Жил-был Я. Предисловия

Александр Коржов
   
      
   
    Александр М. Коржов
   
    Жил-был Я


    Авторское предисловие I
    (Декларация о намерениях)



      Всему свой срок. Бессмертья нет. И этот серый небосвод
      когда-нибудь изменит цвет на голубой, и час придет.
      И попрощаться в этот час, когда б ни пробил он, поверь,
      не будет времени у нас. Мы попрощаемся теперь.
                (М. Щербаков, Прощальная III)


      На третьем курсе университета меня в числе других относительно благонадежных студентов поселили в общежитии для иностранцев. Соседом по комнате оказался длинный тощий негр из Танзании, с крохотного острова Пемба, представившийся как Кассим Али Кассим Ахмед Осман. Откуда же у негров аристократы, подумал я, удивленный почти гишпанской вычурностью имени. Кассим рассмеялся и пояснил, что он сын бедного крестьянина Али (Ни одного наемного работника и всего два трактора в хозяйстве – куда же беднее!), деда зовут Кассим, прадед именовался Ахмедом, прапрадед – Османом, а вообще-то каждый африканец помнит имена предков чуть ли не до двадцатого колена, но в загранпаспорте указываются только пять имен, включая, разумеется, собственное.
      
      Меня, если использовать танзанийский формат, зовут Александр Митрофан Фома… и все! Я не знаю отчества деда, бесследно сгинувшего в коллективизацию богатого крестьянина (Ни одного наемного работника и, разумеется, ни одного трактора): раньше не интересовался, а теперь, в XXI веке, уже не у кого спросить.

      Ни мне, ни вам, дети мои, никогда не получить танзанийский паспорт. За недостатком сведений. Прикиньте теперь, кто рухнул с пальмы, а кто свалился с груши…
      
      *  *  *
      Я подбираюсь к причинам, вынудившим меня взяться за написание этого текста. Все, что вас интересует, вы узнали бы и так, естественным для отцов и детей путем, живи мы вместе. Увы, когда мы с вашей мамой расстались, тебе, Катя, не исполнилось и десяти лет, а Сергею шел шестой. “Доверчивой чайке расставила сети другая большая любовь” – так, кажется, пелось в популярной песне моего детства.
      
      Не вам судить своих родителей; вот вырастете большими – и наделаете собственных ошибок, может и похлеще наших. То, что для меня эпилог, для вас – экспозиция. Судьба запаслива, и что у нее в запасе – ни я не знаю, ни даже вы. Долгие годы считая себя обманутой, а значит и пострадавшей стороной, я теперь готов признать неизбежность случившегося разрыва, хотя никогда, повидимому, не смогу забыть и простить того, в какой лживой и оскорбительной для меня форме этот разрыв произошел, а пуще – как безжалостно вас от меня ампутировали. Не могу примириться и с позицией вашей мамы: брошенный, отвергнутый супруг помышляет якобы только о бессмысленной, запоздалой мести, и всякая его активность, в том числе и писательская, преследует единственную цель оскорбить и унизить. Не знаю, удастся ли мне доказательно оспорить это представление. Книга – впереди. Какой она в итоге получится, и получится ли вообще, никто не знает, даже автор. Задача-максимум: объяснить, что я люблю вас достаточно сильно. Ради того, чтобы вы это поняли, эта книга, возможно, и будет написана.

      Даже таким твердолобым Овнам, как я, предстоит рано или поздно смириться с реальностью. Мне наплевать на весь остальной свет, но остаться в вашей памяти малознакомым дядькой, чье отчество вы носите по недоразумению, а от фамилии добровольно отказались еще в детстве – этого я не хочу и не могу допустить. Скорее я склонен допускать, что в своем нынешнем, зависимом от матери, от ее молоденького и богатенького нового мужа положении, вы или введены в заблуждение, или ограничены инструкциями. Все это со временем естественным образом преодолеется: вы станете взрослыми, а я умру; и пусть вас пронзит не боль утраты (Еще чего!), а хотя бы просто любопытство –  рождающимся сейчас на бумаге текстом я хоть частично смогу это ваше любопытство удовлетворить, никому, надеюсь, не причинив зла. Даже если затем вы пожелаете напрочь забыть, стереть из памяти то, что я вам пытаюсь сообщить, вам придется сначала все это узнать и запомнить. А иначе и забывать будет нечего!

