед мог рассказывать долго, хотя не было оно ему родным. Занесло его семью сюда по несчастью. Отец и мать его были сосланы  на тяжелые работы, добывали в горах мрамор.
Герман видел лишь остатки живописных мраморных карьеров – месторождение давно истощилось. Но в середине прошлого века оно процветало, и трудились здесь сотни людей; и дед, когда подрос и выучился, вернулся сюда бухгалтером.
Сталина уже не было в живых, родителей оправдали (отца – посмертно), но дед так и остался жить в селе, никуда не переехал, не попытался найти достойного применения своим талантам. Но был ли он одарен действительно, или выделялся, благодаря своему воспитанию в духе старой интеллигенции? В самом разном, хотя бы понемногу, но быть сведущим.
Учился в школе он всегда хорошо, и преуспевал в математике. Бывало, учитель еще объясняет задачу, а Илюша уже у доски.
-Но можно же проще!
И тут же набрасывает решение. Ласково и с сожаление смотрит на него учитель:
-Ты прав, Трегубов, но они ведь этого не поймут….
Был он способен и в музыке, часами сидел у приемника, когда передавали оперу или концерты, а, оказавшись в городе, мог надолго замереть под окнами музыкальной школы, чтобы послушать даже ученическую игру. Это необходимо ему было как другим еда и питье.
Голос ему был дан от природы небольшой, но приятный. Музыкального инструмента он так и не освоил, но уже в зрелые годы, на концертах в Доме культуры часто выступал с романсами.
Карьеры не сделал – на пенсию ушел с той же бухгалтерской должности, но еще много лет его вспоминали как самого добросовестного, на чьи расчеты без сомнения можно было положиться.
На пенсии дед занялся садом, и вот этим вскоре даже прославился. Вывел новый сорт вишни, особенно сладкий – за саженцами к нему приходили не только сельчане, но и приезжали издалека. А десятки сортов яблонь, что росли у него!
-Как ты, Илья Григорьевич, даже названия все упомнишь? – дивились соседи.
Ухаживать за садом приходили помогать дети со всего села. Обкопать и побелить деревца, собрать яблоки в плетеные корзины, полить розы и георгины в палисаднике…
Дед неизменно – хоть понемногу - но платил своим помощникам, оставлял их обедать.
-Не возьму денежек, - порой мотала головой какая-нибудь девочка.
-Нельзя, деточка, - отвечал дед, - Иначе деревце, что ты посадила, не приживется.
Все труднее приходилось жить сельчанам. Добыча мрамора прекратилась, кто мог – или перебирались в город, или ездили туда на заработки.
Урожай, что собирал дед по больше части шел в дома тех, кто нуждался. Что-то удавалось и продать, и деньги тоже распределялись особенно. Приобретя, что нужно, для сада, дед остальное тратил на книги. Прочитывал – и передавал в сельскую библиотеку. И журналы, на которые был подписан, после переплетал и отдавал в читальню.
Зимой вместо работ на земле, дед занимался резьбой по дереву. Любимейшее его дело! И любимое из любимых – наличники. Дивными кружевами оплетал окна, тончайшей прорезной резьбой.  Прост дом, а не отойдешь, пока не рассмотришь переплетение узоров.
Заворожит  – как можно сделать такое?
Герман помнил вечера, когда они сидели: дед с инструментами над работой, а Герман – праздно у голландки.  Дрова уже догорали, и в комнате было тепло, а сама печь просто светилась и казалась прозрачной, а в темной глубине ее – рдели и шли переливами красного и алого - угли.
Дед казался совсем старым  - от сосредоточенности над делом своим, от того, что не был оживлен беседой. Очки – он надевал их, только работая, прядь седых волос, упавшая на лоб, руки темные от загара, жилистые. Ему на долю не выпало и года, свободного от труда, и  не природа, а образ жизни сформировали в нем достаточную крепость и выносливость. И Герман удерживал совет – лечь, отдохнуть, не засиживаться на восьмом-то десятке…Постоянная забота о чем-то держала деда на свете вернее любого отдыха.
Но он начинал рассказывать о чем-то, и сам вдохновлялся рассказом, и смеялся, и отступала жалость, оставляя место – только любви к нему.
-Как я готовился к экзаменам в институт, Герочка!  С ума сходил – невозможно было не поступить, стыдно! Отец же мой учитель по профессии – я бы ему в глаза смотреть не смог, если бы завалил экзамен.
И я сидел – сперва по десять часов, потом по двенадцать, по шестнадцать.  А потом раз – и упал в обморок. Как перепугалась мама! Она говорила: «Илюшенька, ты лежал, как мертвый». Побежала за фельдшером – один фельдшер у нас тогда в селе был. Тот пришел, сделал камфару, и сказал – что мне нельзя прикасаться к книгам! Так я год работал грузчиком, Герочка. Вагоны разгружал. Переживал, что все забуду…Зато как потом наверстывал – через год!
А когда я после института вернулся сюда – тут все было иначе. Волга по весне наполняла ерики – и какая рыба водилась!
Стерлядь я даже не любил – нет, вру, не стерлядь – пироги со стерляжьей визигой. Но  осетры какие были! Помню у соседей – там хозяин  отменный рыбак –  огромный осетр лежал в тазу. Нам принесли потом поллитровую банку черной икры.
Да все вокруг – это было нечто единое, понимаешь, Герочка? Как это говорят теперь? Архитектурный стиль? Дома почти все деревянные, в один этаж, только два дома и отличались. Тот, где прежде купец Ваничев жил  - там подымался мезонин. И промышленник Ухов, что до революции владел мраморным заводом – у него каменный дом был.
А вокруг, такая красота, Герочка,  что аж в груди  щемило. Папу сюда вроде по несчастью занесло, а когда  мы с ним ходили в горы – подымались на вершины и смотрели оттуда на разлившуюся реку, на Заволжье, он говорил:
-Если в жизни кончатся силы, Илюша, приезжай сюда. Эти места вернут тебе веру в себя, - и с усмешкой, - не знал папа, что я никуда отсюда не уеду.
-И не хотелось?
