Домик для троих
Нет! Развилка – как беда.
Стрелки врозь, и вот не здесь ты.
Неужели никогда
не сближают нас разъезды?!
Этот сходится один,
и, врубив седьмую скорость,
светло-серый лимузин
позабыл нажать на тормоз!..
Владимир Высоцкий
Духовой оркестр играл «Тоску по Родине». Играл с той самой минуты, когда всё исчезло, а что не исчезло – замерло, остановилось, затихло. Он уже привык и не удивлялся этой странной фантазии: оркестра нет, но он всё равно играет. Играет «Тоску по Родине».
Ничему он уже не удивлялся. Что случилось - то случилось.
Как-то раз, вечером это было, август кончался, листья уже потихоньку облетать начинали, и настроение, естественно, соответствующее было, он поссорился с родителями, хлопнул дверью и пошёл в лес.
Целая ночь была у него впереди, и он шёл всё дальше и дальше, не зная, зачем, просто шёл. А когда совсем стемнело, развёл костёр и всю ночь просидел перед ним, куря одну папиросу за другой. К утру он успокоился, перестал злиться и нервничать и, уже раскаиваясь, что всё так вышло нехорошо, подумал, что хоть и раньше случалось ему у товарищей ночевать, не предупредив родителей, а всё-таки наверняка ведь они волнуются, и надо поскорее помириться, поскорее забыть эту дурацкую обиду, понять, что это всего лишь недоразумение, и с облегчением почувствовать, что тебя простили. Он вздохнул, погасил костёр и пошёл к дому.
Заблудиться он не боялся, как можно заблудиться, когда лес знаешь, как свои пять пальцев, и даже лучше?
На часах было семь, когда за поворотом должны были показаться дома.
Он повернул. Дома не показались. Хотя это был тот самый поворот, он поклясться был готов. И до поворота, и немного за ним всё было по-старому, а дальше…
Дальше тропинка спускалась в небольшой овражек, на дальнем склоне которого стоял небольшой аккуратный домишко.
Когда прошёл первый испуг, первое удивление, он решил, что просто устал и немного заблудился. Так не бывает? ночь не поспишь – и не такое бывает… Да и мало ли на свете поворотов одинаковых? Теперь надо зайти в этот домик, отдохнуть немного, а потом он обязательно найдёт дорогу.
Он подошёл к домику и пару раз нетерпеливо стукнул в дверь. На стук никто не отозвался, но дверь, протяжно скрипнув, отворилась, и он в неё шагнул.
Он сразу почувствовал, что здесь никто не живёт. «Гостиница», - была первая мысль, хотя какая же гостиница в лесу? Но ведь кто-то же оставил на кухонном столе свежий завтрак? Хотя, пожалуй, он попал даже и не в кухню, просто это была большая комната в конце коридора, а в ней стол, дощатый, покрытый клеёнкой, да пара табуреток.
И вообще дом был странный какой-то: коридор с окнами, никаких тебе удобств, если не считать умывальника с облезлой жёлтой краской (вода в нём, правда, была), маленькие комнатёнки, как войдешь, по правую руку. Их было три, совсем пустых, и только в средней, у стены, общей с третьей комнатой, лежала куча сухих листьев.
Были листья, был завтрак, но не было человека, который позаботился обо всём этом.
Никогда не было, понял он.
Ну что ж, пусть так, подумалось ему. Может, это сон такой длинный и грустный, но и красивый тоже? (Он ощутил вдруг лёгкость и мягкость, которая бывает лишь в снах без сюжета, когда просто идёшь куда-то, и не надо думать, зачем, так, низачем, просто хочется идти, и чтоб было грустно, и чтоб была осень, и ты идёшь, идёшь…)
А если не сон?
Ну что ж… Тогда сказка.
Когда он проснулся, тополя за окном (Откуда здесь тополя-то?!) шумели на ветру последними листьями, и крупными каплями шлёпал по ним дождь.
«Здесь уже октябрь», - подумал он и опять повалился на листья.
А потом дождь кончился, и вышло из-за облаков солнце. Оно было всё такое же, августовское, и стояло низко над горизонтом.
Он взглянул на часы.
На часах было семь.
Вот тогда он испугался.
С непонятной надеждой он стукнул пальцем по стеклу часов, поднёс их к уху. Часы шли, только вот куда? Тиканье резало ему слух, но стрелки застыли, и лишь секундная истерически подрагивала на одном месте.
Он сидел на листьях, курил, прямо в них роняя пепел, и смотрел в окно, на застывшее в небе солнце, которое лишь изредка показывалось из-за тяжёлых облаков. И, как остановилось солнце, остановились стрелки часов. Теперь на них всегда было семь.
Всегда семь.
Он обошёл все окрестности, он искал и не находил, и знал, что не найдёт, дорогу домой. А в голове звучал духовой оркестр, и он играл «Тоску по Родине»…
И он, усталый и грустный, опять и опять возвращался в домик, съедал то, что кто-то оставил для него, и валился на листья, засыпая, чтобы потом проснуться, чтобы снова искать и снова ничего не найти.
И был то август, то октябрь, то медленно плюхали по листьям капли крупного дождя, то низко над горизонтом стояло солнце, а он устал от одиночества и тихой мокрой сказки, которая никак не хотела кончаться.
Вот так вот всегда, всю жизнь, лежать на листьях и смотреть, как стоит на небе солнце, всю жизнь слушать «Тоску по Родине»…
Он лежал и смотрел, и слушал, и что-то было по-другому, остановился в листьях тополей ветер, и даже капли не падали с этих мокрых листьев, а те, которые упали, не долетев до земли, застыли в воздухе и сверкали мокрыми бриллиантами. И облако, собравшееся закрыть солнце, ничего не закрыло. Всё оцепенело, и оцепенел он сам. Он не знал, может ли пошевелиться, ему это не пришло в голову. Он лежал и смотрел.
И тогда он увидел костёр.
И хлынул дождь. А он обрадовался этому дождю, потому что можно промокнуть, а потом подойти и погреться, и сказать, что замёрз, и ничего не объяснять.
Кому объяснять? Но ведь если есть костёр, то ведь кто-то же его развёл?..
Он заторопился в дождь, к костру, испугавшись, что огонь погаснет от воды, и всё окажется просто миражём, а тот, кто развёл этот костёр, так и не придёт.
Он успел. Ещё издали он увидел, что возле костра на пеньке сидит Буратино.
То есть это, конечно был не Буратино, а парнишка лет двадцати, и нос у него был нормальный, даже курносый немного, но что-то застывшее-кукольное, но и проказливое, плутоватое в то же время было в его неярком лице, и всё равно оно было живое и подвижное, и странное какое-то, немного нервное, и руки, державшие спичку «домиком», чтоб не погасла под дождём, тоже были нервные. И был он худ, очень худ, чтобы не сказать тощ.
Он поднёс спичку к сигарете, закурил и поднял глаза. Тонкие губы растянулись в небезупречной, но приятной и приветливой улыбке, он затянулся, вынул из губ сигарету, а потом подвинулся, сбросил куртку и показал на пенёк:
-Садись. Как тебя зовут?
-Ромка, - сказал он и сел, чувствуя, как этот парнишка пытается растянуть куртку так, чтобы она хоть немного прикрывала обоих, хотя вроде бы зачем, всё равно промокли до последней нитки. А дождь лил всё сильнее, и уже синели от холода голые кисти рук, голые шеи, по которым струйками текла вода, попадая за шиворот, и погас костёр, и уж тем более сигарету давно потушили прямые попадания крупных капель, а парень всё держал этот мокрый табак в руке, потом сообразил, что что-то не так, отшвырнул окурок и, натянув, наконец, куртку, повторил:
-Ромка, значит… А меня Валерка. Как тебя угораздило? Давно?
-Не знаю, - сказал Ромка.
-Время остановилось?
-Да…
-Ну ничего, я эти шуточки знаю. А вообще, кроме меня здесь ещё никто не бывал. Хочешь ещё сюда приходить? Тебе здесь нравится?
Ромка ошалело смотрел на Валерку:
-И ты знаешь выход отсюда?
Валерка рассмеялся и, хотя рядом никого не было, наклонился к Ромкиному уху.
Ромка слушал, потом облегчённо вздохнул и благодарно улыбнулся.
Духовой оркестр грянул «Прощание славянки».
-Может, пойдём сейчас отсюда, а? – попросил Ромка.
-Хорошо, - сказал Валерка. – Конечно, пойдём.
И они пошли. И дошли до того самого поворота, и за ним показались дома.
И солнце немного поднялось и подвинулось к западу. Ромка посмотрел на часы. Часы показывали половину десятого.
***
Ещё бы немного, и шеф бы точно запустил в Валерку осциллографом. Или ещё чем-нибудь, что было под рукой. Шеф разгильдяйства не выносил, а Валерка разгильдяйничал откровенно и нагло. И вот теперь он поглядывал на часы: ещё несколько минут, и вот они – долгожданные шесть часов, когда шефу пора будет идти домой.
Осциллограф остался стоять на месте, шеф сказал «Тьфу», махнул рукой и ушёл.
Валерка любил это время с шести до девяти, когда начальство, если не случится ничего непредвиденного, расходилось, и можно было взять книжку и забиться в какой-нибудь укромный уголок. Пусть напарник работает, если ему хочется. Не хочется, ругается. Ну да пусть его ругается…
Вечер прошёл спокойно и незаметно, книжка попалась интересная, и он даже дольше, чем нужно, просидел в институте. Наконец книжка кончилась. Он посмотрел на часы – ого, уже одиннадцать – и вышел на улицу.
Август ласкал последним теплом. Валерка подошёл к автобусной остановке. На скамейке сидела стройная высокая девчонка в суровом мини. Спокойно и откровенно Валерка остановил на ней взгляд.
-Закурить есть? – словно в пространство, ни к кому не обращаясь, сказала она.
Он протянул пачку папирос и сел рядом.
-Ага, нормально, - сказала она. – Может, ещё и спички есть?
Валерка молча подал ей спички.
-А что ты тут, интересно, делаешь? – спросил он наконец. Она пожала плечами:
-Автобуса жду.
-А вообще чем занимаешься?
-А вообще-то в эту шарашкину контору работать устраиваюсь. Стоило столичный вуз кончать, марку держать, чтобы потом в эту дыру угодить… А ты?
-А я вузов не кончал, весной с третьего курса вышибли. А вообще-то я тоже в этой конторе работаю.
Она смотрела на него с минутным интересом, потом взяла ещё закурить и спросила:
-Кто ты?
-Я? Чёрт с рогами.
-Я серьёзно.
-Точно говорю, - он криво усмехнулся и пристально, вызывающе посмотрел на неё.
-Ты чего-то хочешь? – спросила она.
-Чего-то хочу.
-Чего?
-Провести с тобой ночь.
-Вот как… А я не хочу…
-Ерунда, - сказал он. – Хочешь.
Он говорил негромко, резким и уверенным голосом, словно ставя после каждой фразы жирную точку. И глаза у него были словно стальные – не добрые и не злые – решительные. Она ещё раз скользнула взглядом по его фигурке. Старенькая футболка косо съехала на одно плечо. Развалюхи-сандалии едва держались на пыльных ногах. Глазам остановиться не на чем, да вот дрогнуло почему-то сердце.