      Увы, я никогда не узнаю, в чем и какими словами станете вы оправдываться перед собственными детьми…

       Так уж получилось, что я жил, неожиданно для себя, достаточно долго. Столь долго, что вы успели бы узнать и запомнить меня, если бы захотели. Ну, хотя бы познакомиться. Так что если времени не хватило, его не хватило вам, а не мне. Пусть же вместо меня останется эта книга. На случай, если вдруг спохватитесь. Ничтожно мала вероятность, но всё же отлична от нуля.
      
      Я постараюсь писать преимущественно о себе: и по причине крайнего своего эгоизма, и в силу поставленной задачи. Сознаюсь честно, что этого человека я знаю плохо, но меня извиняют два обстоятельства: а) все-таки лучше, чем других людей; б) вы его знаете еще хуже.
      
      Конечно, невелика фигура. В циничной – и поэтому точной – терминологии командных шоссейных велогонок участники безжалостно подразделяются на лидеров и “гарнир”. Мое место, если в оценке достигнутого мною в жизни руководствоваться критериями вашей мамы, во втором списке. Ну, а если у меня другие критерии, если я категорически не готов мириться с навязываемой мне ролью недоеденного гарнира, засыхающего на чьем-то пиршественном блюде? Мне не довелось командовать фронтами; мой уровень – взвод; ну и что с того?! Нет у меня для вас другого, запасного папы! Я не только сам считаю себя состоявшейся во многих отношениях личностью, но и вам не рекомендую бездумно соглашаться с постоянно внушаемой вам мыслью о том, что вы произошли от ничтожества. Да, не великий, и даже ничем не выдающийся – но ведь и не любой, не первый попавшийся!
      
      Или вам больше нравятся другие варианты?
      
      Поймите, питающая вас брехня только унижает – и вас, и ту женщину, которая в свое время, находясь, как мне кажется, в достаточно здравом уме и твердой памяти, избрала меня в качестве вашего отца. Бог ей судья, если она теперь, обуреваемая неистребимой своей гордыней, делает все, чтобы отменить, признать как бы и не существующим наше общее прошлое, хотя даже всемогущий Господь не в состоянии сделать случившееся не случившимся. Моя жизнь единственна, неповторима и принадлежит только мне – в той же степени, в какой только вам принадлежат ваши юные жизни! Поэтому позвольте мне самому, осмысливая итоги, решать, насколько она состоялась и что в ней для меня существенно.

      Конечно, писать только о себе, как бы ни занимала меня собственная драгоценная персона, не получится. Придется упомянуть нескольких человек, и не всегда с любовью. Если и бодну кого (Овен же!) – так жить пришлось не на облаке. И сам премного грешен, и с людьми самыми разными сталкивали обстоятельства. Текст ведь не предназначен для печати. Правда, однажды в литературе был случай, когда Карл Льюис Доджсон сочинил для племянницы сказку… Но я не Л. Кэррол, да и сочинить легче, чем вспомнить, а мне не пристало искать лёгкого пути. Поэтому учтите: то, что я пишу – не сказка и вообще не литература, и чур приписывать мне манию величия, когда у меня своих маний и фобий хватило бы на общую палату психбольницы.
      