-Почему не хотелось, Герочка? Поездить, да… Посмотреть нашу Россию. О загранице тогда не мечталось. Я и ездил, сколько мог.  «Крест»  поставил – от Архангельска  до Батуми, с севера на юг проехал. И от Минска – до Сибири, с запада на восток. Центр, конечно, весь посмотрел  – старые наши города… В Прибалтике был. А вот в Средней Азии не пришлось. Началась вся эта заваруха.  Деления, отделения! Такую страну не четвертовали даже, а на сотню кусков – как вороны! Как я жалею: Самарканд, Бухара – сокровища, а не города…, - мечтательно, - Обсерватория Улугбека…. Так и не увидел.
А теперь, Герочка, и здесь сделают черт те что. Вместо того, чтобы сохранить село, которому – триста лет, это ж поискать надо такой живой памятник!  Так нет: из него сделают – горнолыжный курорт.
Я б запретил строить тут особняки, непременно, запретил бы!
Построят вот такую образину на четыре этажа – а рядом дом Ваничева от ветхости рассыпается, ступеньки гниют, резьбу отрывают – на растопку! Живут же там – алкоголики!
И владелец соседнего особняка уже кривится – давно пора снести эту рухлядь!
Рухлядь! Село процветало, благодаря Ваничеву! Он первую школу тут построил, больницу, церковь какую осилил – из города приезжали сюда венчаться. Говорили, что мало в России храмов таких – «русское барокко». Там благодать, там у порога ноги к полу прирастают и рука тянется креститься. Спаса лик видел? Знаешь, что там потом склад удобрений был? Все стены разъедены, а лик проступает. Глаза! Такие глаза, что если есть у тебе в душе хоть пятнышко светлое, ты же сам плакать начинаешь – от стыда за братьев своих, за то, что люди сотворили такое.
А скольким мужикам Кузьма Архипович Ваничев работу давал! Рухлядь! «Иваны, не помнящие родства!»
Будет курорт – только особняки и оставят. Да гостиниц настроят. В Европе туристов везут – старину смотреть. А у нас что сделают? Было село – и нет села. Зачем им! Скоро люди вообще думать будут, что хлеб из печи берется, там и растет!

…Герман вздрогнул, отгоняя дрему. Автобус повернул плавно, и въезжал теперь в село. На центральной улице здесь фонарей было достаточно, среди местных жителей ходила шутка: «Не Шелестово, а сельский Голливуд». И в этом ярком свете он залюбовался невольно белизной снега. В городе нет такого, там  в центре – грязная снежная каша. А здесь – белоснежная сама дорога , высокие сугробы с двух сторон, снежные шапки на домах –  все первозданно бело.
И вечер был мягкий, без мороза. После пропахшего бензином автобуса Герман стоял и надышаться не мог. Волга  скована льдом, лес на склонах гор – спит, а воздух – чистый, свежий, влажный. С чем сравнить? Как вода бывает ключевой, пьешь ее  - и будто очищаешься, причащаешься природе, так и тут – дышишь и яснеет голова и сердце умиляется этой тишине, этому покою.
Он перехватил сумку – тяжелую, к деду он никогда не ездил без подарков, и уже через несколько минут сворачивал в знакомый переулок.

Илья Григорьевич не приходился Герману  родным дедом. Более того, познакомились они всего семь лет назад. По причине случая, который мог бы стать трагическим, если бы они оба не вмешались.
Герман тогда был в Шелестово первый раз, потому что давно слышал, что в часе езды от города есть замечательное место. Он взял отпуск в июле, когда вода в реке особенно хороша. Это потом уже он понял, что врачу скорой лучше отдыхать в конце зимы. Когда сил нет, а ночи еще достаточно длинны – отоспаться!
Он помнил, как приходишь домой после дежурства и не видишь ничего, кроме дивана и сложенного вчетверо мягкого пледа в ногах. Раздеваешься, как пьяный –куртку, ботинки в прихожей, остальное – на стул, и развернуть торопливо плед, обнять подушку и спать, спать… И чем больше спишь, тем больше спать хочется.
Работа зимой – собачья.
Вьюжный февраль, машины буксуют, когда вызовы в частный сектор – посылают в основном его. Куда там девчонкам или старенькой Анне Дмитриевне перебираться через сугробы, а в случае чего – через них же тащить больного до машины.
В прошлом году был и совсем сумасшедший снегопад. Мелко, нестрашно начал сыпать снег, а через час исчезли уже тротуары – их потом так и не расчистили до весны, дворники не подступались. Снегоуборочной техники хватало только на центральные улицы, люди шли бок о бок с автобусами и грузовиками, и они шли на вызовы по большей части пешком – и как часто их ругали тогда – за задержки, за то, что «вас вызывали час назад, тут человеку плохо, а вы…».
Вот и сейчас – он не весь отпуск взял – неделю. Как воздуху глотнуть, и снова – работать.
Но он не о том сейчас, он – о штольнях.
В горах, что окружали Шелестово – от прежних разработок, кроме мрамора добывали здесь строительный камень - остались штольни. У входа они были даже замечательны – пещеры! Кругом жара, камни раскаляются настолько, что впору их использовать вместо плиты, а шагнешь в штольни – не прохлада даже, холод – градусов пять.
Причудливая игра света – длинные, косые лучи падают, светятся голубым. Тяжелые своды над головой, будто не внутри горы ты, а в феодальном  замке в романском стиле. Инженер приезжий из города как-то заходил сюда, так почти выбежал.
-Закрыть к едрене фене… Полное нарушение техники безопасности. На потолке уже трещины….
Это он дальше не был. У входа было светло, и каждый вошедший сюда знал – несколько шагов, и он вернется в привычный, нагретый солнцем летний день. Далее же штольни тянулись километров на десять причудливыми лабиринтами.
Дед, конечно, знал эти места лучше других. И к нему нередко обращались приезжие из города – просили поводить, показать.
Он отвечал всегда:
- Право – не стоит. Хотя туда  даже коровы забредают.  Везде жарко, а там  холодно, вот они и лежат, отдыхают. Но эти штольни забросили полвека назад. Они бесконечные. И там много летучих мышей.
-И что, их все можно пройти?
-Все – наверняка нет. Да, там многие километров, но там и завалы. Мало того, что время разрушает, но ненормальные еще разбирают крепи…
-Зачем?