И она заколебалась. Это было хотя бы честно. И чем-то он ей, она даже не могла объяснить себе, чем, понравился, хотя чему уж там нравиться – юркий, шустрый, вёрткий, выглядел он совсем уж несолидно, и лицо такое сроду не запомнишь, оно – словно и не лицо совсем, а всего лишь отражение лица в проточной воде – изменчивое, непостоянное, а то и вовсе – сама вода – всё оно словно текло куда-то, не имея чётких очертаний.
-Как тебя зовут? – спросила она.
-Валерка.
-А меня Ирина.
-Ирэн, - улыбнулся он и обнял её за талию. – Пойдём, Ирэн. Пойдёшь?
Она вздохнула, недовольно дёрнула плечом, потом взглянула в его лицо. Он щурил глаза в ожидании ответа, лицо напряглось, застыло. Не было уже в нём этой расплывчатости, и это её привлекло. Она опять вздохнула и поднялась.
Он привёл её в домик.
-Закрой дверь, - попросила она.
-Зачем, - усмехнулся он. – Здесь кроме меня никого не бывает. Это моё.
Она блаженно и устало рухнула в кучу листьев, но только она закрыла глаза, он тронул её за плечо.
Он стоял перед ней, стройный, загорелый, узкоплечий и очень-очень симпатичный, но это был не Аполлон без сучка и задоринки, а такой до боли обыкновенный пацан с неровным шрамом через всё левое плечо.
-Что это у тебя? – спросила она и провела пальцем по шраму.
-Ничего, - повёл он плечами.
А потом она буквально потеряла сознание от восторга – так он был ласков, так хотел угодить ей – и от стыда.
Когда она поняла, что произошло, где она, он уже натянул джинсы и курил, присев у окна.
-Боже мой, - сказала она. – Боже мой!
-Чего это ты? – недовольно спросил он.
-Зачем это всё? Едва знакомы… Мы же не любим друг друга…
-Господи, какие высокие материи! Разве нельзя быть вместе просто потому, что ты женщина, а я мужчина?
-Нельзя, - сказала она. – Я уверена в этом.
-Зачем тогда пошла? – вспылил он. – Я тебя сюда тащил?
-Нет, не тащил, - сказала она. – Сама пошла. Дура я, дура, - она удручённо подпёрла лоб рукой.
И тогда он нахамил ей. Она слушала и не пыталась вставить ни единого слова – что ей за дело до того, что на неё орёт чужой человек? потом она поднялась, оделась и сказала:
-Ладно, я пошла.
Он быстро взял футболку, торопливо натянул.
-Погоди, провожу. – Ему самому было неловко, и он хотел побыстрее от неё отделаться.
-Сама дойду, - сердито и почти с гордостью бросила она. – Ничего мне от тебя не надо.
-Не дойдёшь, - фыркнул он.
-Чего это? Я вообще-то неплохо помню, как сюда попала.
-Говорю, не дойдёшь. Я совершенно не собираюсь посвящать тебя в секрет дороги сюда.
-Вот как, - презрительно улыбнулась она, отчего у неё криво дёрнулась верхняя губа. – Ещё и секреты какие-то есть?..
-Ну ты, конечно, думала, что всё просто. Ладно, пошли.
Они вышли туда, где в домах светились окна, оба злые друг на друга и уверенные, что никогда больше судьба не столкнёт их.
Хотя, может быть, они оба всё же догадывались, что всё будет не так.
***
Два свободных после ночной смены дня пришлись на субботу-воскресенье.
Валерка прихватил недочитанную книгу и пришёл в домик. Повалялся на листьях, покурил, взял книжку, но читать не хотелось. Тогда он отбросил синий томик, растянулся поудобнее и опять закурил.
Полежав, спокойно, неторопливо покурив, Валерка пошёл на кухню, завтракать, а потом опять вернулся на листья. Снова взял книгу, небрежно полистал, но читать определённо не хотелось. «Что-то скучно, - подумалось ему, - домой, что ли, пойти, суббота всё-таки, в гости можно сходить. К кому бы вот только?» Он решил выкурить последнюю сигарету и уйти.
Он уже напрягся, чтобы встать, но тут пришёл Ромка.
Ромка улыбнулся светло и открыто, сел рядом, и Валерка остался сидеть, но ему вдруг перестало быть скучно, а на улыбку захотелось ответить такой же улыбкой, радостной и доброй.
Ромка потянулся к книжке:
-Всемирка?
-Всемирка, - ответил Валерка и добавил: - Хорошо, что пришёл. Читал, кстати?
Ромка взял книжку, посмотрел титульный лист.
-Рихард Мут… Ага, читал. Вообще здорово. Может, я громкие слова говорю, но, мне кажется, это жизнь, как она есть.
-Ну почему же громкие слова… Она и правда такая есть, злая и живая, с кучей несчастий и грязи, и вряд ли можно, да нет, не то я говорю, вряд ли стоит оставаться в ней чистым. Если человек не измазался, то ведь непонятно, почему: то ли из принципа, то ли он жизни боится. Излишняя порядочность с трусостью иногда граничит, со страхом взглянуть правде, жизни в глаза. Но это я уже не о Муте, это я так, почитал-подумал. А всё-таки мало кто вот так вот пишет, без сюсюканья, не приглаживая.
-Да не о том он вовсе пишет, что надо обязательно перемазаться, просто даже там, где не всё хорошо и гладко, а иногда и вовсе всё летит кувырком, всё равно там жизнь, и души живые, ни с чем, и с грязью этой тоже, не смирившиеся, и боль везде, где жизнь.
-Ладно, не заводись, - примирительно сказал Валерка. – Не по тому о людях судят, как кто о какой-нибудь книге отозвался, что в ней нашёл, понимает всё каждый по-своему, а судят на самом деле по тому, каков человек в жизни. А Мута я понимаю именно так, как сказал. Только я совсем не говорю, что надо нарочно лезть в грязь, а что не надо прятаться от этой жизни, какая она есть на самом деле, надо жить этой жизнью, а не искать себе идеалы с потолка. Только вот неплохо бы разобраться, что же в этой жизни действительно есть. Будешь курить?
Всё ещё листая книгу, Ромка взял у Валерки сигарету.
-А вообще мне нравится ранний Мут, - говорил Валерка. – Как развёлся – уже не то, тоска зелёная. Только последняя песня, словно из старого – замечательная. Ладно, ты лучше скажи, у тебя всё нормально?
-Ага, - радостно сообщил Ромка. – Знаешь, тут красиво так, и если бы не сознание, что и при желании я не могу отсюда выбраться, я бы и не стремился отсюда никуда. А когда ты меня вывел, я успокоился абсолютно, и опять меня сюда потянуло. Кстати, почему тут всегда октябрь?
-Да я-то почём знаю? – удивился Валерка. – Не я же всё это придумал. Я только нашёл это место, ну и хожу сюда. Да вот ты теперь ещё будешь ходить.
-Скоро буду ходить сюда на выходные отдыхать. Первое сентября на носу, учиться пойду, отдыхать придётся редко, да метко.
-Студент ты, что ли? – спросил Валерка.
-Ну да, студент, - улыбнулся Ромка. – Почти. Первокурсник.
-Физик?
-Физик, - подтвердил Ромка.
-Я тоже физиком был, - вздохнул Валерка. – Выгнали. С третьего курса выгнали. Ну да ладно. Будешь ещё книжку читать? Бери, если хочешь.
-Пожалуй, почитаю. А когда тебе её принести?
-Да уж я думаю, мы тут с тобой не последний раз видимся. Ты же придёшь ещё?
-Приду. А ты сейчас вроде уходить собирался? Пойдём, что ли?
-Ну, пойдём, - сказал Валерка и поднялся.
***
В понедельник Валерка еле продрал глаза. Спать ему хотелось, а не на работу идти. Но надо, надо… Валерка собрался с силами, подскочил, быстренько оделся и побежал на автобус.
На работе, чтобы хоть как-то разогнать сон, он вытащил из своего стола тыщу лет там пылившийся игрушечный пистолетик и решил маленько порасшугать народ. Никто, естественно, не боялся, но возникло какое-то нерабочее весёлое оживление, и начальство поменьше, чтобы это как-то прекратить, со словами «Валерий, эту опять ты дисциплину разлагаешь? Какой же ты всё-таки ещё ребёнок!» (последние слова, правда, звучали уже не сердито, а скорее носили оттенок почти ласкового ворчания) отправило всех таскать ящики.
Неся со своим напарником ящик, он неожиданно наткнулся на своё самое большое начальство. Начальство стояло, привалившись к стеночке, и спокойно, неспешно обсуждало организационные, похоже, вопросы.
С Иркой.
Валерка застыл на миг от неожиданности, но моментально почувствовал, как ящик пихает его в живот – напарник-то не останавливался – и тут же поволок свою ношу дальше.
А она была не готова к этому, смешалась, растерялась и начала говорить нарочито громко, на публику, а вернее – для него, а то, что он уже почти не виден был в конце коридора за махиной ящика и уж, естественно, её не слышал, её не особо заботило.
А потом все организационные вопросы были решены, и Валерка, как убежал со своим ящиком, не обратив на неё никакого внимания, так больше мимо и не бегал.
Ирка спустилась покурить, затянулась и почувствовала, как замерло сердце и мурашки защекотали кожу. Тяжёлый страх неожиданной волной накатил на Ирку.
Видеть его каждый день, ну, может, и не каждый, но всё равно часто, и непонятно, как себя теперь с ним вести, как с незнакомым, что ли? На попятную идти поздно, она уже почти сотрудник этого института. Что же делать? Что?
Она докурила и пошла улаживать последние нюансы, а сама всё думала о нём.
Боже мой, да было бы о ком думать! О совершенно ведь, можно сказать, незнакомом человеке… Мало ли что в жизни случается, и оскорбления всякие тоже иногда пережить приходится, и если на всё внимание обращать, так и нервов никаких не хватит. И всё же не шёл он из головы, как ни пыталась она гнать от себя это минутное впечатление. Запал в душу, хоть ты тресни.
Ирка доделала наконец все дела и ушла домой. Но досада так и не оставила её. Она всё так же сердилась на себя и особенно – на этого гнусного типа Валерку.
***
Меньше всего Валерка ожидал, что Ирка сама найдёт дорогу сюда. А вот нашла.
Он только поужинал и выходил из кухни, и тут заметил её.
Она стояла, безвольно опустив руки, покорная и словно виноватая, и выжидающе смотрела на него.
Он хмыкнул и прошёл мимо неё в комнату. Она вздохнула и пошла за ним.
-Чего тебе? – грубо спросил он. Она молчала. – Ну?!
-Я хочу быть сегодня с тобой.
-Однако… - сказал он. – Ты, я надеюсь, понимаешь, что это не навсегда? И ничего я тебе не обещаю, и претензии твои выслушивать не намерен. Сама пришла, я тут вообще ни при чём, и просьба ничего от меня не требовать.