      *  *  *
      Приватность текста избавляет меня от многих ограничений, обязательных или принятых по обычаю в тексте публичном. Можно указывать подлинные имена и обстоятельства. Можно приводить цитаты без ссылок на источник. Можно не заботиться о художественной выразительности и композиционной стройности, можно забыть о стилевом единстве. Всеми этими “можно” я постараюсь воспользоваться, а то и злоупотребить, поскольку опыт мой в области писаний невелик и однобок. Дневников я никогда не вел, школьные сочинения не сохранились, а то забавно было бы теперь почитать, чего я там нагородил по младому нахальству. Юношеские письма если и сохранились, то у адресатов; несколько давних газетных статей и заметок сохранились частично. Из технических отчетов кое-что уцелело, но это же не читаемо, хотя из них тоже прет темперамент, ощутимый и неспециалистом. Наконец, копии моих заявлений в суды и прокуратуры. Что-то из этих документов я использую в последующем тексте, что-то не захочу или не успею – тогда ищите их в приложениях. Очень хочется избежать обвинений во лжи и подтасовках в таком серьезном документе как последнее обращение к вам. Очень хочется успеть его (обращение) завершить. Сообщить вам то, чего вы не знали. Напомнить то, о чем вы забыли. Предложить взгляд с иной точки зрения на существенные для вас явления или события, которые при однобоком подходе неизбежно искажаются. А ведь любой подход однобок.

      Как выразился мой любимый писатель Курт Воннегут, “слова прощания никогда не могут быть ошибкой”.
      
      К сожалению, устная речь при переводе ее в письменную форму утрачивает до 70 процентов содержащейся в ней информации. Наука установила, не поспоришь. Однако я все-таки пытаюсь писать с голоса, а уж удалось ли мне это – судить вам. Пишется трудно и медленно; хочется хоть оставшиеся 30 процентов успеть до вас донести, а готовых страниц мало, да и по ним корзина плачет. Однако же часики мои, серийный шедевр китайских умельцев, хоть и стоят 60 американских центов, тикают для меня столь четко и недвусмысленно, что надо торопиться, поэтому, если соберетесь все это читать, простите меня:
      
      - за, увы, присущее мне занудство;
      - за обильное и небрежное цитирование;
      - за отсутствие того, что осторожные и скрытные называют взвешенным подходом и политкорректностью;
      - за нахальное и ничем не оправданное использование ненормативной лексики и, что еще хуже, самодельных рифмованных текстов.

      Постараюсь быть пусть неловким, но искренним. Дети легко врут взрослым и друг другу – это естественно; для взрослого врать детям – последнее дело.
      
      Мне выпало жить в эпоху перемен. Я этих перемен не понимал и не принимал; они платили мне взаимностью, не спрашивая сдачи. Крушение высоких идеалов? Да не было, как выяснилось, их – высоких.… Рушилась элементарная порядочность. С легкостью отворачивались друзья и товарищи, соратники, сообщники и подельники. Самый близкий, самый родной мне человек: ваша мама – со спокойной расчетливостью предала меня. Утверждает, что ради вас. Допускаю, что выбор между безработным супругом и любовником из банкиров совершился в пользу банкира исключительно в интересах детей. Как говорят французы: ”Любовь может почти все, деньги могут все”. Вам должно быть виднее, насколько соблюдены ваши интересы. Я же в эту сказку не верю. Не имею оснований для такой веры. Точнее, у меня совершенно другая шкала интересов и ценностей.
      
      Инстинкт не проигнорируешь; иногда путь к спасению проходит, увы, через добровольное оподление спасающегося. Что ж, каждый волен торить свой путь. Но я не понимаю, почему на проигравшего этот абсурдный кастинг отца вот уже десять лет направлены ее ненависть и презрение, хотя ее выбор, во-первых, был безусловно самостоятельным, а во-вторых, как представляется издалека, лично для себя вполне удачным. Ну и ладушки, казалось бы. Я не ждал и не жду от вашей матери, которая скоропалительно и безапелляционно зачислила меня в лузеры (да и в люмпены тоже!), не только раскаяния, но даже хотя бы крупицы сожаления. Но зачем продолжать глумиться надо мной – теперь, когда в этом нет никакой, даже самой шкурной, самой сволочной необходимости?!

