Со времени переезда в рядах ивановцев наметился раскол. Неприятный профессор, с энергией, присущей всем профессорам, занялся систематизацией учения Порфирия, чем немало навредил ему в последствии. А Порфирий, не смотря на прежнее здоровье, очень сдал, стал суетным и все больше занимался своей божественной сутью, чем прихожанами. Не мало способствовало тому известие от американских астронавтов. Что это было: бред или наваждение, а может чудо, явленное могучим даром Порфирия; но, случай был выдающийся, и, он окончательно сдвинувший его рассудок, в бездну божественного величия. С той самой поры, о себе он говорил только в третьем лице, и все чаще называл себя не по имени, а по прозвищу, на мой взгляд, не очень удачному.
Но, я отвлекся, а между тем, события, последовавшие за приездом ореховской группировки, и посей день, свежи в моей памяти. Но, все по порядку. Из предыдущего повествования вы поняли – с ореховскими я, если не враждовал, то уж точно соперничал. Приезда их ждали всем поселком, и когда из-за бугра появились три желтых «Икаруса», в динамиках на нашем штабе грянул туш. Получилось очень торжественно и по-ивановски празднично. «Братаны» и «сестраны» все поголовно были в синих трениках и белых футболках, только профессор и кучерявый были в бриджах а-ля Паршек. Я, чтобы уесть выскочек, пришел лишь в кожаном мешочке, стянутом на пенисе розовым шнурком. Профессора покоробил мой наряд. Он узнал мешочек, это был мешочек самого Паршека, доставшийся мне по наследству. Вернее, я спер его, когда помогал готовить друга в последний путь. Мешочек был мне великоват, но я не расстался бы с ним за все сокровища вселенной. Мы братались. Люди из автобусов все выходили и выходили. Мне показалось, что набралось не меньше двухсот человек. Как три «Икаруса» вместили такую толпу, для меня осталось загадкой. Я с ненавистью подумал – понаехали. А еще заметил, что профессор косится на меня, но брататься не подходит, и забирает в сторону. Он уже пошел по второму кругу, и опять уклонился от меня. Как тень, следовал за ним и патлатый цирозник. И вот, когда уже профессору никак стало невозможно уклониться от моих братских объятии, я, вдруг, возгордился; и, перед самым носом профессора, идущего уже ко мне с простертыми руками, я поднял обе руки вверх, и, запел гимн здоровья; так ладно и с такой силой, что все вокруг подхватили его. Профессор посрамленный повернул было в бок, но руки поющих сплелись, и оттого, попытка его ретировки оказалась еще более жалкой. Пудель, так я окрестил про себя прихвостня профессора, кинулся в толпу расчищать ему дорогу, да где там, ряды сплотились, и профессору с пуделем пришлось петь стоя прямо передо мной. Надо заметить, что профессор и пудель ростом доходили мне только до груди, а мой мешочек болтался у них чуть ниже подбородка. И в такой бесславной позиции, с поднятыми вверх руками, я заставил моих, теперь уже врагов, дважды пропеть гимн, к вящему удовольствие меня, и тем, кто был, если уж и не на моей стороне, то против заносчивой верхушки ореховцев.
Я был удовлетворен. Потом последовало восхождение на обновленный наш бугор; и снова пели песни, и снова я придвинулся к соперникам, потрясая волшебным мешочком у самых их лиц. Закончилось все повальным купанием в ключах и моей нагорной проповедью. Утомленные переездом и мельканием чудо-кисета перед глазами профессор и пудель, от своей приветственной речи отказались, и все пошли устраиваться на ночлег. Я же решил сегодня провести ночь под звездами. Для этой цели я избрал, сколоченный мною у небезызвестного читателю колодца, помост из липовых жердей, на котором ночевал в теплые и безветренные летние ночи.
;