-Они идут туда ночевать…Ну и костры. Сильных впечатлений хочется. Сказку сочинили про Черного Альпиниста, который утаскивает  зазевавшихся туристов. Учитель, Сашенька Ямщиков сочинил. Деток туда своих водил, шестой класс – ну и чтобы не разбегались… Потом,  – даже в книжки вошла эта история, как старинная легенда. Ходит, мол, призрак, за людьми охотится. Сашенька очень смеялся: «Я-то  сказку, как про злого бабая выдумал, а теперь Альпинист прославился». Привидение опять же кто-то сфотографировал.
-Это, каким же образом?
-Снимали свод пещеры почему-то одновременно, обычным аппаратом и цифровым. На обычном – ничего, а цифровой потом выдал так-о-ое что-то, туманное, белое…Вот туристы и сидят часами, караулят призраков. А хуже всего, когда им холодно, они  крепи жгут – а те пропитаны креазотом, отрава…погибнуть очень просто. Да и без костров… Деревянные подпорки все уже прогнили, обвалы сходят, света нет. Словом, человек в своем уме туда не сунется. Эти же ненормальные там даже свадьбы играют.
-А у входа можно хотя бы посмотреть? – спросил тогда Герман.
-У входа можно.
Стоило шагнуть под своды штольни, как холод стал пронизывающим. И не таким, как бывает - зимой. Он казался  не просто добирающимся своими ледяными пальцами до костей, а еще и  зловещим.
Но сюда хотя бы проникал свет – белым маревом. И видно, где можно пройти, а где путь уже завален камнями.
-Тут есть даже журнал, - сказал дед, - вон, в выемке. На стенах много не напишешь, а поделиться впечатлениями хочется.
Герман прочел:
«Господа спелеологи!
Ищу мужика, чтобы выйти замуж. Ты: в белом комбезе и каске, фонарь Petzl Zoom, можно с ацетиленкой, невысокий, худой, в обвязке, «Вибры» (только не берцы), с двумя (четырьмя) банками тушенки, с четырьмя банками сгущенки (только не с нудлами). Желательно, чтобы была палатка для интимных встреч на Вашей стороне. Жду тебя со сталактитом, можно с калембулой сушеной. О себе: 130-80-130 в комбезе, в «Вибрах», рост ниже высоты штрека, вес 120 кг с рюкзаком, фонарь отличный («Бычок»), спальник теплый, примус «Смерть мужу», а зовут меня Хиппи Пещерная Крыса.
P.S. Просьба лесбиянок, геев, бисексуалов и гермафродитов не беспокоить. Нервные и психи допустимы».
-Пройдите-ка дальше…
Он шагнул куда-то в сторону, и здесь уже была полная тьма, и это было  жутко – ступать в никуда. Он включил сотовый телефон – вместо фонарика – глянул на груду камней  под ногами, и кивнул деду, что готов возвращаться.
А несколькими днями позже из штолен потянуло дымом – какие-то «ненормальные» снова разожгли костер, и все не выходили из подземных коридоров. Вызваны были из города спасатели. И вот тогда – повел их дед. Который наощупь, по числу шагов ориентируясь, мог пройти большую часть подземных коридоров.
Герман тоже хотел пойти, но его не взяли.
-Врач? – спросил совсем юный мальчишка-мчсник, - Так будь здесь, врач. Если кого вынесем, ты тут больше пригодишься, чем мы. А туда лезть – хрен его знает, чем кончится.
Кончилось, однако, все относительно благополучно. Туристов – парня и девушку  - искали не дольше часа. Им достало ума забиться в один из боковых ходов, где дыма было поменьше, и не пытаться отыскивать выход, тем самым окончательно заблудившись.
Парень, которого звали Сашей, оклемался сам – ему хватило посидеть на свежем воздухе.
Девушку, молоденькую совсем, лет шестнадцати, вынесли и уложили на подстеленный брезент. Ее мутило – от дыма и пережитого страха. Небось дома будет плакать на мамином плече и клясться, что больше никогда.
Но Герман смотрел уже не на нее, а на деда. Тот сидел на камнях, уже и противогаз снял, лицо было мокрым, руки дрожали…
-Ах дураки, ах, дураки какие…. Папа бы мой увидел – выпорол бы точно. Валидольчику, или чего – нет у вас ребята?
Тут и скорая подъехала. Сперва сделали укол девчонке. Герман, не спрашивая, быстро набрал в шприц лекарство для деда.
Горе-спелеологов  усадили в машину – везти в город. А Герман повел деда домой. В тот же день, забрав у хозяйки вещи, он переехал к нему.
И с тех пор, в несколько  месяцев раз, а то и чаще он приезжал сюда. Иногда жизнь допекала так, что побывать у деда становилось насущным. Как смыть грязь с души. Но порой он чувствовал, что дед о нем думает и ждет его. Герман доверял этому странному чувству, потому что – как выяснялось – оно его не обманывало.
Вот и теперь. Он открыл калитку, на которой не было  запора.
И совершенно забыл про Руслана. Но Руслан зверь умный – каким-то образом  запоминал всех, кто хоть раз приходил к деду, и был им принят как гость. И относился к ним соответственно: вежливо. Герман лишь вздрогнул, увидев в стороне от тропинки огромную, неподвижно лежащую собаку, напоминавшую алупкинского льва.
Руслан только повернул голову и внимательно на него смотрел. Он мог лежать так часами, вот и сейчас его густую шерсть основательно занесло снегом. Это был не снежный человек, но снежный пес – только глаза горели, в них отражались фонари.
Дед почему-то звал Руслана на «вы», и все пробовал приохотить жить в доме. Он хотел относиться к нему на равных - как к другу, но могучий азиат сам определил границы отношений, подходил к двери и скрёб ее тяжелой лапой  - пусти служить.
-Жарко, Русланушка? – сочувствовал дед – Но не обижайтесь тогда на цепь. Я знаю, что вы пес умный, но если кто придет, дети придут – ведь напугаются, а? Рост-то вам Бог дал богатырский…Не пожалел
Руслан с цепью вполне смирился, и терпеливо стоял, ждал, чтобы пристегнули карабин. Подходящих чужих он чуял издали, и предупреждал низким басовитым лаем, что дом под его охраной. Тех же, кого знал, встречал как сейчас Германа – только взглядом. Лаской он не одаривал никого, кроме деда.