         Боюсь, сам факт моего физического бытия на этом свете мешает ей комфортно существовать здесь и сейчас. Она просто не в состоянии поверить, что любить и помнить можно так долго. Пока я жив, ей не удается обречь на несуществование факты несомненные, но невыгодные. Мои воспоминания – мое счастье, мой личный капитал, непереводимый ни по какому курсу ни в какую валюту. Ей же память не нужна, поскольку вредит, надоедает, гнобит. Не в силах отменить ваше телесное происхождение от меня, она стремится полностью оградить вас от моего влияния. И я – авось когда-нибудь поймете, почему – ужасаюсь перспективе вашего превращения в стопроцентных духовных клонов вашей матушки.

      Молю Бога, чтобы этого не случилось. Боюсь, что это уже случилось. В любом случае, если не все коржовское вы в себе (или мама в вас) доистребили, я – ваш. Примите тогда мои откровения, размышления, воспоминания, суждения – все, что я успею выложить на бумагу – снисходительно, с пониманием и, конечно же, без обязательств со мной соглашаться. А если я опоздал, если вы уже признаете себя клонами, то есть успели утратить отца и равнодушно примирились с этой утратой?

      Тогда задумайтесь, крепко задумайтесь над тем, что у клонов и Бога нет.


      Август 2006 г.
      г. Александров


      Авторское предисловие II
      (Поиски жанра)


      И если что-то надо объяснять,
      то ничего не надо объяснять.
      Но если все же стоит объяснить,
      то ничего не стоит объяснить.
         (М. Щербаков, Неразменная бабочка)
      
      
      Ну, размахнулся! Эк его разобрало: он уже предисловия нумерует! Добро бы кем-либо сторонним написанные, а то ведь, еще не завершив задуманный труд, сам принялся за его разъяснение и толкование. То ли не доверяет читателю, то ли заискивает перед ним – в любом случае такое поведение автора выглядит, как минимум, претенциозно.
      
      Ты прав, читатель. Прав на все сто. Только вот позволь сначала задать один вопрос: откуда ты взялся?
      
      В первом предисловии я предполагал выступить рассказчиком только для двоих слушателей, они же читатели. Объяснял причины, вынудившие меня взяться за перо, а теперь уже (Технический прогресс, однако!) непосредственно за компьютер. Однако скажите, кто из начинавших писать удержался от тщеславного соблазна проверить: вызывает ли содержание интерес? достаточно ли внятно изложение? заметно ли, что автор говорит своим голосом, а не цитатами из латиноамериканских сериалов? Общеизвестен факт: обычно автор любит свое творение столь беззаветно, как, возможно, не способен любить даже самого себя. В результате он напрочь утрачивает, как это бывает во всякой искренней любви, способность замечать его, творения, пороки и недостатки. Нужда в критике объективна!
      
      В качестве объектов насилия избираются для начала те из близких, кому недостало резвости уклониться от навязанной роли слушателей. Здесь очень уместны, к примеру, посиделки с возлияниями, в результате которых у нормальных людей образуется – хоть и ненадолго, хоть и ложное – чувство небывалого единения. Затем поневоле круг допущенных к тексту расширяется – потому хотя бы, что автор что-то важное запамятовал и хочет прояснить. Или сомневается в датировке. И, наконец, затем, чтобы не нанести через упоминание в тексте ущерба близкому, уважаемому человеку. Потому, во-первых, что текст, изначально задуманный как чисто и узко автобиографический, начал захватывать, помимо воли автора, судьбы других людей. Потому, во-вторых, что обстоятельства со временем изменились. Изменились, увы, настолько, что теперь автор отчаивается донести свое творение до целевого, так сказать, читателя непосредственно, зато понял: этот перец (вспомните “Алису…”), возможно и попадет когда-либо в суп, но для этого его придется сыпать в воздух. Совершение последнего действия, благодаря Интернету, нынче не вызовет затруднений даже у олигофрена в стадии дебильности.
      