-Сама… Всё сама… - трудно выдохнула она и потянулась к нему, к его губам. Он недовольно отстранился, некрасиво сморщил губы, собирая рот в «куриную гузку»:
-Пожалуйста, без этих сантиментов, охов, ахов и вздохов.
Он отошёл к окну и закурил. Она тоже достала папиросы, хотела закурить, но вздрогнула от его голоса:
-«И тогда красавица Ирэн пришла к графу и сказала: «Граф, я хочу Вам отдаться». Граф…»
-Перестань паясничать, - резко оборвала она его, словно всё могла стерпеть, но только не этот смех над тем, что для неё совсем не смешно.
И тогда он смягчился. Посмотрел на неё, оскорблённую и расстроенную, но простившую ему все бывшие и будущие оскорбления и расстройства – и смягчился. Она явно перешагивает через себя, через свои убеждения и гордость. Зачем? Чтобы быть с ним ещё одну ночь? Непонятно… Ай, ладно… Но ей тяжело, и не стоит на неё сердиться, ведь она такая послушная сейчас, и лучше дать ей то, чего она хочет, то, что ему так легко ей дать.
Он улыбнулся и подошёл к ней.
-Дурёха. Я же не люблю тебя. Потом будешь меня ругать.
-Не знаю, что будет потом. Не хочу про это «потом» думать. Просто хочу быть сегодня с тобой.
-Ну что ж, будь по-твоему, - и Валерка резко и сильно прижал её к себе.
***
Ромка застал Валерку озадаченно читающим, и похоже, не в первый раз, потому что он перебирал листы и читал то там, то здесь, какое-то письмо.
Валерка поднял на Ромку глаза, бросил:
-А это ты. Привет. На вот, прочти, интересно, что скажешь.
Ромка взял письмо, пробежал глазами начало.
«Здравствуй, Лерка!
Здравствуй, а что дальше? Какой смысл говорить тебе то, что я хочу сказать? Ведь ты не то чтобы не поймёшь – просто отмахнёшься. Но я скажу, я ещё надеюсь до тебя достучаться, а если и не достучусь, а я вовсе даже и не сомневаюсь, что не достучусь, молчать я больше всё равно не могу, слишком уж унизительно моё положение, и хотя говорить тебе что-то – значит, снова унижаться, я всё же прошу у тебя несколько минут внимания…»
Ромка попытался вернуть письмо:
-Что я в твоей личной жизни копаться буду?
Однако Валерка письма не взял, а сказал со вздохом:
-Читай-читай. Я же говорю: интересно, что скажешь.
Ромка стал читать дальше.
«Боже мой, как бездарно у нас всё началось, и, помяни моё слово, так же бездарно и кончится. Ты никогда не откроешься передо мной, хотя я больше чем уверена, что человек ты интересный. Но кто я для тебя, чтобы ты пускал меня в свой мир? Ведь ты видишь во мне только женщину. А я ведь ещё и человек.
Как это странно и не привычно для меня! Чаще в моей жизни бывало наоборот. И хоть это и обидно, я к такому привыкла. И я была человеком, и я себя уважала. А о каком уважении к себе я могу говорить сейчас? Я растоптана, засунута в грязь, я не могу чувствовать себя личностью, раз тебе всё равно, какая я в жизни, а важно лишь, какова я в постели.
Я не раз задавалась вопросом, почему я не обрываю эту связь. И порой я была полна решимости. Я говорила себе: всё, хватит; но минута твоей обманчивой ласки, прикосновения твоих рук решали всё за меня. Желание обладать твоим телом хоть несколько минут, ни с кем его не деля, оказывалось во мне сильнее голоса разума, сильнее гордости и обиды, и я кидалась в тебя, как в омут. В такие минуты мне не хотелось думать, что ты ласкаешь меня механически, только потому, что так ведут себя с женщинами. Но всё же, как ни хотелось мне думать иначе, я это знала. Правда, иногда ты был другой, и я верила в твою искренность. Ради таких минут я готова была на всё. Но как редки они были, эти минуты…
Ведь обычно ты даже не пытался сделать мне хоть немного легче. И я, всегда такая ласковая, нежная, вынуждена была быть с тобой дерзкой и страстной. Мне хотелось ласкать тебя и беречь, пусть не душу твою, но хоть это сводящее меня с ума прекрасное тело, хрупкое до прозрачности и твёрдое, как из металла, но мне удавалось лишь овладеть тобой и упасть в изнеможении, сделав всё, как и ты, по привычке, по инерции.
Я уже не говорю о том, что я так нуждалась в твоей ласке, в твоём утешении. Нуждаться-то нуждалась, да ничего, естественно, не получила.
Не знаю, почему я так много хочу от тебя. И раньше ведь случалось, что встретишься на одну ночь и разбежишься, и ничего друг от друга не надо. А сейчас… Может, дело в том, что я и с тобой и не с тобой, не поймёшь. И есть у нас что-то вроде прошлого, и настоящее, и, похоже, будущее обещает быть. После первой ночи не разбежались, что-то потянуло к тебе, и вдруг, не знаю уж, почему так произошло, я начала угадывать в тебе не просто мужчину – человека. А ты во мне – нет. И мне ужасно обидно.
Но ладно. Хватит об этом. Ведь ты, я думаю, нагадь я тебе, даже обижаться на меня не станешь, ведь обижаются на человека, на друга, а не на неодушевлённый предмет.
И всё же я от тебя не ухожу. Ты мужчина, тебе решать. А я вижу всего три выхода: расстаться; оставить всё, как есть; или сделать наши отношения более человечными.
О боже! К чему было портить такую кучу бумаги… Ведь ты же наверняка выберешь самый неприемлемый для меня вариант. И всё же: последнее слово – за тобой.
Я не прощаюсь, я говорю тебе «пока», ведь я уверена, что это письмо – лишь пустая трата не столько бумаги, чернил, сколько моих нервов, и ничего не изменится, всё будет так же, как и до него, и ты в своём безразличии к моей особе, может, и не огрызнёшься ни разу по этому поводу.
Ну ладно. Всего тебе хорошего. Целую. Твоя Ирина».
Ромка едва дочитал письмо и безвольно уронил руки.
-Этого не может быть…
-Ну почему же… Всё написано так, как есть, и надо сказать, достаточно умно.
-Ну, значит, ты был просто бестактным, не замечал чего, ты извинись, и всё будет хорошо.
Валерка рассмеялся.
-Я не собираюсь извиняться. Я не считаю себя виноватым, я же ничего не обещал.
-Но ты хотя бы расстанешься с ней? – Ромка хватался за этот выход, как за последний шанс сохранить уважение к Валерке.
-Зачем же… Такие выпады мне не мешают. Она покорна, потому что держится за эту связь больше, чем я, и знает, что если она перестанет меня слушаться, мне не составит труда её бросить. Так что она ведёт себя вполне, а все эти выступления – это так… Вот если начнёт чего требовать, тогда, естественно, всё кончено.
-Да что ты издеваешься над человеком! Расстаться сейчас – это хотя бы порядочно. Для её же пользы.
-А мне с ней неплохо. И опять же с чего ты взял, что она хочет со мной расстаться?
-Да не хочет, наверное. Но это ей нужно, иначе она погибнет с тобой. Ей лучше будет, если вы расстанетесь.
-Делать надо не как лучше, а как хочется.
Дальнейшее Ромка видел словно сквозь кровавый туман. Перед ним был совсем другой Валерка, не тот, каким он показался при первой встрече, а злой и расчётливый. И циничный. Всё ещё не веря своему открытию, Ромка в последний раз спросил:
-Значит, всё будет, как есть?
-Правильно понимаешь, всё так и будет.
-Но это ведь любовь, наверное?..
Валерка махнул рукой.
-Какая любовь? Нет никакой любви. Есть влечение женщины к мужчине и мужчины к женщине. И есть люди, которые мне интересны. А копаться в женщине, с которой я сплю, у меня нет ни малейшего желания.
Ромка тяжело вздохнул и сел на листья. Валерка сунул ему сигарету.
-Кури-кури. И не нервничай. Никто не умер. Что ты из-за незнакомой бабы переживаешь?!
-Подлец, - сказал Ромка и резко встал.
***
Ромка выбирал день, чтобы прийти в домик и спокойно, насколько это, конечно, возможно, обо всём подумать. Но такой день, чтобы не встретиться с Валеркой. Такой, что ли, чтобы он на работе был? Ну да, пожалуй.
Ромка считал-считал, да просчитался. А может, не просчитался, просто поменялся Валерка с кем-нибудь, и всё.
На кухне он стоял, думал обо всём неторопливо и грустно, когда вдруг услышал голоса, Валеркин и ещё один, женский.
-Привет, - крикнул Ромка и вышел в коридор, чтобы не получилось, что он подслушивает.
-Привет, - сквозь зубы буркнул Валерка и смерил Ромку злым взглядом, словно выпытать хотел, не собирается ли тот воспитывать его при любовнице.
-Добрый день, - вздохнула та, которая была с Валеркой.
И тогда Ромка увидел свою богиню, которую искал если не все свои семнадцать лет, но всё равно долго.
Красивая она была, но красоты своей не замечала и словно вовсе не знала, и глаза её прятали осторожность и словно зависимость какую-то, словно кто-то, да что там кто-то, Валерка, надо полагать, должен был решить сейчас её судьбу.
А ей бы осаночку, да сознание того, что она хороша, и такой бы павой смотрела – глаз не оторвёшь.
Она же ни капельки себя не ценила, целиком отдавшись в его власть, буквально в рот ему смотрела. Может, она и бунтовала когда, стараясь отвоевать себе хоть кусочек свободы, но только отдельными взбрыками, с величайшей осторожностью, чтобы ненароком не перегнуть палку его терпения и не потерять его. Да, может, и бунтовала, заранее понимая тщетность всех попыток что-либо доказать ему. Что ему докажешь?!
Не красота её покорила Ромку, а беззащитность этих глаз, которые хочется видеть счастливыми, но не суждено, таков её крест, что-то держит её около подлеца, злодея, эгоиста, ни в грош её не ставящего, и не спасти её, и не отогреть, ведь она сама всё решила, сама пошла по своему пути.
И Ромка понял, что что бы ни случилось в его жизни, и в её, он всё равно будет любить эту женщину, любить тяжело и самоотверженно, как можно любить лишь ту, которая старше, опытнее и мудрее тебя, и чей опыт горек, ибо она знает цену жизни, цену зла.
-Ирэн, да не пялься ты на Ромку, - сказал Валерка. – Что за чёрт те что, стоит симпатичную мордочку увидеть, уже взгляд застыл.
Ирка вспыхнула и закусила губу. И, чтобы ей было нее так неловко, Ромка спросил её:
-Значит, Ирина?
Она кивнула, улыбнулась благодарно и сказала:
-А ты, значит, Роман.
Он тоже кивнул, растерявшись оттого, что она смотрит на него с явной симпатией, едва ли не с надеждой, словно на человека, который поможет ей разрубить узел, развязать который ей никогда не удастся, как никогда не удастся уже ей поставить себя как надо с этим человеком, и он никогда не будет её уважать, ведь она с самого начала оступилась, позволив неуважительно с собой обращаться. «Что я могу? – подумал он. – Да ничего ведь не могу. А она надеется…» И Ромка совсем смешался.