-Это удивительные собаки, Герочка, - говорил дед, - Я читал, что они без всякой привязи сторожат сельские церкви. Представляешь, сколько туда идет народу, прихожан? И азиаты пропускают, дети малые на них едва не верхом катаются, как на лошадках. Но если вор на утварь решит позариться… Они чувствуют человека…умысел его чувствуют…
…Шаги за дверью были тяжелыми, неуверенными, шаркающими. В последний год у деда болели ноги. И Герман в очередной раз положил себе попробовать уговорить его лечь в больницу на обследование. Предприятие было почти безнадежное.
-Все идет своим путем, - говорил дед, - Это свет тушат…
-Что? – не понял Герман.
-Не помню сейчас, у кого прочитал, но смысл такой, Герочка, что Бог загодя готовит нас к уходу. Вроде как в театре. Сперва пустеет сцена, потом уходят зрители, медленно гасят свет… Так что все нормально – и душа готовится, и тело.
Герман это понимал, только смириться никак не мог, как вообще не мог смириться со смертью. И острее всего он это чувствовал в Чечне.
Военный врач. А вернулся, и бывший однокурсник, ныне главный в городской больнице, сказал ему:
-Места хирурга пока нет. На  «скорую» пойдешь?
И недавно, с похвалою себе:
-Хорошо, что я тебя, брат, в «скорую службу» тогда назначил. Ну, у тебя и хватка…
Была в нем действительно звериная какая-то хватка к жизни, не шанс выхватить – полшанса. Знанием, опытом, быстротой рук своих – и чем-то сверхъестественным… Что верующие объяснили бы Божьей помощью, а экстрасенсы – энергетикой.
Сколько раз удивлялись и в травме, и в той же хирургии:
-Да как ты его до больницы-то додержал? Он у тебя по идее на месте аварии должен был скончаться…
Как? В Чечне, в полевом госпитале, Герману приходилось всяко. И прибегать к опыту своих коллег времен Великой Отечественной. А чаще - доказывать с пеной у рта, что здесь -  как нигде  -  нужно все, что изобрела нынче медицина. Потому что -  не спасешь иначе…Вот эту девочку десятилетнюю, с сорока процентами ожогов – не спасешь…
А плакал он ночами почему-то все над одним. Еще одна девочка была, Катя, с  минно-взрывной…И пока ее не отправили в Москву, она еще и рисовала. Одна рука была изуродована, а второй – рисовала. И он те рисунки, в блокноте, что сам ей и принес – он их потом хранил. Яркие карандашные краски- если не приглядываться – звездочки в небе, алые цветы… А это – бомбы летят, это пожары на земле. И девочка в синем платьице, стоя на коленях, руки к небу протянула. Не было в Катиных рисунках тяжелого, мрачного – того, как передают войну взрослые художники. Яркие краски, светлые… Костры, похожие на маки, бомбы, как звезды… Будто ее детская душа всех прощала, и даже ужас войны не мог ее света погасить.
А только когда был он пьян, или складывалось так, что  всё на клин сходилось – по ночам, в полусне, он над этими рисунками плакал. Щемило над ними сердце так, что никакой водкой это было не заглушить.

-А я уже думал: или день перепутал, или случилось у тебя что. Сейчас звонить собирался. Я ведь тебя с утра ждал, - дед еще говорил, но Герман коротко его обнял, ощутил легкое сухое тело, вдохнул запах – тот, что был в его мастерской. Живой запах дерева
Как ребенок был дед: если первый день отпуска нынче, то и явиться Герман должен был с утра. А так – огорчительно: сколько времени потеряно!
Но к великому удивлению Германа – был дед не один. То есть от одиночества соскучиться не мог, а просто беспокоился. В комнате же, в уголке, между печью-голландкой, и стеной, к стене прислонившись, сидела молодая женщина. Неподвижно сидела и может, даже дремала – глаза были закрыты.
Красивая женщина – настолько хороша, что об этом даже спору идти не могло. Лицо от близкого жара  раскраснелось и будто посмуглело. Длинные золотистые волосы падали на грудь. Руки с тонкими пальцами обнимали колени.
Вряд ли женщина эта жила здесь, в селе. Значит – гостья, и, скорее всего - надолго, на несколько дней. И Герман с досадой почти подумал, что не посидишь теперь спокойно с дедом, не поговоришь.
-Все, теперь давайте чай пить, - сказал дед. – Варенька, что ты там? Вставай. Знакомьтесь. Вот это и есть Герман, друг мой, доктор…
Женщина поднялась – легко, хотя Герману показалось, что она устала и лёгкость эта далась ей непросто – но не любит или стесняется она чужого сочувствия.
-Добрый вечер, - сказала она, - Илья Григорьевич, вы не рассердитесь, если я вместо чая – спать пойду? Глаза закрываются прямо…
Дед посмотрел внимательно и не спросил ни о чем. Снял с гвоздика у двери плоский серебристый ключ.
В глубине сада стоял маленький бревенчатый домик, бывшая баня. Но как баня он давно уже не использовался. Там жили приезжавшие к деду гости.
Дед вышел за Варей в сени – проводить.
Герман включил большой электрический чайник.
У него всегда было здесь чувство, что он дома. И чаепитие давно уже стало основным событием вечера, к которому дед готовился. Чай заваривал непременно с травами, «особенно» для всякого гостя – кому со смородиной, с чабрецом, с ромашкой… И столу место было отведено главное - посреди комнаты. И всегда стояли, ждали гостей печенье и конфеты в пестрых обертках, в  вазочках, покрытых салфетками.
Герман вынимал из сумки консервы, копченую рыбу с золотистой кожицей, бутылки с пивом.
Что еще мог привезти холостяк холостяку?
Он знал, что дед  когда-то был женат. Но давно и недолго. Молоденькая учительница, приехавшая сюда по распределению – он возлагал на нее надежды, думал, что привяжется она к здешним местам, привяжется по стремлению души – приложить сюда силы, отдавать детям не только знания, но и опыт жизненный и просто любовь. Не все ли равно – сельские дети, городские… Ведь выбрала же она себе это дело жизни – учительствовать.