      Ещё один существенный момент. Если уж текст, каким он поневоле получается, затрагивает не только вас, детишки, но и других здравствующих ныне людей, я не вправе его замалчивать и скрывать – ни от вас, ни от тех из них, близких и посторонних, кто захотел бы рассчитаться со мною здесь и сейчас, немедленно, а не переносить возможную полемику и даже крутые разборки в загробные для меня, то есть в безобидные (читай: безвредные) времена. Я не умею держать кукиш в кармане и стремлюсь не уклоняться ещё при жизни от ответственности, которую покойнику, по более чем естественным причинам, вменить не удастся. От возмездия, которого можно, малодушно и своевременно издохнув, избежать.
      
      *  *  *
      Но приходится чувствовать разницу. При оставшейся неизменной задаче автор вынужден заново осознавать, что доступность его детища вниманию неопределенного круга лиц хотя и является лестной, но кое к чему и обязывает. Необходимо, к примеру, определиться хотя бы с жанром. Что задумано: мемуары? автобиография? исповедь? Или эссе, проповедь, житие, сборник скетчей, сборник анекдотов – вычеркните лишнее.
      
      Трудно, поверьте, выбрать книгу, которую собираешься написать. Особенно если знаешь, что она останется единственной.
      
      Затрудняясь, как всегда, внятно формулировать, я таки чую, что от автобиографии, к примеру, за версту несет отделом кадров и даже (Тьфу!) Первым (То есть режимно-секретным. Вы, слава Богу, их не застали!) отделом. Мемуары, подозреваю, пишутся обычно так, чтобы, бескорыстно поведав не столько вроде бы о себе, сколько об авторитетном окружении, сиять затем в итоге отраженным светом. Проповедовать мне, увы, нечего. Исповедь отвращает необходимостью обнажаться перед собственными детьми. Подозреваю также, что исповедь не существует вне исповедальни. Пример Ж.-Ж. Руссо, отдавшего, между прочим, всех пятерых своих детей в воспитательные дома, нисколько меня не вдохновляет. Превзойти его в кокетстве не смогут, пожалуй, ни Ксения Собчак, ни Боря Моисеев – существа явно не мужского пола.
      
      Во мне, однако, достаточно здравого смысла, чтобы понимать: на чем-то надо же остановиться. Никто за меня ничего не напишет, так что изволь сам, все сам. Жалко же бросать на полдороге. И пусть случатся неточности, пробелы и провалы, пусть кисть (клавиатура) свидетельствует о творческой беспомощности взявшегося за нее дилетанта – это тоже входит в характеристику пишущего. А иначе как набраться храбрости?
      
      Сначала я хотел вычеркнуть все варианты, чтобы использовать редко встречающийся жанр предсмертной записки. Нет, не вписывается. Многостраничная предсмертная записка – это как? Не я ли только что осуждал мужское кокетство? И насколько уместно обнародование – хотя бы и в самом узком кругу – такого, пардон, произведения до смерти автора?
      
      В результате длительных размышлизмов пришло на ум иностранное слово “message”. Если исключить высокопарность и употреблять его без всякого пафоса, то есть как на грифах деловых бумаг, вроде все сходится. Художник изображает. Беллетрист описывает. Не будучи ни тем и ни другим, я сообщаю. Только то, что считаю нужным. Как умею. Сколько успею. Только тем, кого это сообщение заинтересует. Или умилит, заденет, оскорбит, оклевещет. Сообщение вообще предполагает ответ или иную реакцию, не так ли?
      
      *  *  *
      - Донос – это тоже сообщение. И реакцию предполагает, – пробурчал знакомый философ.
      