Смущала его и Валеркина осторожность словно в ожидании подвоха, напружиненность его и бегающие по сторонам глаза.
Чтобы как-то покончить с этим молчанием, туманом висевшим в воздухе, Ромка позвал их пить чай, и они все трое сделали вид, что всё в порядке, и улыбались, и Ирка даже пробовала шутить, и Ромку захватила отчаянная надежда, что раз она верит в него, значит, что-то чувствует в нём, чего не знает он сам, и он выше головы прыгнет, но доверчивость её обмануть не сможет. Может, именно это она и чувствовала, когда взгляд её говорил, что она хочет опереться на него? Но только ради неё он горы свернёт, и дай только ему времени, и он спасёт её от этого демона.
А пока они пили чай.
***
Валерка был пьяный и весёлый.
-Ирка, Ирка, что для тебя сделать? – спрашивал он.
Она пыталась сперва сопротивляться его натиску, потом спросила:
-А почему не Ирэн?
-А потому что у меня настроение замечательное. – Ирка, Ирка, так что мне для тебя сделать, а?! «В доме восемь дробь шестнадцать кот живёт…»
Он плюхнулся рядом с ней на кучу сухих листьев, повалил её на спину и поцеловал так, что у неё губы заболели, хотя вообще-то целоваться не любил.
Ирка подулась ещё немножко, но Валерка так заразительно хохотал, так заразительно орал дурным голосом про ужасно бесполезного кота Леопольда, что она наконец улыбнулась. И вообще такой Валерка, раскованный и, как ей казалось, рискованный даже, хотя какой тут риск, когда кругом покой, ей нравился.
-Правильно, - сказал Валерка. – А то куксится, дуется, что к чему. Я же хочу, как тебе лучше, для тебя ведь стараюсь, а вместо благодарности… Чем тебе плохо? Всё усложняешь, усложняешь.
-Есть же у меня гордость…
-А что её задевает? У тебя что, раньше не было таких связей, когда просто так?
-Были.
-Так в чём же дело?
-Там было другое. Это были связи на одну ночь. А потом давай бог ноги, потом я на этих мужиков смотреть не могла. А мы с тобой уже вон сколько вместе. А ты так и не понял, что не просто с женщиной живёшь – с человеком всё-таки. А вот человека-то во мне ты и не видишь.
-А в какой-нибудь другой женщине, ты думаешь, я вижу человека?
-Не знаю, - пожала плечами Ирка.
-Фиг с два. Ни в ком не вижу. Я циник. «В доме восемь дробь шестнадцать…» Улыбнись! Ирка, улыбнись!
-А, ничего ты не понимаешь, - махнула она рукой.
-Не понимаю, - согласился он.
-И не хочешь понимать.
-Может, и не хочу. Всякой ересью голову себе забиваешь. Почему ты не можешь быть со мной просто женщиной?
-Но я же человек.
-Опять двадцать пять! Какая разница, какой с этого реальный выход? «Человек – не человек, видит – не видит…» Брось, иди ко мне. «В доме восемь дробь шестнадцать кот живёт…»
Она вздохнула.
-И не быть со мной ты тоже не можешь? – спросил он её.
-Не могу.
-Интересные пироги получаются. – Он положил голову ей на колени и добавил: - С котятами. А почему не можешь?
-Не знаю… Привыкла я к тебе, наверное.
Она помолчала, потом, словно додумав мысль до конца, заговорила снова:
-Какой реальный выход? А такой, что ты сегодня со мной, а завтра спокойненько можешь мне нахамить.
-Не буду хамить, честное слово, - сказал он. – Я же не по злобе, темперамент такой. Ты будешь раздеваться?
-Попозже, - ответила она. – А насчёт хамства – так это я серьёзно.
-Попозже так попозже, время терпит. А насчёт хамства я тоже серьёзно. Говорю, больше не буду, значит, не буду.
Она пристально посмотрела ему в лицо и вдруг рассмеялась, сама не зная, чему, откинула прядь его спутанных, кое-как подстриженных и не очень чистых волос, открывая узкий высокий лоб.
-Красивый… Неухоженный…
-Во куда загнула, - рассмеялся Валерка. – Что ещё скажешь?
-Ничего не скажу, - и Ирка опять рассмеялась.
-«До чего же бесполезный этот кот!..» Не, а здорово всё-таки! – и он потянулся, хрустнув косточками.
-Что здорово? – удивилась Ирка.
-А всё здорово. И что ты тут сидишь, тоже здорово. Дай-ка закурить. «…По перилам он не ездит круглый год…» У тебя что?
-«Герцеговина».
-Папиросы?
-Папиросы.
-Единственные папиросы, которые мне нравятся. «Хвост за хвост, зуб за зуб, глаз за глаз!»
-Не было там про зуб, - сказала Ирка.
-Не было так не было, - покладисто согласился Валерка. – А про что было?
-Про хвост и про глаз.
-Как там, значит? «Зуб за зуб, глаз за глаз!»?
Ирка рассмеялась и махнула рукой.
-Чего смеёшься? – спросил он и тоже рассмеялся. – Ну так дай закурить-то.
Они попыхивали «Герцеговиной» и улыбались друг другу, и Ирке казалось, что раз Валерка не хочет, чтобы ей плохо было, это уже доказывает, что всё-таки видит он в ней человека. Остальное – шелуха. Трудно с ним будет, ну да ладно. Зато хорошо.
И всё-таки он умел быть ласковым, и это была не притворная, а живая и искренняя ласка, сегодня Ирка в этом ни на грамм не сомневалась.
Домой они уши довольные жизнью и друг другом. И весёлые. А в голове у Ирки вертелись четыре строки:
Ты отразился в зеркале моём.
Ты тот, каким тебя я представляю.
Ты тот, каким ты был со мной вдвоём.
Другого нет. Другого я не знаю.
А назавтра Валерка стал таким, как всегда – пара слов мимоходом и полное равнодушие, словно он Ирку только на роботе и встречает и даже не особенно близко с ней знаком.
У Ирки просто опускались руки. Ничего этому Валерке не объяснишь, не докажешь, а она всё пыталась, потому что иногда казалось, что не совсем уж это всё зря, иногда из раковины рака-отшельника выбирался человек, но, словно испугавшись, тут же снова прятался назад. И Ирка пыталась разобраться, действительно ли Валерка равнодушен ко всему на свете, или это только маска равнодушия, скрывающая, может быть, какие-то душевные раны.
Но так или иначе, а Валерка абсолютно не собирался ни раскрываться перед ней, ни давать ей какие-то права на себя.
И она то расстраивалась и обижалась, то злилась на себя, что позволяет так с собой обращаться.
Минутная радость прошла, и было больно и горько.
***
Ромке давно уже стало наплевать на Валерку, и только одна боль терзала душу. Ирка, Ирка… Ему было жаль её, любимую и несчастливую, но он прекрасно понимал, что не его любовь ей нужна, и что не сюсюкаться с ней надо, не жалеть, а понять. Но все её беды, как, впрочем, и немногочисленные радости тоже, исходили от Валерки, и поэтому понять её значило понять и его тоже. И Ромка искал ключ к отношениям этих двоих. Но в его ли силах было сформулировать то, что даже самой Ирке не было до конца ясным. Она будет, конечно, и за попытку помочь благодарна, ей легче станет, если она почувствует живую искреннюю заботу, но этого мало, ох, как мало, ведь она запуталась, и вряд ли выберется сама, её надо вытаскивать, а как?
Впрочем, насчёт Иркиного отношения к нему Ромка иллюзий не питал, знал, что сейчас она хватается за него, как за последнюю соломинку, ласки ищет, участия, просто хорошего обращения, а помани её Валерка или припугни, она тут же обо всём на свете забудет, и о том, что Ромка её любит, что ему из-за неё плохо, не подумает. Или подумает, а всё равно использует его, чтобы выплыть самой, а его потопит, разве что утешать потом будет, успокаивать. Но всё равно Ромка был на всё согласен, лишь бы Ирка выплыла. Лишь бы выплыла.
И Ромка пришёл в избушку, чтобы тихонечко обо всём подумать, без помех разложить всё по полочкам. Сел на любимую свою кучу листьев, закурил, успокоился немного. И всё же… Ирка и Валерка… Валерка и Ирка …
«Лечится всё: озлобленность, замкнутость, страх, недоверчивость. Всё, кроме цинизма, возведённого в принцип. Против этого нет лекарства. Замёрзшая душа может оттаять под ласками, но сколько ни ласкай циника, он будет лишь смеяться.
И другом настоящим он быть не может, он, возможно, и будет совершенно искренне давать дельные советы, но не от желания помочь, а оттого только, что мысль, как тут лучше поступить, пришла ему в голову, а почему бы и не помочь, если он не питает ни к кому вражды, он просто никого и ничего, ничьих забот, болей и радостей, не принимает всерьёз. Своих, впрочем, тоже. И потому настоящего счастья он не знает. Самый страшный человек – циник. Страшный, потому что несчастный, потому что равнодушный и холодный, потому что предаст легко, не из принципа, как, скажем, неудачник, а потому лишь, что нет у него принципов, которые бы не позволяли предать.
Но всякий ли человек, называющий себя циником, действительно таков? Действительно ли цинизм – поступить однажды не так, как велят ум и совесть (а они иногда вообще благоразумно помалкивают), а лишь повинуясь тёмным звериным инстинктам, ни перед кем другим, ни тем более перед собой в этом не оправдываясь?»
Нужно было наконец решить для себя этот вопрос, и Ромка разволновался. Посидел, отгоняя на несколько минут назойливые мысли, а то руки уже начали противно дрожать, закурил, посмотрел в окно. Дождь лупил не переставая. «Мрачный дождь», - подумал Ромка. И, словно глядя на себя со стороны: «Мрачный Ромка. Думай, мрачный Ромка. Думай, картуз куплю». Но действительно ведь надо было во всём разобраться, сколько можно сидеть сложа руки, а как начнёшь действовать, если не знаешь, как и зачем?
«Ни перед другими, ни тем более перед собой он ни в чём не оправдывался. В чём оправдываться? В том, что вышел за рамки непонятно кем придуманных доисторических приличий? Не извиняется же никто за то, что ест или спит, так что ж такого в том, что вот взял он женщину, которую не любит. Ведь и он и она хотели этого. А потом она вдруг решила, что он её оскорбил. Решила, вцепившись в него едва ли не зубами, ругая, но не отпуская.
Так чем же оскорбил? Тем, что увидел в ней лишь женщину, а не человека? Сама виновата, раз позволила. Есть такая пословица старая, что сперва человек на авторитет работает, а потом авторитет на человека. И создав к себе неуважительное отношение, труднее воевать за другое, чем сразу на пустом месте».