И милая такая девушка, глаза чистые, как у тех же детей…
Но года через три она тут заскучала. Ей, окончившей университет, преподавать в классах, где по восемь-десять человек? Где кино раз в неделю, по воскресеньям, в клубе, таком старом, что власти местные всерьез сомневаются  - пускать ли сюда молодежь на танцы или провалится пол?
А самое главное – все-все до единого знакомые вокруг лица. Человек еще и рта не раскроет, а ты уже знаешь, что он скажет. Все его заботы как на ладони – и какие же они скучные!
У тети Вали первая мысль  - женится ли ее внук так удачно, как у сестры недавно женился?  Какие невестка Ольга блинцы печет, как на стол накрывает  - в пять минут! Аккуратистка, рукодельница. Когда успевает? Ведь еще и работает: она из тех счастливиц, кто в селе чистую работу нашел: в магазине торгует.
Так что если внук Дениска долго перебирать будет, то и не сыщется ему здесь невесты, и не пришлось бы ему уезжать и искать: и заработок, и судьбу.
А дядя Коля если придет, так сядет «обсуждать политику». И зачем этот министр так решил, ведь лучше бы этак…  Как будто его, дядь-Колино мнение, до министра дойдет и будет учтено.
И до того от всего этого Ирине стало тошно, что она едва не взмолилась мужу – отпусти!
Там, у мамы, трамваи под окнами. Улица круто сбегает к Волге. Спустишься – и речной вокзал – белоснежные теплоходы из Москвы, Ленинграда, Астрахани – огромные, как дома. Вестники иных городов, далекого мира.
А наверх пойдешь -   парк с памятником Пушкину. И всегда там много людей: студенты, матери с колясками, старики с газетами. Ты смотришь, на тебя смотрят… Новые лица, заговорить интересно… И разбегаются от парка этого улицы – центральные, в каждом – магазин, или кафе, музей, библиотека, кинотеатр.
Так и кончилась дедова семья. Герман и представить не мог, чтобы расстались они в ссоре. Наверное, и проводил дед Ирину, и матери передал с рук на руки. А только вспоминая из жизни друзей даже мелочи, о бывшей жене своей он почти никогда не упоминал.
Сам Герман  – еще перед тем, как уехать на Кавказ  - пробовал жить с одной девушкой. Тоже медичкой, на которой – чем черт не шутит – может, и женился бы. Но «после войны», когда вернулся он совсем уже другим человеком – настолько, до странности – чужой показалась ему эта девушка… и он ей, верно, тоже, потому что такое - всегда обоюдно, что сами собой закончились отношения, сведясь к доброму знакомству.
Зато вернулся он с чем-то другим в душе, что почувствовали девчонки со станции «скорой» и числили его едва ли не братом.
Просто было обращение его. И настолько он не собирался переходить никому дорогу, не рвался не только за карьерой, но и за мелкими благами работы… На новых машинах, что недавно получила «скорая» ездили на вызовы молодые фельдшерицы, а он все больше на старой, где так холодно было зимой.
-Многие оттуда уже с другими мозгами приезжают. Странные, - констатировал бывший друг, нынче главный, - Ты, Герка, одним днем живешь. То есть живой – и ладно. Но ты подожди – как Шуркин на пенсию уйдет, переведу я тебя все-таки в хирургию…
Герман пожимал плечами.

За окном стояла полная луна. Серебристая, с темными размытыми пятнами – неведомые моря,  материки…
И было так тихо, как не бывает в городе. Руслан давно уже был пущен в дом.
Герман ночевал в маленькой комнате, смежной с кухней. Только кровать у окна, да комод у противоположной стены, больше и не помещалось здесь ничего. Да еще – выступающей серый бок голландки.
Но оттого и было здесь так тепло и уютно. И спокойно. Необыкновенное чувство защищенности испытывал он здесь. Морозный лес на окне, сияющий в свете луны – почти до самого верха стекла. Разглядывай переливы ветвей этих сказочных сосен, или приподнимись – и увидишь высокую, пышную, нетронутую перину снега…Дед Мороз разве придет, но шаг его не оставит следа…
И никто не позвонит ему сейчас, не прибежит за ним –  и не будет этой тревоги, которую нужно скрывать, оставаясь внешне спокойным и сдержанным, и даже веселым, а ведь видишь, порою видишь, что безнадежно дело…
Он повернулся на бок, к окну лицом… Свет луны, в отличие от света фонарей не мешал ему нисколько…
Только здесь, у деда, когда время начинало течь так спокойно и неторопливо, он задумывался – чего бы собственно хотел, как дальше может пойти его жизнь…
Он знал, что за напряженной работой незаметно пробежит и год, и пять, и десять лет. Но надо, необходимо, иногда вот так останавливаться и подводить итоги.
Часто ему хотелось уйти и жить вот так, как дед. Верно, ему нашлось бы место в сельской больнице. И он знал бы здесь каждого: и древнюю старуху Марью Петровну, и запойного конюха Мишку, и только что родившегося, единственного на все село младенца…
В свободное время – простой труд: он бы копал огород… Подумал только – и весенние запахи нахлынули сразу – сырой, уже прогретой солнцем земли, и срезанных лопатой, перерубленных первых, только что взошедших трав, и дыма от костра, на котором не горит даже, а преет листва. И это чувство вечером, когда не усталость даже, а жаркая, расслабленная нега в мышцах, как после бани…Сидишь у костра, и смотришь на яркую, перевернутую, взбитую черноту земли – и медленно садится за зеленую дымку полей майское солнце, обещая бесконечный вечер. И ветер уже вечерний, свежий с Волги…
И кто-то идет, несет тебе куртку.
Спать уже не хотелось.
Он понимал это – не могло быть в нем пока дедовой ясности, примиренности. Слишком много было еще сил, и в те минуты, когда их не гасила усталость, хотелось их к чему-то приложить – страстно…
А здесь – да, здесь все до единого человека на перечет, и нет среди них того, как…он заколебался, ища сравнение – и странно – пришло древнее – кто дополняет и составляет с тобой единственно нужное, делая существование твое совершенным и завершенным в своей красоте: как меч и ножны.
И ведь скушно станет, так отчаянно скушно, что замечешься, и пока возраст не возьмет свое, пока не станешь готов служить людям в целом…
Есть еще путь – крепчать хозяйством, богатством расти, чинами – но он никогда не мыслил для себя этого пути, даже смешною ему представлялась его важность.