      В этот раз он, похоже, был явно не в духе. Что ж, такое случается и с философами. Уж он-то знает, зараза, что из всех литературных жанров Коржов предпочитает фельетон, памфлет и пасквиль.
      
      - Ты что, всерьёз считаешь, что твой покорный слуга просто не сумел выиграть или хотя бы достойно свести вничью свою шахматную партию по имени жизнь, а теперь страстно хотел бы, чтобы и всем остальным, в том числе и победителям турнира, было так же плохо, как ему? “У меня нет предрассудков, поэтому я ненавижу всех!” – ты примерно такое обо мне думаешь?
      
      Не знаю до сих пор, что тогда подумал знакомый философ. И что он думал после. Одним из их, философов, достоинств является способность вовремя промолчать. Мне, увы, почти недоступная.
      
      *  *  *
      Итак, выбор жанра состоялся. Осталось разобраться с “творческим методом”. В наши дни это не так просто, поскольку социалистический реализм утратил свою монополию, и методов развелось, как блох на бомже у трех вокзалов.
      
      Теоретически мне подошел бы тот, который кратко и емко описал Иосиф Бродский: “Полночь. Полбанки. Лира”. Практически же все, написанное этим соблазнительным способом (Я честно пытался!), наутро оказывалось вообще никуда не годным, то есть фигней, которую не могла бы улучшить даже самая безжалостная правка. Комбинация полуночи и полбанки, вдохновлявшая, если ему верить, классика, в моем персональном случае оказалась неэффективной, но нет худа без добра, ибо пришлось мне частично отрезвиться, что само по себе кое-чего стоит. Отталкиваясь от противного, свой метод я все-таки нашел – то есть, разумеется, все-таки одолжил. Его порекомендовал одному начинающему музыканту джазовый трубач и певец Луис Армстронг. В ответ на робкий вопрос салажонка о путях достижения мастерства великий Satchmo предложил, не мудрствуя: “А ты закрой глаза – и дуй!”
      
      Хочу заранее отмахаться от возможных обвинений в заимствованиях, граничащих с плагиатом. Да, название демонстративно слизано у Семена Кирсанова – и, вы должны понять если не сейчас, то попозже, по мере знакомства с текстом, не только потому, что лучшего мне не придумать. Да, не всегда и не везде я называю авторов строки либо фразы. Но, простите, почти все существующие в языке слова уже не только придуманы, но и неоднократно употреблены, порой не по прямому назначению. И очень многие из возможных словосочетаний – тоже.
      
      “Поступай, как должно – и будь, что будет!” – это изречение, очень близкое к моим собственным представлениям, я считал происходящим из рыцарского средневековья, пока не наткнулся на него у римского императора Марка Аврелия. И не факт, что венценосец его не цитировал! Знает ли Вознесенский, что строкой из его очень известной песни: “Ты меня никогда не забудешь” – начинается стихотворение Довида Кнута, умершего в 1955 году? Разве это обстоятельство может быть поставлено Андрею Андреевичу в упрек? И кому, скажите, будет лучше, если вместо использования удачной формулировки, рожденной мастером, я попытаюсь выразить некий: скажем, лирический – нюанс исключительно домотканым текстом? Может, усвоить и использовать чужую, заемную мудрость, чужое мастерство не более предосудительно, нежели кичиться самобытностью бездарного ничтожества? Привожу кратчайший, до предела усеченный перечень источников, откуда, вольно или нет, черпают даже те, кто книжек не читает. Пятикнижие. Апостолы Павел, Петр, Иоанн. Евангелисты. Иван Андреевич (сам не безгрешный). Оба Александра Сергеевича. Михаил Евграфович. Ильф-Петров. Владимир Семенович Высоцкий. Михаил Константинович Щербаков.
      
      Стоп. С этого места поподробнее.
      