Ромка сам испугался своих мыслей. Здравые рассуждения заставляли прийти к выводу, что Ирка сама во всём виновата, раз не боролась. Но только в таких рассуждениях как-то замалчивалось, что борются обычно со злом, а тут зло было в образе любимого человека. Так что ж, неужели казнить отказом в помощи, в поддержке за одну-единственную ошибку, такую понятную слабость, неужели нельзя простить этого любимой женщине? Ну вот, опять женщина. Человек, а не женщина. Человек! А простить можно, если только он правда её любит. Только не опускать руки, а бороться за неё, воевать. Только вот разобраться всё-таки сначала, за что воевать.
«Вообще спать без любви – неуважение и к себе, и к женщине? Так что же делать? Обоим на стенку лезть? Не изнасиловал же он её!
Нельзя относиться к сексу, как к чистой физиологии, абсолютно забывая об эмоциональной стороне? Да ведь никто о ней и не забывает. Просто иногда можно и без неё обойтись, считая постель делом простым и естественным, не отталкиваясь от того, что это дело всё-таки двоих, и как ни крути – взаимоотношения, которые никак нельзя строить, хоть это и проще всего, по принципу «ты мне – я тебе». Но и не сказать, чтобы уж совсем без этой самой эмоциональной стороны здесь обошлось, он ведь всё-таки какую-то благодарность к ней испытывал, что она ему это дала, и ей искренне хотел что-то дать, хотя опять же лишь в постели для неё старался, но всё-таки легче ей сделать хотел.
Стоп! А не было ли это как раз то самое «ты мне»? И не на пустом ли месте строятся все оправдания? Притягивание за уши не имеющих в действительности никакого смысла мелочей никогда ни к чему хорошему не ведёт, как, впрочем, и любое другое притягивание за уши, рано или поздно всё становится на свои места, занавес оправданий обрывается под тяжестью фактов злодейства, и открывается истинное лицо человека. Циника.
Пусть так. Но чем же он всё-таки виноват, что ей так плохо стало? Зачем она в такие дебри лезла?
Зачем лезла? Любила, наверное. Иначе почему раньше от этих сексуальных автоматов после первой же ночи бежала, как от чумы, а от него не побежала и даже фейерверком назвала. Хотя эти эмоции исключительно постелью ограничивались, и непонятно даже, были ли они на самом деле, или это всё – видимость эмоций. А если от других не бежала, то и не требовала ничего. А от него – отношения к ней, как к человеку, а не только как к женщине. А какая разница, как к тебе относится человек, к которому равнодушна?
И разве можно простить человеку оскорбления лишь за то, что он хорош в постели? И что значит хорош? Техничен? Или всё же эмоционален? Но на любую технику женщина наплюёт, во всяком случае такая женщина, как она, не наплюёт лишь на ласку. А что техника… Она испытает её на себе пару раз, а потом ей станет скучно и стыдно, и противно, и она без малейшего сожаления уйдёт, чтобы никогда больше не поднимать этой темы.
Не ушла… Значит, любила? Искала что-то в чёрной дыре его души, озлобленной, дерзкой, нервной, а, может быть, глубоко упрятавшей в себя своё какое-то несчастье, до которого никто не должен касаться. Верила, что в таком хрупком, кажущемся беззащитным, пусть только кажущемся, а на самом деле сильном и, как сжатая пружина, готовом в любой момент распрямиться и больно хлестнуть по душе, но всё равно хрупком, лёгком и изящном теле душа не может быть грубой. Может, она и злая, но не примитивная, хотя… Цинизм – он ведь уже сам по себе примитивен. Но против зла она знала средство – ласки».
Ромка сидел, курил и думал, что так ничего и не понял, ничего до конца не решил. Главным вопросом сейчас было: как относиться к Валерке? Теперь, когда он понял, что Ирка Валерку любит, хотя, может быть, и сама ещё этого не понимает, тот как бы находится под её защитой, и любые выпады в его адрес были вроде как неуместны. Но с другой стороны: разве можно прощать человека, когда он втоптал в грязь твою любимую.
Хотелось отомстить Валерке за тоску в Иркиных глазах, но Ромка знал, что этим он сделает ей ещё больнее.
Сделать так, чтобы они не были вместе, самому быть с ней, защитить, согреть, заставить её поверить в себя, распрямить плечи, на которых таким тяжёлым грузом лежит эта растоптавшая всё, или почти всё её человеческое достоинство любовь.
Быть с ней самому. Но захочет ли она? Несчастная любовь зачастую дороже покоя и ласки без любви. Так захочет ли?
И тогда Ромка вспомнил один не такой уж давнишний разговор.
Ирку в тот раз буквально прорвало.
-Ромка, господи, ну всё в тебе хорошо, но меня убивает твоя инфантильность. Я нужна тебе?
-Да… - вздохнул Ромка.
-Так что ж ты веришь словам?! Тебе раз сказали «нет» - ты и лапки кверху. Отбей меня у него, или тебе всё на тарелочке выносить? Что ты позволяешь ему надо мной издеваться? И мне позволяешь чёрт знает чем заниматься, даже ревновать не пытаешься. Уважает он меня, видите ли! В гробу я видела это уважение, если ты меня защитить не хочешь, или не можешь? Отбей меня у него, слышишь?!
-Ты этого хочешь? – спросил Ромка.
-Не знаю! – крикнула Ирка. – Ничего не знаю! Почему я всё всегда должна знать?! Мне плохо, и я бешусь. А ты не ловишь момента. Ну вот что вот мне это твоё уважение к моим дурацким желаниям? У тебя, как и у любого, есть изначальное право борьбы, честного соперничества. Что ж ты отдаёшь меня на растерзание? Любовь свою отдаёшь на растерзание! Тишина и покой. А я беру с боем. Либо меня берут с боем.
-У меня есть шанс? – не веря ни во что, словно не Ирка это всё говорила, а сон ему снился, спросил Ромка.
-Нет у тебя никакого шанса… - вздохнула Ирка.
И всё же теперь Ромка думал, что Ирка права, и надо сделать так, как она говорит.
-Не знаю… - в задумчивости вслух сказал он и увидел, что в дверях стоит Ирка, смахивая слёзы, обиженная, наверное, только что с Валеркой рассталась.
***
Ирка ревела у Ромки на плече.
-Ну понимаешь, ну, мы все, наверное, видели циников, да?
-Да, - согласился он.
-Ну так вот это всё мелочи. А о таком, как у нас с Валеркой, не говорят, и уж тем более в книжках не пишут. Такое вообще нельзя себе представить, если только сам не вляпаешься. Даже поверить в это трудно, я бы сама не поверила, если бы это не со мной случилось. А со стороны кажется, что у нас всё как у всех, ну не любят люди друг друга, но так ведь сплошь и рядом бывает, просто людям часто всё равно хорошо вместе даже безо всякой любви. А мне с ним плохо. Он не просто не уважает меня, он постоянно это подчёркивает, да ещё так, что, мол, какой может быть разговор об уважении или отсутствии его, кто я такая, чтобы меня уважать или не уважать. Он так и говорит, что я для него просто женщина, а человека он не намерен видеть ни во мне, ни в ком другом. Он даже не старается убедить меня в том, что он поступает правильно, ему на это наплевать. Он не стремится даже к счастью, а только к удовольствиям, он же прекрасно знает, что его цинизм ему счастья не принесёт. И ему наплевать, хорошо это или плохо, и уж тем более на то, что я об этом думаю, главное, чтобы ему было удобно.
Ирка замолчала и снова всхлипнула. Ромка гладил её плечо, волосы, и она доверчиво, ища защиты, прижалась к нему.
-Вот ругаю его, а за что? Он ведь меня не держит. А за то, что я привязалась к нему и не могу уйти, он не отвечает. И ведь он честен со мной. Никаких золотых гор он мне не обещал, сразу так поставил, что всё вот так, согласна – хорошо, нет – так отвали. Ни в чём он меня не обманул, сроду не мялся, хотел чего-то – так и говорил «хочу» и даже не скрывал, что когда пытался сделать мне легче, всё равно старался для себя, ведь если мне будет уж очень плохо, я просто не выдержу, а он ко мне привык, и ему со мной лучше, и он хочет, чтобы я была. Хотя опять же как хочет? Вполсилы. Держать не будет. Уйду – ну и пожалуйста. Только куда я уйду?! Ведь это только моя вина, что я разрешила так со мной обращаться. Это же неуважение к себе самой!.. Чего же ждать его от кого-то там ещё, если я сама-то не могу себя уважать – не за что, раз я такая.
-Успокойся, - сказал Ромка. – Ну не плачь, пожалуйста. Если тебе плохо, то почему ты с ним?
-Понимаешь, ему ведь тоже плохо, он ведь только себя обманывает, что ему счастья не надо, а на самом деле надо, точно так же, как и всем. Ему иногда очень плохо бывает. Он не кричит об этом, но и не скрывает. Просто не считает нужным меня стесняться. Но только в эти моменты он бывает ласковым, даже нежным. Не знаю, я чувствую за него какую-то ответственность. Ответственность за жизнь, которая хоть раз, а на самом деле даже не однажды, была в моих руках.
Ромка вздохнул и крепче обнял её.
-И всё равно тебе плохо…
-И всё равно плохо…
-Но Ириша… Ведь ты добрая, ласковая, красивая, наконец. Только слишком мягкая и уступчивая. Во всяком случае ты не просто кукла, с какими он, наверное, был до тебя. Ты умеешь, может быть, даже скорее всего, думать, тебе обидно, что всё так, а не пытаешься сделать по-другому. Ты умеешь глубоко чувствовать.
-Глубина в одну постель величиной… - оборвала она его.
-Что ты ерунду-то говоришь, ведь не из-за постели же ты с ним.
-Если разобраться, так выходит, что именно из-за постели. Я стала слишком непринципиальной. Сделки с совестью так просто с рук не сходят. Я теперь сама такая же циничная, как он, если не хуже, если делаю то, про что знаю, что так нельзя. Сначала казалось – просто уступка физиологии, я-то знаю, мол, что это не в моих представлениях о жизни, но сделаю как что-то естественное, чтобы жить, не тратя нервы ещё и на это, а с принципами это ничего общего не имеет. Думала, раз понимаю, что это нехорошо, так душу мою это не загадит. Но только оказалось, что ни от чего нельзя вот так отмахнуться. Так вот и получилась одна сплошная беспринципность. И ведь должен же человек себя уважать. А как это теперь?
-Но ты ищешь в нём человека.
-Ищу.
-Значит, не из-за постели.
-Не знаю. Но только будь он другой в постели, я бы, может быть, и кончила эту волынку разом. Но мне правда нужен человек.
-Ириша, милая, - сказал Ромка. – Ведь ты же удивительная, у тебя должно быть счастье хотя бы потому, что ты добрая. Ты этого счастья достойна, несмотря на всю эту грязь, но ведь надо же что-то делать! Или попробовать обломать его, или бросить.
-Маленький ты мой, - сказала она. – Чистый, глупый. – Помолчала и добавила: - Поздно.
-Но почему? – не хотел понимать он.
-Почему? Бросить его у меня сил нет, не могу я без него. А выкапывать в нём даже, может быть, то, что есть, но очень глубоко спрятано, а, скорее всего, то, чего и вовсе нет и никогда не было – так он меня бросит. Он ведь со мной, пока я ему ни в чём не перечу. Толкую я тебе, толкую, что на первом шаге совершила ошибку, позволила обойтись с собой без уважения, так и пошло, поди докажи ему теперь, что есть за что меня уважать, если я сама в это не верю.