Да и в городе – вроде бы жизнь каждый день подбрасывала новое, одних выездов за смену выпадали десятки, а все одно – как-то все схоже. Это в первый год еще дивишься чему-то, хочется рассказать. А потом – схожесть случаев, характеров людских. Одуряющая усталость, телевизор… И ни в чем он не прижился, вот так до страсти, неинтересно ему было ничто: ни политика – он быстро притомился смотреть эти передачи, даже талантливые, с вдохновенной умной ложью. Он слышал в них фальш нутром, как собака, как предки Руслана, не пропускавшие воров к сельской церкви, так  и он не мог впустить это в душу.
Ни техника – какие-нибудь новейшие компьютеры или машины, ни дальние страны – ничто не было способно захватить его целиком. Смысл жизни не был найден, и он с горечью подумал, что видимо ущербен в этом, в главном. И чтобы не мучить себя, надо принять это: просто делать свое дело, и радоваться коротким передышкам, со всей возможной остротой радоваться: прогулке по зимней тропе, клину птиц, пролетевшему над головой, объятию деда…
Тихо было и тепло…Он натянул на себя одеяло не чтобы согреться, но еще больше погрузиться – в пещеру безмятежности и безопасности, в теплые волны дремы, предшествующей сну…
Где-то далеко залаяла собака, и низким басом, в поддержку ей – ответил из сеней Руслан…

Утром дед  затеял жарить блины. Плита у него была маленькая, в две конфорки – и сковорода прикрыла ее почти всю. Дед готовил один, от силы два раза в день – если сейчас блинов нажарит, то ближе к вечеру сварит суп – вот и вся еда. Не считая чая, конечно, который тут пили в любое время дня – зависело это от прихода гостей, да еще когда от долгой работы хотелось деду взбодриться.
Но всегда приготовленное было вкусно, а Герману после городской еды казалось даже роскошью.
-Покличь Варюшу, - сказал дед, - Одиннадцатый час уже…Пока горячее все…
Герман даже курку не набросил – вышел во двор, банька была в десяти шагах. За ночь Варины следы замело, и Герман подумал, что сейчас возьмет лопату и очистит двор весь, и дорожку на улицу прочистит широко и гладко, чтобы еще несколько дней легко ходилось деду.
Он слегка постучал в низкую дощатую дверь. Тишина, никто не ответил ему. И дверь оказалась незаперта. В предбаннике – холодно, почти так же, как на улице.
Еще одна дверь – чуть приоткрыта. Он поколебался секунду – и вошел. Холодно, как же холодно…Выстыло все, как она спала здесь?
Маленькое окно выходило на глухой забор, и было завешено жёлтой шторой. От этого и в комнате было полутемно, каким-то призрачным желто-серым цветом… На постели, укрытая одеялом лежала Варя – так неподвижно, будто она и не шевельнулась с вечера.
Он наклонился над ней сразу – его встревожила эта неподвижность. Руки ее были ледяные. Но он понял, что не случилось с ней ничего – это просто сон, такой глубокий, бессильный, его зовут «мертвым» - такой сон.
Надо было затопить здесь, и не тревожить ее, дать выспаться…
Скоро он вернулся с дровами. Вышел еще – одной охапки будет мало. Дрова у деда хранились в сарае, были сухими, разгорятся сейчас же…
Хорошо же как топить печь! У себя в городе он тосковал по этому живому огню. Перекладины чьего-то ветхого забора занялись сразу, и даже малым жаром согрело лицо, и уже без дыма, ровный, ясный огонь разросся, потянулся , и пошел в пляс над поленьями…
А потом, когда дрова прогорят – будет еще красивее, зардеются переливами драгоценных камней, жарким, живым их блеском угли, но будто ночь на землю опустится и победит – чернота пепла, и только отдельные искры… Если ангелы летят над городом – так они его видят – огоньки домов во тьме… Или –  огоньки душ?
Он подложил еще дров, и поднялся. Дед уже беспокоится верно, что не идет никто.

Варя появилась, когда зимний день уже клонился к закату. Легко, неслышно отворилась скрипучая обычно дверь  - и она появилась на пороге, высокая, вся в черном – куртка, брюки, только золото влажных волос по плечам – на улице шел снег, и теперь таял на ее голове, плечах. Смущенно:
-Добрый вечер сказать? Аж стыдно мне, что так заспалась…
-Варенька, - дед и всегда был приветлив, но сейчас в голосе его Герман слышал какую-то особую нежность, - Ты не замерзла там? Как же  ночью-то? Герочка вот с утра пришел, натопил…Да ты голодная ведь очень…
-Спасибо вам, - улыбнулась Варя.
Была в ней сейчас эта готовность к радостной улыбке, ясность взгляда, будто испытывала она чисто физическое облегчение.
Герман невольно сравнил, что бывает так, когда мучает головная боль – долго, не часы – дни, уже свыкся с ней, и вдруг найдено лекарство, и прояснился мир, отступила боль, хотя бы на время. И пользоваться этой передышкой, ведь сама-то болезнь осталась, и это тоже было в Вариных глазах – неуверенная какая-то беззащитность. Внутренний вопрос, в движениях даже: можно я тут сяду? можно – спрошу? Вы не рассердитесь, если я…?
Дед ему мало про нее рассказал – и это при его привычке доверчиво делиться своей и чужой жизнью.
Артистка, работает в театре оперетты (И хорошо как поет, Герочка!) Дочке двенадцать лет уже, растит ее одна.
-А как вы познакомились с ней? – спросил Герман только.
-Она прочитала, что я писал в газету. Просто вспомнилось, Герочка, и решил, что надо сохранить. Я ведь в свое время в Большом известнейших артистов слушал… Вот…и она прочитала, и знаешь – нашла меня. Через газету адрес узнала, что ли… Приехала познакомиться, и чтобы я ей рассказал подробно. Артистка настоящая – интересно ей все, что можно почерпнуть для дела…И, знаешь, стала приезжать…- сказал дед чуть ли не с удивлением, как будто не привык к тому, что раз побывавшие у него в доме приходят сюда еще и еще.
-Что ты сейчас поешь, Варенька? – спросил дед.