      Первая подборка стихов молодого поэта (Журнал “Знамя”, №6 за 1991 год) под общим названием “Все равно не по себе” уже заключала в себе явную интригу: именно этого стихотворения в ней как раз не было. Зато остальные я воспринял с обидой, похожей на детскую: ну почему не мне было дано их написать?! Запомнил, сохранил. А через семь лет в записке старшему сыну Дмитрию А я процитировал всего одну его строку – и сын изрядно удивил меня тем, что не только с лету определил авторство, но и заявил, что Щербаков давно уже его любимый поэт и бард.
      
      Вскоре он (Сын, а не бард) одарил меня десятком дисков с песнями, и я, возлюбив его (Барда, а не сына, которого я и так люблю) за афористичность, едкую самоиронию и поистине вселенского масштаба пофигизм, окончательно смирился с новой привязанностью. Спустя время, когда миновала начальная эйфория и захотелось понять, как же это сделано, я обратил вдруг внимание на вроде бы формальные особенности его стихов, они же песни. На фантастически богатый для нашего sms-ного (или, если хотите, олбацкого) времени словарь. На новаторскую поэтическую технику, вроде невозможного в русском языке четырнадцатистопного(!) ямба, которым так непринужденно написана “Анета”, да и вообще редкостное владение размером. И рифмой тоже, которую поэт зачастую щедро употребляет внутри строки. Этот молодой человек, понял я, не только имеет ЧТО сказать, но, в отличие от многих пишущих, включая и вашего покорного слугу, знает КАК.
      
      Надеюсь, что вы, дети мои, лучше меня знакомы с этим поэтом. Потому хотя бы, что он по возрасту ближе к вашему поколению. Вот на собственном примере Щербаков показал, что обильное использование цитат – как явных, так и скрытых – не только не умаляет его способности говорить исключительно своим голосом, но и придает этому голосу неповторимость и узнаваемость. И мне глубоко плевать на то, что, сами по себе бесплодные, зато сильно ученые критики придумали для такой литературы название “постмодернизм”. Как будто названием можно объяснить явление! Пусть попробуют сами написать что-либо не менее достойное, тогда поговорим.
      
      Простите, Михаил Константинович, что я, цитируя Вас к месту и не очень, намеренно забываю сослаться на источник. У Вас же и научился! Кто, кроме Вас, может быть повинен в том, скажем, что приведенные в “После детства” реалии: все, кроме медвежьего клыка, которому просто неоткуда было взяться! – все остальные, включая футбол на стройплощадке и ларингит в зимние каникулы, в тринадцать лет – в точности совпали с фактами моей биографии, а я постарше Вас буду. Но и там, где нет и не могло быть событийных совпадений, я отчетливо сознаю: некоторые некогда испытанные мною состояния души случались и с Вами, иначе откуда такая поразительная точность их воспроизведения?! Поневоле поверишь в существование тайного родства всех, кто родился под одним знаком Зодиака. И разве не для того сочиняете и исполняете Вы свои песни, чтобы я или другой слушатель смог, наконец, внятно поименовать то, что до Ваших песен лишь смутно ощущал? Все равно то, что написано мною, никогда и никем написано быть не может!
      
      Особая благодарность – за то, что, пусть даже и невольно поспособствовав своим творчеством трансформации моего пессимизма в пофигизм, Вы помогли мне выжить и продолжить этот едва начатый труд.
      
      Ну и достаточно, пожалуй, предварять, толковать и пиарить самого себя. Один высокоученый шутник жаловался, что ему случалось попадать в исключительно неловкое положение, когда, изложив анекдот, он вынужден был потом объяснять менее просвещённым слушателям, в чем его соль. Однако намного печальнее выглядит ситуация, в которой рассказчик тщится разъяснить соль анекдота еще до того, как анекдот рассказан.
      
      
             2007 г.
        г. Александров
      
              *

           Начало повести: http://proza.ru/2010/01/08/1008