Она замолчала и теснее прижалась к нему, потом ещё разок всхлипнула и заговорила опять:
-Я-то ведь не наслаждений хочу, не удовольствий, а счастья. Тепла, ласки, причём не тех, которые мне только мерещатся, а настоящих.
Она потянулась рукой к пуговице на его рубашке, но он взял её руку в свою и крепко сжал её.
-Почему? – удивилась и даже вроде обиделась она.
-Не надо, - сказал Ромка.
-Но почему? – не унималась она.
-Тебе ведь потом будет хуже, ведь ты не захочешь всегда быть со мной. Я могу дать тебе и тепло и ласку, но тем хуже тебе будет потом с ним безо всего этого. Ведь ты же не хочешь, или не можешь, я не знаю, ничего менять.
-Почему ты решил, что я не захочу быть с тобой навсегда? Я ведь так хочу прочного счастья.
-Нет, - сказал он. – Я знаю, ты останешься с ним. Для счастья нужна любовь.
-Ну и что?
-Поэтому все стремятся быть не с теми, кто любит, чужая безответная любовь только стесняет и давит на совесть, и так раздражает, что от неё хочется поскорее избавиться. А быть люди стремятся с теми, кого любят они сами.
-Ну и что дальше? Почему ты не веришь, что я буду любить тебя?
-Ты будешь с ним. Ты его любишь.
-Бред какой. С чего ты взял?
-Ты сама не знаешь этого, но если бы не любила, ты бы за него так не держалась. Поэтому ты будешь с ним.
***
В последнее время Валерка всегда абсолютно знал, здесь Ирка или её нет. И, может быть, то, что в это последнее время у него слишком часто стала болеть голова, было как-то связано с его обострившимся восприятием. Он этого не знал и не старался понять, просто приходил в домик отдыхать.
Он переступил порог, уже зная, что она пришла; прошёл в комнату. На куче листьев сидела Ирка. Он лёг рядом, осторожно, чтобы не тревожить едва начавшую успокаиваться боль, положил голову ей на колени. Она ласково, осторожно и очень бережно провела пальцем по его бровям, по губам, положила ладонь ему на глаза.
-Спи.
Он закинул руки за голову и заёрзал, устраиваясь поудобнее. Но Ирка заметила скованность и осторожность его движений. В последние дни она вообще видела в нём странные перемены, то ли усталость, то ли ещё что, но только стал он тише и словно добрее. Изменилось и его тело. Нет, оно не утратило своей пленительной худобы и твёрдости, но исчезла пластичность и едва ли не изящество, движения стали аккуратны и словно боязливы, и оно не казалось уже ей ни сжатой пружиной, которая вот-вот со свистом распрямится, сметая всё со своего пути, ни телом тигра или тюленя (хоть и непохожи друг на друга эти звери, но раньше они уживались в Валерке, это точно), способного на неожиданный грациозный поворот и удар сильного тяжёлого хвоста. Усталость навалилась на Валерку, и лишь хрупкость осталась в его теле.
-Голова болит? – спросила Ирка.
-Да.
-Где болит?
-Везде…
-Ты поверь мне, я смогу сделать тебе легче.
-Я не верю, - сказал он. – Поэтому ничего ты не сделаешь.
Она прижала пальцы к его вискам, но он недовольно завозился и убрал её руки.
-Дай мне папиросу, - вздохнула Ирка. Валерка неловко выгнулся и вытащил из заднего кармана пачку сигарет.
-Я просила папиросу…
-Нету. Не капризничай.
Она взяла сигарету, прикурила от его заботливо поднесённой спички, он тоже закурил, выпустил струю дыма в доски потолка.
Так и затихли, спокойно без нервотрёпки.
Боль немного отпустила его голову, он встал и попытался поднять её.
-Не торопись, лежи спокойно, - сказала она.
-Я хочу тебя, - начал нервничать он.
-Подожди, успеется. Никуда я от тебя не денусь.
Он нехотя лёг, возвращаясь к её ласкам.
-Что ты делаешь со мной? – с укором спросила она. – Я ласковая, а ты заставляешь меня быть страстной. Я не умею.
-Ничего, сумеешь, - отрезал он. – Мне ты нужна страстная.
-Какого чёрта тогда ты спишь со мной? нашёл бы по себе и не мучился. И меня бы не мучил.
-Хочу и сплю. Ещё отчитываться я перед тобой буду, почему с тобой, а не с кем ещё.
Она резко встала и рывком сбросила свитер.
И опять всё было так, как всегда – нечто абсолютно безэмоциональное, но поданное так, что казалось бурей страстей, фейерверком чувств.
Но он быстро устал, боль с новой силой схватила его голову, и он полностью отдался в её руки, разрешая ей делать с собой всё, что ей хочется.
Её рука всё ласкала его лицо, и только изредка смахивала слёзы одиночества и ненужности.
***
Ромка был для Ирки человеком, на чьё плечо можно опереться. А не одной уже не так страшно, знаешь: случись что-нибудь, или сама натворишь чего – и поддержку найдёшь, и понимание. И когда тылы в порядке, легче отважиться на решительный шаг.
Ирка собиралась с силами, решаясь на бунт, но никак не могла решиться, думала, нервничала, а пока избегала появляться в домике.
Валерка же совсем измучился. Больная голова искала покоя и Иркиного внимания, но уже в который раз, подходя к домику, он точно знал: Ирки здесь нет и не было.
И на работе она не то чтобы избегала его, а промелькнёт мимо, вроде и не замечая, едва бросит «привет» - и дальше. Ничего не требовала, и, похоже, не хотела ничего.
«А она ничего, с характером, - подумал он. – Зря я с ней так, пожалуй. Только что это – поза? Или ей действительно всё безразлично? Надо с ней по-хорошему, только не сдать сразу всех позиций, а то возомнит о себе чёрт знает что. А вообще-то с ней надо на равных, только как бы к этому понезаметней подвести?»
А она всё не появлялась и не появлялась.
Когда у него лопнуло терпенье ходить с головной болью, когда уже нестерпимым стало обходиться без женской ласки, когда уже окружающие стали спрашивать, чего он такой мрачный ходит, он, внешне очень спокойный и абсолютно равнодушный, подошёл к ней. Он понимал, что это минутная слабость, и потом, скорее всего, он об этом пожалеет, и всё равно спросил, небрежно так, мимоходом:
-Чего не заходишь?
-Да так… - равнодушно сказала она.
-Придёшь сегодня?
-Ну ладно, - хмыкнула Ирка.
Он пропустил мимо ушей её небрежный и даже презрительный тон. Он просто обрадовался, что она наконец придёт.
Она пришла позже него, позже ровно настолько, чтобы он успел хорошенько почувствовать, что её здесь нет.
Он стоял, привалившись к косяку, и думал, что надо уходить, всё равно она не придёт, и вот тут-то она и появилась. Стояла в дверях, красивая, независимая, насмешливая, и Валерка понял, что даже ему она такая нравится больше. Простая и загадочная, она казалась ему нимфой, дриадой, такая заманчивая в своём вольном, ветреном естестве, ничем не испорченном, никакой косметикой, никакими украшениями, что Валерка едва не задохнулся от её присутствия, от желания и, может быть, невозможности. Она не собиралась, явно не собиралась кидаться ему на шею, и тогда он сам привлёк её к себе.
Она несильно, но всё же ощутимо шлёпнула его по рукам:
-Не лапай. Сперва выслушай, лапать потом будешь.
«Ну дела, - подумал Валерка. – Во даёт!»
Она стояла, кривила улыбку и щурила глаза, презрительная, не его.
-Что, ждал? Понял теперь, каково на брюхе ползать? я поползала, хватит, теперь ты будешь. Знай, мой дорогой, я без тебя обойдусь. Теперь я тебе нужна, и я на тебе отыграюсь. Нет, я тебя не брошу, но ты мной теперь будешь дорожить, и вести себя будешь по-человечески. Будешь знать, как издеваться. Нынче праздник на моей улице.
-Уходи, - сказал Валерка. – Уходи, чего стоишь? Вообразила себе чёрт знает что. Очень надо ещё на брюхе к тебе ползти, было бы к кому. – И он многоэтажно выматерился, ничуть не стесняясь её нежных маленьких ушей.
Он повернулся к ней спиной и ушёл в комнату.
Решительность мгновенно покинула Ирку, потому что ясно стало, что никакой её победы не было, одна видимость, а вот Валерку она сейчас потеряет. Навсегда.
Она кинулась за ним в комнату и истерически крикнула «нет» в его презрительную спину. Потом прижала эту спину к себе, задыхаясь, целуя, куда попало, в волосы, в шею.
Он упал на листья, едва не теряя сознания оттого, что рядом было так давно переставшее принадлежать ему тело этой женщины, нервной, отчаянной, страстной.
-Но учти, - прохрипел он, - это в последний раз.
А она всё твердила: «Нет, нет, нет», - словно зациклилась на этом слове, и задыхалась от ощущения, что вот он, с ней, и, может быть, действительно в последний раз, так задержать, любыми средствами, любыми силами задержать, а мгновение это растянуть в вечность, каждую его клеточку почувствовать в себе – это страсть, да, это страсть, кто сказал, что это не страсть, ведь уже дыхания нет, вот же он, прекрасный, её – а через минуту будет – не её, это истерика, пусть истерика, растерзать его хочется и кричать «нет, мой, мой, не отдам, не отпущу, никому не дам, убью, но только ты мой».
…А потом она сидела на куче листьев и смотрела перед собой, ничего не видя, ничего не соображая.
Он тронул её за плечо:
-Пойдём…
Она подняла на него пустые глаза.
-Пойдём, - повторил он.
-Куда? Зачем? – не поняла она.
-Пойдём, выведу. Я закрою старую дорогу, буду ходить по новой, ты её знать не будешь. Ты не придёшь сюда больше. – Он помолчал, вздохнул и добавил: - Если, пройдоха, и до новой не докопаешься.
-Прости, - с последней надеждой прошептала она.
-Нет.
-Я не хотела тебя обидеть.
-Нет. Я вовсе не обиделся, только сама знаешь, твои взбрыки мне ни к чему. Собирайся, пошли.
Она попыталась было ещё раз, теперь уже последний, она это знала точно, обнять его, но он убрал её руки, не со злостью, с досадой, навязалась, мол, на мою голову.
Она всхлипнула и встала.
-Дай закурить.
Он молча протянул ей пачку папирос (Специально для неё папиросы, а, чёрт!) и спички и вышел на крыльцо.
-Ну давай, давай, не копайся.
Она кое-как закурила, оделась и наконец вышла к нему.
***
Он довёл её до подъезда.
-Ну ладно, всё, - сказал он и пошёл.
-Подожди!.. – в отчаянии не то крикнула, а скорее шепнула она.
Он остановился.
-Ну, чего тебе ещё?
-Совсем всё? – всё ещё не верила она.
-Совсем всё. Ты этого добилась.
-Прости. Прости, пожалуйста. Я не могу без тебя.