Варя накрывала на стол – здесь все начинали хозяйничать сами.
-Все то же, - откликнулась она, - ничего нового, совсем. Две главных партии – в «Сильве» и «Марице», и еще несколько – так сказать, на вторых ролях…Да и чаще не в театре нашем, а когда выезжаем.
-Далеко?
-Нет, - она покачала головой с этой простой своей улыбкой, - В областные наши города, маленькие. Обычно без ночевой, к ночи уже возвращаемся.
-А Анечку – с собой?
-Если школа позволяет – то с собой. Если Наташа не едет – с Наташей оставляю. Вы как, Илья Григорьевич? – спросила она, и та же тревога любви была в ее голосе.
Герман знал ее.  Ничто внешнее в человеке не может быть неприятно уже, и несет одни вопрос – здоров ли? Что закашлялся –  простудился или сердечное?
А потом они пили чай, и дед рассказывал последние новости, которых за полгода немного набралось, но здесь они все были важными. Наконец – объединили два музея: один краеведческий, посвященный истории села, другой  - Ильи Репина, рисовавшего тут.  На соседних улицах были они, и теперь их удобно обнесли общим двором. Сделали и сцену для выступлений – летом будут праздники.
С одной стороны хорошо – восстановить Дом культуры денег так и не нашлось, и окончательно перестали пускать туда людей: что, как не выдержат полы, обвалится крыша… А летом народу в Шелестово приезжает столько, что местных не видно уже – одни чужие лица на улицах.
-Дачники, отдыхать… И дела себе не найдут…Пляж, купаются – ну и все. А если погода плохая? Да и как вылежать день за днем на пляже? Ходят, смотрят… Мальчишки если – начинают по огородам лазить. В штольни опять же – Герочка помнит.
А зимою настолько пустеет все… От больницы – здесь ведь была хорошая больница, при папе еще – даже родильное отделение было, и не пустовало  - от больницы одни развалины остались, стены только…Школа – пустая. Это ведь жутко даже, заходишь – и четыре пустых этажа. Классы, доски, школьная столовая, спортзал – и никого. Раньше в две смены учились. А теперь восемь детей осталось, всего! Три в детсаду, пять в школе. По утрам автобус их отвозит в соседнее село…
Что будет – Бог весть…Дачная «потемкинская деревня»? Хоть бы уж ума хватило воскресить, сделать, как говорят сейчас – музей под открытым небом… Да кому это нужно, - дед махнул рукой горько, - у вас вон в городе, здания восемнадцатого, и девятнадцатого века в центре города валят, место освобождают…
-Дома жалко, - тихо сказала Варя, - Жалко как людей. Но с людьми еще хуже бывает. Поджигают ведь дома по ночам Илья Григорьевич. Если кто переезжать наотрез отказывается, а живет в избушке на курьих ножках – только спичку поднеси, то по ночам поджигают. И не все далеко успевают выскочить…
-Было, - кивнул Герман, - Выезжали мы на вызов. Мать, детей двое…нет, живые все, но ведь в последний момент выбежали. Девочка в ночной рубашке, и больная, с астмой… Все ее лекарства сгорели. Потом новые покупали, отвозили…
-Да что же люди?…- но у деда были такие глаза, будто поверить он окончательно не мог, не мог допустить такое зло в человеке. Скорее подумать – не ведают, что творят…
-А другой случай был, там горело, а – решетки на окнах. Вся семья погибла, - еще тише, Варя, - Давайте не будем об этом Илья Григорьевич…
-И что, нельзя было машину подогнать, сорвать эти решетки? – не верил дед.
-Там подруга моя была. И тоже – больная девочка…
-Ужас какой, Варенька…
Она замолчала на несколько секунд. И привычное выражение боли снова проступило на лице. И так же привычно она заставила его отступить, обратившись к деду с другим уже вопросом:
-А конный двор не закрыли у вас тут? На лошади можно поездить, Илья Григорьевич?
-Конечно! Это хорошо будет… Идите-ка вы оба. Там по-прежнему Таня Тимкина, к ней все дети наши сельские ходят  - покормить лошадок, почистить, поездить. Она там всегда, если что – просто постучите сильнее…

На улице мороз был, наверное, около двадцати. Снег уже не шел. Варя подняла капюшон у куртки, подбородок окунула в шарф, но глаза ее блестели:
-Посмотрите, это же совсем «Ночь перед Рождеством»! Как ясно, когда морозно, воздух хрустальный ведь…И ни ветерка – дым из труб подымается прямо, густыми таким столбами…А небо! Ей-богу, сейчас появится черт и уворует месяц…
Он едва не рассмеялся. Действительно, укрытое снегом село напоминало сейчас иллюстрацию к старой книге. И в небе, искрившемся звездами, могла пролететь черная тень – Баба-Яга в ступе, или кто-то с рогами и копытами.
Таня Тимкина была женщиной лет под сорок. И видно – не жарко ей было, поверх белого свитера наброшен был еще и пуховый платок. Конюшня - маленькая, три лошади да жеребенок.
-Ну что, давайте вам – Пашу, - Таня кивнула в сторону крайнего денника, где стоял рослый гнедой жеребец, - А вам (это Варе) поседлаю Агру…
Агра – маленькая белая арабская лошадка - любопытно тянулась мордой сквозь решетку.
-Неудобно, пожалуй, будет? - и Варя показала рукою, что один всадник окажется высоко, а другой – низко.
-Тогда Короля. Но он старый, спокойный очень. Все больше шагом ходит, пробежаться его вряд ли заставите…
Герман принес седла – сразу оба, знал, что они тяжелы. И Пашу пошел седлать сам, чтобы не давать Тане лишней работы. И так пришли как хозяин, который барин… Хочется ли лошадям из теплой конюшни?
Герман первым вывел коня, и Таня спросила его:
-Надолго вы?
-Я думаю, далеко за село выезжать смысла нет, к родникам не проберешься сейчас…
-К родникам – нет, и в горы не съездишь, конечно – замело все… Но по трассе вам хорошо будет километров несколько. Машин в это время почти нет…
И с удовольствием добавила:
-Хорошо, когда даешь лошадь человеку, который что-то умеет. А то летом – ой…Только и следи, чтобы не заехали куда, чтобы вернулись вовремя. А то еще приедут герои, и начинают гонять коня. Загонят - а я потом лечи…
Варе не пришлось помогать – она легко поднялась в седло…
Почти сразу выехали они за село, сперва в темную, заснеженную степь, а потом свернули и на трассу, и тут кони уже шли не один за другим – они пустили их рядом.
