Я уже не помню, кто и почему назвал его Чарли. Но, подросший, он в самом деле немного напоминал Чарли Чаплина массивными передними лапами, забавно вывернутыми наружу, как у знаменитого комика. В остальном же Чарли был весьма серьезным псом.
Детство и юность я провела в деревне, и у нас никогда не переводились кошки, собаки, многие уже позабыты… Но Чарли был не просто одним из них, он был моей собакой, вернее, он был моим другом. Он появился в нашем доме крошечным щенком, и всю первую ночь я провозилась со скулящим черным комочком, кутая его в свой старый джемпер и прижимая к себе. Может быть, он смутно помнил об этом, поэтому и любил меня больше всех.
Нет, он не ходил за мной по пятам. Вообще, он был на редкость независимым. У него всегда имелись какие-то свои дела вне дома, и Чарли уходил в самоволку, когда только вздумается. Удержать его было просто невозможно. Что только мама не придумывала, чтобы заставить его сидеть на цепи, вплоть до собачьей сбруи… Бесполезно. Он всегда ухитрялся снять с себя ошейник. Для него не существовало проблемы свободы. Когда мама звала его, он спокойно подходил и подставлял свою шею, но сидел на цепи ровно столько, сколько ему хотелось. Если бы не эта его независимость, наверное, все не закончилось бы так грустно. Впрочем, Чарли прожил с нами довольно долго, и на его черной морде уже начали появляться седые волоски…
Я любила тискать его мягкие уши. Едва завидев меня, он мчался навстречу, угрожая сбить с ног своим массивным телом, а потом подставлял свою морду с умнющими глазами под мои ладони. Я принималась гладить и мять его, зарываясь в необычайно густую черную шерсть. Наверное, иногда я невольно причиняла ему боль своими порывистыми ласками, тогда его клыки предупреждающе клацали всего в сантиметре от моей руки. Но Чарли ни разу не укусил меня, не считая одного случая, когда он крохой с испугу тяпнул меня за палец своими маленькими и острыми, как лезвие, зубками.
У нас с ним был своего рода ритуал кормления: когда я приносила ему пищу, он сначала получал причитающуюся ему порцию ласки, а потом уже принимался за еду, и тогда любое движение в его сторону сопровождалось угрожающим рычанием. А я любила его подразнить, совсем немножко, в шутку. Чарли нельзя было не уважать; в каком-то, собачьем, смысле он был незаурядной личностью.
Чарли не мог похвастаться благородным происхождением, хотя мы и подозревали, что в его венах течет кровь старинной породы собак-пастухов. Но он был на редкость умен, а уж сторожем и хозяином был просто отменным. При нем ничего нельзя было отдать из дома постороннему человеку: Чарли не поощрял расточительства. Если заметит что-нибудь подобное, запомнит «расхитителя» и цапнет при случае за ногу. Впрочем, это не мешало Чарли в свободное время промышлять по чужим дворам, что и привело к печальной развязке. Трудно сказать, что заставляло его воровать, – уж точно не голод. Когда ему говорили: «Чарли, подожди, сейчас вынесу тебе поесть», он садился на пороге и терпеливо ждал, но стоило ожиданию затянуться, начинал барабанить в дверь, требуя обещанного. Чарли отлично понимал слова. Фраза «иди, дам хлебушка» не вызывала в нем энтузиазма, совсем другое дело, если звучало слово «молоко». Молоко было законной платой за его труд, ведь Чарли пас нашу корову, причем пас один.
Он любил эту работу. Бывало, ранним летним утром с нетерпением ждал, когда мама подоит Ласточку, и следил за дорогой. Если появлялись коровы с соседней улицы, Чарли с лаем мчался во двор поторопить хозяйку. В стаде он всегда был рядом со своей подопечной, не давая пройти мимо ни животному, ни человеку. А вечерами мы не раз наблюдали идиллическую картину: впереди идет утомленная Ласточка, покачивая переполненным выменем, а позади плетется усталый Чарли, и их лапы-ноги одинаково перепачканы засохшей грязью водопоя.
Сколько бы Чарли не шатался на воле, он неизменно возвращался домой. Он всегда оставался верным своей семье, верным мне. Была ли я так же верна ему? Наверное, мы, люди, привыкли к преданности домашних животных. Их непритязательная любовь кажется нам чем-то само собой разумеющимся. Мы относимся к ним снисходительно. А животные, живя рядом с людьми, становятся похожими на них и разделяют их судьбу и их одиночество.
Говорят, что собаки, умирая, уходят из дома. Но Чарли пришел умирать домой: в очередной вылазке по чужим дворам кто-то распорол ему живот. Он приполз домой уже затемно, и никто не увидел кровавого следа на снегу. Когда мама сказала, что Чарли какой-то невеселый, – наверное, заболел, я не придала этому значения: он был выносливым дворовым псом. Но до сих пор я не могу избавиться от чувства вины при мысли, что он умирал в одиночестве, глядя тоскливыми глазами в звездное зимнее небо…
У собак нет своего, собачьего, рая. Не важно. Пусть Чарли живет в моем придуманном мире. Там всегда ясное, медвяное лето и нет жестоких людей. На теплом крыльце стоит синяя миска с парным молоком. Заблудившийся ежик шуршит в дальнем углу цветника. А красное солнце лениво ползет к горизонту. Пусть мой Чарли вечно гоняет там воробьев и дразнит соседского кота. Я ТАК ХОЧУ.