-А я без тебя – могу. Спокойненько. И тыщу раз тебе об этом говорил. Ты как себя ведёшь?! Мне твой гонор совершенно ни к чему. Иди домой, слышишь?!
Он повернулся и пошёл.
-Лерка, прости… - ещё раз крикнула она, но он уже не оглянулся.
Она стояла, смахивала слёзы и смотрела, как он легко, почти не касаясь земли, не обиженный, не злой – равнодушный.
Он был ещё не очень далеко, когда из подъезда вышли четверо. От них несло дешёвым портвейном, но на ногах они стояли вполне прилично.
-Ишь ты, какая ки-и-иса… - расплываясь в пьяной улыбочке, протянул один, толстый и растрёпанный.
-Пла-а-ачет… - с деланной нежностью подпел ему другой, чем-то на него похожий.
Третий же, маленький и вертлявый, молча и деловито схватил её под руку.
-Ага, точно, пойдём с нами, - сказал второй, - слёзки-то и пообсохнут.
-А ну убери лапы, - рявкнула Ирка, но маленький держал её крепко. Тогда она повернулась к нему и свободной рукой вкатила гулкую пощёчину.
Тут же она оказалась на земле. Четвёртый, молчаливый, с совершенно невыразительным лицом, стоял над ней. Второй же говорил из-за его плеча, снова почти ласково:
-Будешь паинька – будем хорошо обращаться.
В шесть секунд Валерка оказался рядом с ними. Значит, был большой шум, машинально подумала она, ведь он уже совсем ушёл. Но ни радости, ни надежды не мелькнуло у неё. Любой порядочный человек заступился бы за женщину.
-А ну убирайтесь, шакалы, - сквозь зубы процедил Валерка.
-Эта шмакодявка что-то против нас имеет, - усмехнулся вертлявый, тыча в Валерку пальцем. Трое дружно заржали.
-Ну что, деточка, пошли с нами, в последний раз по-хорошему говорим, - снова полез к Ирке вертлявый. Тут-то Валерка и треснул ему в челюсть.
Ответный удар последовать не замедлил. Валерка, злой и взъерошенный, вытер кровь тыльной стороной ладони и ещё раз заехал в челюсть вертлявому.
Ирка перестала их интересовать. Двое толстых и вертлявый схватили Валерку, а четвёртый, без особой даже злости, а так, словно рнаботал, стал бить.
Ирка заорала и кинулась на них, но вертлявый отпустил Валерку и перехватил её.
Валерка мотал головой и отбивался ногами, вернее, пытался отбиваться, потому что держали его крепко. Впрочем, били они непрофессионально, не очень сильно даже, скорее для воспитания, разозлённые, конечно, его непослушанием, но калечить его они уж во всяком случае не собирались. Да ведь и искали они скорее приключений, чем крови.
-Ладно, хватит, - сказал наконец тот, который бил. – Пойдём, что ли, может, у Джона ещё кирнуть будет.
Толстые отпустили Валерку, вертлявый – Ирку.
А у Валерки страху не было никакого, одна только злость. Он собрал её всю, все силы, которые у него ещё оставались, и ударил одного, который ближе был, не рассчитывая удара, куда попало.
Тут же он отлетел метра на два и упал затылком на ступеньку крыльца.
Ирка даже зареветь не смогла, лишь заорала отчаянно и кинулась к Валерке, потом отскочила, намереваясь крушить их, пусть они её хоть убьют, но их уже не было.
Тогда она опять подбежала к нему, наклонилась и услышала, что он дышит.
-Жив! – сказала она. – Жив… - и разревелась. – Боже, что ж я думаю! – и побежала домой, к телефону, «Скорую» вызывать.
***
Когда человека, с которым поссоришься, нет рядом, кажется, что очень легко будет не возобновлять с ним отношений. Ничего от него не хочешь, зная, что всё равно ничего не получишь, так зачем напрасно хотеть?
Мужество покидает позже, а когда от нас ничего не требуется, мы все очень смелые.
Так или иначе, но Ирка на Валерку злилась. То есть сначала она боялась за него, сначала жалела о том, что всё у них кончилось, но когда ясно стало, что ничего страшного с ним не случилось, поправится как миленький, обида вспомнилась и взяла верх. Подумаешь, царь природу, ну попробовала поставить его на место, ну и что?! Ишь, незаменимый какой, на задних лапках ещё она перед ним выплясывать будет! Можно подумать!
А вот думать-то как раз и не хватало духу. Решила, что не будет, и всё. А как? Да как получится.
Ирка решила, что жить свободной от такого позора легче, даже за любовь не стоит платить такой дорогой ценой, а где тут любовь, покажите, не вижу! Она малость воспрянула духом, чувство собственного достоинства у неё проснулось, и она уверена была, что больше топтать его не даст.
Исчезла скованность и словно страх чего-то, она расправила плечи, приосанилась и стала совсем такой, какой с самой первой встречи мечтал видеть её Ромка. Она наконец заметила свою красоту, и у неё хватило тонкости не испортить её никакой косметикой, но это было демонстративно, подчёркнуто, это был вызов, а не скромность, порыв неприкрытого естества бил в глаза, словно говоря: «Зачем мне как-то себя украшать, разве я так недостаточно хороша?!». И всё это она словно демонстрировала Ромке.
Ромка заходил за ней к концу рабочего дня, встречал у института, а потом вёл куда-нибудь гулять, смотреть, какая красивая в этом году осень. Они говорили о чём-то своём, радость новых, никого не касающихся отношений окрыляла Ромку, и всё в этих отношениях было хорошо, умно и по-доброму, потому что в них не было одного – Валерки.
-Пойдём в домик, - сказал однажды Ромка.
Она отрицательно мотнула головой.
-Почему? – спросил он.
-Дорога новая.
-А, понятно… - протянул Ромка. – Ничего, пошли. – Найдём и новую. – И они пошли.
Они чувствовали себя полновластными хозяевами домика, и им там было хорошо.
Ирка чувствовала, как осторожно, как бережно и нежно обращается с ней Ромка, но эта любовь не шокировала её, даже наоборот, была ей приятна, он был ей очень симпатичен, и она отогревалась понемногу под этой аккуратной лаской, и не таким уж привлекательным, а всего лишь олицетворением греха, хотя грех – это, конечно, всегда заманчиво, казался ей Валерка.
Её измучили эти бури страстей, и показалось, что тихое спокойное счастье – это не так уж и скучно. С Ромкой она отдыхала душой, успокаиваясь и забывая, что всего ничего прошло времени с тех пор, как эту душу топтали. Не было этого. Не было.
А теперь они стояли у окна и смотрели на дождь, падавший на листья тополей на склоне овражка. Ирка чувствовала Ромкину руку у себя на плече и знала, что он хочет только одного: чтобы ей было хорошо. И она не очень покривила душой, когда сказала ему:
-Ромка, я люблю тебя.
он улыбнулся и коснулся губами её волос.
Они всё так же стояли и смотрели в окно, и тогда специально для них начались чудеса. Словно гигантский нож отрубил половину планеты спереди от домика, и перед окнами зияла пустота, уходившая бесконечно вниз. Ирка опомнилась первой и кинулась в коридор – пустота. А в дверях уже стоял Ромка и смотрел в безнадёжную черноту.
Они вернулись в комнату, и почему-то им не было страшно. Ведь зачем бояться чудес? Тем более что этот домик уже сам по себе чудо.
Но тут же исчез сам домик, и лишь пустота была вокруг. Словно в дешёвом мюзикле, что-то весёлое и невообразимое грянул духовой оркестр. Лишь вспышки ниоткуда не исходящего света изредка озаряли космос.
И тогда Ирка увидела цветы. Они не танцевали, как это рисуют в дурацких мультфильмах, но двигались чётко и слаженно, сурово и внушительно, даже страшно. Они заполнили собой всё пространство, а потом исчезли, как и появились, разом. «Тюльпаны, - только и успела подумать Ирка. – Тюльпаны…»
Цветы исчезли, но уже галактики проносились мимо них, совсем маленькие, уменьшенные во столько раз, что человеку этого и не понять даже, и настоящие, огромные и безумно далёкие. Они летели быстро, стремительно и красиво, и музыка теперь звучала благородная и величественная.
А потом исчезли и галактики, и только лучи света чертили странные узоры.
Если счастье не захватывает само так, что ни вздохнуть ни охнуть, если человек сам себя уговаривает быть счастливым, то этого хватит ненадолго, а потом сдадут нервы, и такое счастье, такой покой будут покинуты для привычного и любимого несчастья, для бурь.
Они уже опять стояли в домике перед окном в пустоту.
«Цветы и галактики… - думала Ирка, повторяя про себя эти слова, словно они были магическими. - Цветы и галактики. Если бы они были мои, я бросила бы их к ногам…»
Лучи света, натренировавшись на узорах, сложились вдруг в знакомую картину. Ирка вздрогнула, увидев Валеркино лицо.
-Прости! – крикнула она Ромке. – Поздно! я говорила, что поздно… Я не могу… Я слишком испорченный человек. Знаешь пословицу: «Сколько волка ни корми, он всё равно в лес смотрит»? Меня слишком тянет грех. Я не могу так тихо жить, так спокойно, по-человечески. Мне скучно так жить. Прости…
Она кинулась из домика, не боясь пустоты за дверью и не думая о ней.
А Ромка остался стоять, покинутый и расстроенный. «А как же я? Всё… Я так и знал. Теперь совсем всё…»
И он побрёл из домика, потому что нужно было возвращаться.
***
Ирку словно током дёрнуло. Она ещё не знала, в чём дело, но, повинуясь каким-то тёмным и ей самой неясным инстинктам, обернулась. То ли от неожиданности, то ли ещё от чего другого, она едва не потеряла сознание. Но не потеряла, и даже папиросу не выронила, а всё так же, с кривой улыбкой, держала в зубах и оцепенело глядела вперёд.
Словно и не человек это был, а призрак, прямо на неё шёл Валерка, и даже не шёл, а стремительно летел вперёд. И такой он был чистенький и отглаженный, такой холодный и неприступный, такой официальный, не было в нём ни единой помарочки, ничего такого, что делало его таким родным, таким её, весь вид его говорил «Ну-ка подступись, зубы обломаешь!» Всё же она попыталась подступиться.
-Здравствуй, Лерка, - громко и внятно сказала она.
Валерка рассеянно кивнул ей и, не замедляя шага, свернул за угол.
Это было настолько мгновенное впечатление, что Ирка даже не успела сказать себе: «Вот он, этот момент!», а Валерка исчез, словно и не было его, или на худой конец, не он это появлялся, а действительно – призрак.
«Спокойно, - сказала себе Ирка. – Спокойно! Если это он, то он появится ещё. И вообще, хватит работать, всё равно ничего не делаю, курю только».
Но домой она не пошла, а всё слонялась бестолково, ничего не делая, со смутной и сумасшедшей надеждой ещё разок его увидеть.
И она увидела.