-Раза два-три в год получается к лошади подойти, - сказала Варя, - Я все жду, когда забуду совсем, как держаться…
-Это не забудется. Если страх в самый первый раз преодолели…
-Я научилась еще у бабушки, в деревне. Лет четырнадцать мне было. Ну как научилась? Ребята в седло подсадили, коня по крупу шлепнули – вперед… Он как пошел вымахивать в поле! Силища такая! Все под тобой качается, и понимаешь, что это не аттракцион какой-нибудь управляемый – а настоящий живой зверь со своими мыслями. И уносит он тебя туда, где людей нет…
Она усмехнулась и на миг прикрыла глаза:
-И какое же счастье было, когда минут через пять он остановился и начал есть овес. Я с него тихонечко сползла. И все стояла – не решалась его попросить… Попросить, понимаете? «Коник, дорогой, а не вернетесь ли вы со мной обратно? Разрешите взять вас за повод?»
Потом тихонечко взяла все-таки, потянула, а он…он сразу со мной пошел. И так мне стало его вдруг жалко! Как он - такой большой и огромный - зависит от того – куда я его поведу… Не заспорит… А если я – на живодерню?
Он впервые с живым интересом взглянул на нее – что за мысль пришла ей в голову?
-А что…У меня Аня, с тех пор когда я ее к бабушке возила, вообще мясо в рот брать перестала. «Не могу знакомую курицу есть…»
-Дочка?
-Да… Сейчас уж не знаю, как ее обмануть и накормить получше. Я же после спектаклей поздно возвращаюсь. Смотрю – в кастрюлях все цело. Значит – развела кипятком этой растворимой бурды, о которой говорят – что тут ни одно животное не пострадало…Да что ж ты фыркаешь, мой славный, - она пригнулась гибко, и с наслаждением почти обняла коня за шею, вдохнула запах, - Соскучилась я по вас…Все-таки такое чувство, когда верхом, да?
Она не стало пояснять какое, но он и так понял – веселее и сильнее чувствуешь себя. Будто больше тебе дает жизнь и власти и удали…
-А вы?
Варя не договорила, но и это было понятно ему.
-Да я давно уже… Даже не помню…До института еще, тоже в деревне, на практике, кажется…И в Чечне приходилось…Там порою и не проедешь никак, только на коне если. И сейчас, если уйду к мчсникам – ребята зовут – тоже, наверное, придется…
-Тяжелая работа…
-Наша работа вообще тяжелая. Но у вас – Илья Григорьевич говорил про театр – красиво, наверное…
-Красиво, - согласилась она.
И вдруг, фонари светили тут ярко, ее лицо видно было ему хорошо, он увидел, что она прикусила губу, и глаза ее загорелись, заблестели от слез…
Он не спрашивал ничего – и о себе не любил говорить, не терпел, когда лезут в душу, и уважал то же в других.
А ей…нельзя было держать эту паузу долго, но как сказать, как объяснить, чем жила она прошлый год…

Она помнила тот вечер…
Как свободна она была до него! Свободна, несмотря на стылый, пахнущий бензином автобус, возивший их на спектакли в дальние дома культуры… Не смотря на своего  партнера – ей-же, к стулу было легче сыграть страсть, чем к нему -  ни голосом, ни внешностью, ни обаянием даже – нечем ему было «взять» зал,   натянуть ту струну между героем и героиней, которая должна, должна звучать, чтобы поверили им зрители…
Но она любила – репетиции даже, с их бесчисленными повторами, прогонами…
Настолько сильным было ее воображение, что умела она петь – наделяя душой предметы – этой хрустальной люстре, сверкающей сотнями подвесок, глухой синеве бархатных портьер, недвижной важности малиновых кресел.
И в первый момент – она сама не знала, как зазвучит ее голос. В эти мгновения она слушала его даже со стороны, как что-то не ее, данное свыше – и лишь потом начинала вести свою арию. И даже в управляемой игре  переливами голоса присутствовало все равно нечто мистическое, чего она не могла покорить…
А потом – этот спектакль, праздничный, в областном театре – для избранных. И ужин после него, на который ведущие артисты были приглашены…
И человек, которого посадили напротив нее.
Салонный, ничего не значащий разговор. И неотступный, пристальный его взгляд.
Она никогда не считала себя интересной для кого-то вне сцены. Только там ей дано было пленять и покорять по законам оперетты и таланта.
Но разговор длился, и с этого вечера изменилось все. И ничего не изменилась.
Жизнь ее осталась той же: репетиции и спектакли, нервное, урывками, хозяйничанье дома, вина перед Анечкой и щемящая любовь к ней, счастье, что есть она.
И только встречи с Ним, редкие встречи, о которых она не знала – будет ли следующая, преобразили все настолько, что – подходя к зеркалу – Варя всерьез не знала – она ли в нем отразится.
Он был человеком более, чем известным, и Варя сама считала, что думать об их совместности – невозможно. Но пусть – следы на песке, лишь бы следы эти не сразу смыло набежавшей волной.
И расстаться было пока невозможно, немыслимо. Сплеталось тут все: и физическое чисто, и снова ассоциация со следами – единственно возможные, дополняющие друг друга отпечатки ног… И та же его страстная преданность делу, и та же – что у нее -  беззащитность, из-за которой невозможно было опереться на него. Родное. Оттиск сердца…
«Опереточные страдания» - думала она порой зло… Но это – о себе только, о том, когда не хватало сил терпеть боль, и хотелось любою ценой - передышки .
А о Нем  думалось – лишь бы жил. Пусть так, вне ее, своею жизнью, но жил.
И -  огради его Господь от горестей…

-Вот где красиво…, - тихо сказал Герман.
Варя не заметила даже, как поднялись они на невысокий холм.
Далекой темной равниной застыла вдоль горизонта Волга. А закинь голову – и звёзд сколько!… Небо переливается искрами, рассыпается в морозном воздухе это сиянье…
Открытое небо… И слышит оно все, о чем просишь его….