Он был весел и боек, улыбался всем подряд, здоровался со всеми за руку, принимал поздравления с тем, что наконец вылечился, заразительно смеялся. Её он не то чтобы игнорировал, тоже обмолвился парой слов, но из толпы ни на йоту не выделял. И обидно ей было, и радостно, что наконец она может снова видеть его, но уж больно коротки были эти секунды, и нельзя было задержаться, а приходилось убегать словно по делам. Всё же он заметил её пристальное, напряжённое внимание и буркнул что-то вроде «шею свернёшь». Но его слова ничего для неё не изменили.
«Ой-ё-ёй, - думала она, - как же дальше-то вертеться? Гордость свою демонстрировать, равнодушие на себя напускать, или сделать последнюю отчаянную попытку помириться?» Она хотела-таки попробовать поговорить с ним, но никак не могла застать его одного, он всё так же весело балагурил в центре всеобщего внимания, и поворачивался к ней спиной, когда она проходила мимо, словно невзначай, но регулярно.
Она наконец махнула рукой на это хождение за ним попятам – сколько можно? – выкурила последнюю папиросу и пошла домой, унося с собой злость, досаду и плохое настроение.
Выходя из института, она ещё раз увидела его, и сердце сжалось от боли уже не за себя – за него. Он стоял, прислонившись к стене, одетый, с понуренной головой, такой грустный и усталый, и смотрел застывшим взглядом вниз и вперёд, на ноги, выставленные перед собой, на носки ботинок.
Ирка вздохнула и вышла из института.
***
…Он поднёс спичку к её папиросе, и она прикурила, нарочито медленно, из подлобья поглядывая на него, потому что трудно вдруг оказалось оторвать взгляд от его лица, которое вчера, когда он только появился, показалось ей слегка округлившимся, а сегодня, когда она увидела его рядом, выглядело просто нездоровым и немного опухшим, от глаз, которые она почему-то всегда считала серыми, а они – карие, да ещё какие тёмные, от светлых, да полно, не таких уж светлых волос, отросших за месяц болезни…
Догадка внезапной любви озарила её, нежность, сострадание и запоздалое раскаянье шевельнулись где-то в глубине души, но она ещё ничего не знала, ни в чём не была уверена.
Она выдохнула дым, поблагодарила за огонёк и спустилась вниз, в курилку, потому что неприлично уже было стоять и вот так вот на него пялиться.
Она сидела удивлённая, растерянная, попыхивала нервно уже второй папиросой, которую раскурила от первой, думала и удивлялась своим мыслям.
Что же это – любовь? Не страсть, не истерика – любовь? Неужели Ромка был прав, когда говорил, что она любит Валерку? Откуда он знал это раньше, чем она сама? давно это случилось? Да давно, пожалуй…
Значит, любовь?.. Ну и чёрт с ней! переживали люди и не такое. Подлец? Ну и подлец, ну и что? Да и не подлец даже, чего зря на человека наговаривать…
Нежность поднялась в ней тёплой волной, спокойная, тихая, бережная, и ей вдруг совершенно наплевать стало на его тело, каким бы прекрасным оно ни было, её повлекла чёрная дыра его души, которой она абсолютно не знала, хотелось делать открытия, но и хранить, ласкать, себя всю отдать, сгубить окончательно, лишь бы оттаял он, из скорлупы своего цинизма выбрался на волю и вздохнул глубоко и свободно тем воздухом, которым дышат обыкновенные люди, простые и добрые.
А он бегал где-то рядом, чужой, далёкий, с таким отстранённым видом, что казалось, окликни его – он не услышит, взгляд его каменел на чём-то, потом резко перескакивал на что-то другое и снова застывал уже там, и нежность распирала её, не находя выхода. И она уходила домой, махнув на всё рукой – эх, пустое, и надо жить, как живётся, от такой боли не умирают, и она выживет, и надо просто отдаться на волю случая, полностью доверившись ему и не дёргаясь зря.
***
Весь вечер Ирка думала о Валерке и потихоньку заводилась, так что в конце концов ей, взвинченной до предела, стало буквально физически плохо, холодели руки, и где-то в горле стучало сердце. Папироса выручала на пять минут, а потом всё начиналось снова.
Она махнула на всё рукой и легла.
Пусть такое состояние, в этом даже своеобразная прелесть есть. Она погромче включила музыку, надела наушники и вытянулась. Жизнь, а не болото, страшно, но не скучно.
Ей казалось, что она помнит каждую секунду, проведённую с Валеркой, она вспоминала его, его маленькую фигурку, мысленно вглядывалась в мелкие, острые, хрупкие черты его худенького, птичьего, по-детски нежного личика. И тут – даже в мыслях его он оставался таким – брезгливо-кошачье, самодовольное выражение испортило его лицо, застыли его острые, пронзительные и немного хищные глаза – пронырливые глаза пройдохи, и улыбка окаменила губы.
Она вспомнила, как ругали её друзья, говоря про отношения с Валеркой, что это у неё просто «физиология верещит», но ей это всё было как об стенку горох, ни малейшего раскаянья, хотя она знала, что они правы, что это позор – так себя вести, но за это она не то что совесть – душу бесу готова была отдать.
Телефонный звонок едва продрался сквозь её мысли и гром музыки в наушниках. Она чертыхнулась и взяла трубку.
-Это я, - сказал телефон.
-Кто? – не поняла она.
-Ромка.
-Ну и что случилось?
-Ничего. Как ты?
-Нормально.
-Валерка появился?
-Да. Ладно, пока.
-Пока, - вздохнул Ромка и положил трубку. Ирка послушала гудки и со злостью кинула на рычаг. Когда ей не хватало внимания, она почему-то со всеми ссорилась, а теперь, когда ей хотелось только одного – чтобы её оставили в покое и не мешали думать о Валерке, все вспомнили о ней, хотя она сидела тихо и никого не искала, и решили с ней мириться.
Ирка опять закурила, сердито отмахнулась от дыма и вернулась к музыке.
А утром она пришла на работу и увидела Валерку, и он оказался совсем не таким, как её мысли о нём, живее, натуральнее и злее. И совсем чужой.
А ей ничего больше не хотелось, только ещё раз прижать его к себе, поверив, что он счастлив простым и обычным человеческим счастьем, бросить к его ногам цветы и галактики. Разнервничавшись до крайности, она почти зверела от невозможности сделать это, оттого, что потеряла право обнять его, а когда-то ведь, в это даже и не верится сейчас, это было так просто, так естественно.
Она набралась наглости, подошла к нему и безо всяких предисловий сказала:
-Лерка, я люблю тебя.
Он вытаращил глаза и повертел пальцем у виска.
-Блажишь.
Она хотела крикнуть, и слёзы уже закипали в голосе: «Да как ты не видишь, что я давно валяюсь у тебя в ногах?!», но вдруг её оскорбило его нежелание хотя бы понимать и замечать что-либо. Она повертела головой – ну и тип! – потом уверенно и зло, даже немного презрительно отчеканила слова:
-Лерка, я люблю тебя. Я хочу, чтобы ты это знал.
-Но я-то тебя не люблю.
-Знаю.
-Так и что тогда?
-Хочу, чтобы ты знал.
Повернулась и пошла.
***
-Что ты делаешь? – крикнул Ромка. – Что ты делаешь? – едва ли уже не со слезами.
-А что? – усмехнулся Валерка.
-Что ты над ней издеваешься?
-Вот как? Я? Над ней? Нисколько.
-Она же любит тебя.
-А мне что до этого?
-Ей плохо без тебя.
-Она сама всё решила, - пожал плечами Валерка, - и отстань от меня. Во где у меня сидят эти разговоры. Нудишь, нудишь, знаешь ведь, что бесполезно.
-Но она же без тебя не может. Она же сто раз готова всё тебе простить, уступить, через себя даже перешагнуть, а ты на всё плюёшь.
-Ну что ты ко мне привязался?! Не обещал я ей ничего, и говорю тебе, отвяжись от меня. Прости я её – опять начнёт права качать. Больно мне это надо!
-Но она тебе верила.
-Я в этом не виноват. Я себя ничем не связывал.
-Но она гибнет из-за тебя.
-Из-за себя. Я не мешаю ей искать счастья где-нибудь в другом месте.
-Она не может.
-А уж это её дело. А я был с ней честен.
-Да что ей до твоей честности?! Ей ты нужен, ты, любой ценой, а не честность твоя дурацкая. Она для тебя всё сделает, а ты даже брать-то ничего не хочешь.
-Не хочу. И говорить об этом больше тоже не хочу.
-Значит, не вернёшься?!
-Как ты мне надоел! Нет, не вернусь. И шёл бы ты отсюда, пока я тебе не врезал.
Вся обида за Ирку, за себя, за то, что её топчут вот так, не со злости, а просто от нежелания уступить даже в мелочи, за то, что он сам из-за Валерки несчастен, поднялась в Ромке и закипела ненавистью и желанием крушить всё на своём пути и мстить, мстить жестоко и беспощадно.
Ромка свалил Валерку на кучу листьев и крепко, сколько хватило сил, сжал пальцы у него на горле.
Валерка ещё раз прохрипел «нет» и затих. «Как всё просто», - подумал Ромка. Распрямился, пошёл, пошатываясь, к двери, но выйти не успел. В дверях, загнанно дыша, появилась Ирка, всё почувствовавшая, всё знающая. Звонкая пощёчина отбросила Ромку назад. Она очутилась рядом и, колотя его в грудь кулаками, обливаясь злыми слезами, всё повторяла:
-Да как ты мог?! Как ты мог?!
Она отшатнулась от Ромки, упала Валерке на грудь и покрыла поцелуями его лицо. Пальцы ласкали мёртвые глаза, брови, щёки, губы, как никогда не лакали, потому что боялись, не смели ласкать их живыми.
Она уже только тихо всхлипывала, затихая рядом с любимым человеком, пусть мёртвым, но любимым.
-Он больше не будет издеваться над тобой, - вдруг услышала она Ромкин голос.
-А? Что? А если я этого хотела? Он же ни в чём не виноват, и в том, что мы такие разные, не виноват. Он сразу сказал, что он может мне дать, это я хотела большего. А тебе, тебе-то кто дал право судить?
-Ирка, я люблю тебя, я не мог, чтобы ты так мучилась.
-А если я хотела мучиться? Ради того только, чтобы быть с ним. Ты что думаешь, это просто так, что я с ним была, думаешь, я могу без него, совсем без него?
Она ещё раз всхлипнула и вдруг внезапно успокоилась, простив Ромке эту ужасную попытку помочь ей, положила руки ему на плечи:
-Прости…
Он прижал её голову к своему плечу.
А она вдруг поняла, что, захоти она этого, и сейчас же, сию минуту, Валерка будет жив.
Она снова опустилась рядом с ним, снова прижалась к нему и притихла.
«А стоит ли? – подумалось ей. – Стоит ли воскрешать то, что принесло только слёзы и боль? Вот он сейчас встанет и пошлёт меня куда подальше, и уйдёт, и снова боль и унижение, и никакого покоя, никакой свободы, снова, как тень – за этим человеком, за этим созданием из воздуха и света, за этим дьяволом. Так стоит ли?»
А пальцы всё ласкали мёртвые губы, глаза, брови, перебирали мёртвые волосы…
1985-86
Новосибирск