Собака

Меня подняли с матраса, где я спал, прижавшись к теплым брюшкам моих братиков и сестриц, и взяли на руки. Я приоткрыл глаза и увидел большую тетю, внимательно глядевшую на меня. Она прижала меня к груди, и мне стало тепло и уютно от прикосновения ее рук и от нежности ее тела. И я понял, что это моя новая мама, и она меня любит. Новая мама сказала:
- Это мой. Я его беру. Как его зовут?
- Блондин, Блондик.
- Блондик, - сказала новая мама и поцеловала меня в шею.
Мне это было приятно, я прижался к ее груди и понял, что теперь у меня есть имя, меня зовут Блондик.
Мою настоящую маму заперли в другой комнате, она лаяла и прощалась со мной. Мне не было грустно, мне было интересно: куда я теперь отправлюсь? Мой настоящий папа вышел из соседней комнаты и стал мне говорить:
- Ничего не бойся, у тебя теперь новые папа и мама. Вырастишь большой, как я, будешь умным и смелым.
Он постоял рядом со мной, ушел, и больше я его не видел.
Рядом с моей новой мамой сидел большой мужчина, и я понял, что это мой новый папа. Новый папа не брал меня на руки, но в объятиях своей новой мамы я быстро уснул. Когда я проснулся, то почувствовал запах улицы и свежий воздух. Тогда я еще не знал, что такое улица, и что такое солнце и ветер, но мне понравилось, а новая мама несла меня бережно, прижимая к себе, и мне было хорошо рядом с ней. Новый папа что-то сказал, я не понял что, но по его голосу мне показалось, что он тоже хочет обнять меня. Мама что-то ответила, и я подумал, что ей приятно, когда я рядом с ней. Мне нравилась их забота обо мне, тепло и ласка. Они мне оба сразу понравились, особенно новая мама. Меня долго несли на руках, потом также на руках мама внесла меня в большую качающуюся лодку, где было много людей, и я снова уснул.
Я проснулся в большом доме, и снова мои новые папа и мама меня обнимали и целовали, и мне было хорошо от этого. А потом мне показали нашу комнату и нашу кухню. Я, как следует, все обнюхал: мне понравились и кухня, и комната. Я сразу понял, что на кухне мама готовит: там вкусно пахнет, а в комнате мы все втроем будем спать.
В комнате стояла большая кровать, и мама с папой туда легли. Я сразу же стал вскарабкиваться на нее, хоть было высоко, но папа сказал громким голосом:
- Чтобы собаки в кровати не было.
Я понял, что собака – это я, а мама добрее, чем папа, потому что мама стала его уговаривать взять меня к себе. Но папа был строгий, и я понял, что вместе в кровати нам не удастся поспать. Не понимаю до сих пор, почему он так возражал: «Я маленький, кровать большая, и я бы вам не помешал». В конце концов, мама с папой согласилась, и мне определили место у них под кроватью. Хоть мне и было бы приятнее поспать рядом с ними, здесь тоже было уютно: свой домик с крышей и стенами, очень даже просторный. Я его весть исследовал, попил молочка и уснул.
Папа днем всегда уходил на какую-то работу, и я оставался с мамой вдвоем. Она брала меня на руки, кормила, обнимала и целовала в нос. Потом я познакомился с бабушкой, которая тоже жила в этом доме. Бабушка открывала дверь: там была огромная комната, и можно было побегать и поиграть. Бабушка подарила мне большое кресло, где я мог развалиться и отдохнуть, и мягкую игрушку: я ее носил с собой и рвал зубами.
А потом я познакомился с девочкой Ксюшей. Она была меньше мамы, папы и бабушки, и я сразу понял, что она еще такой же щеночек, как и я. Она брала меня на руки, но не так нежно, как мама, тискала меня, но я терпел: она ведь была еще такая же маленькая, как и я.
Однажды папа принес домой поводок. Мне обернули его вокруг шеи, застегнули, и мама с папой повели меня гулять. Это была моя первая прогулка, и хотя с поводка меня не спускали, а мне хотелось побегать, и мама беспрестанно брала меня на руки и не давала, как следует, понюхать землю, прогулка мне понравилась. Потом мы стали часто ходить гулять, особенно с мамой, и однажды она отстегнула мой поводок и разрешила погулять одному. Пахло вкусно, и запахов было много. Постепенно я стал их различать: вот зеленая, нежная травка, вот цветочки, вот запах чужих собак. Двор был большой, и я решил исследовать его. Я убегал иногда очень далеко. Мама кричала: «Блондик, Блондик». Я, конечно, слышал ее, но так хотелось посмотреть, а что же там дальше: за тем сараем, за той изгородью. И я делал вид, что не слышу ее. Тогда мама догоняла меня и шлепала по попе. Было не так больно, как обидно, что мне не дали побегать одному. Я плакал, а мама снова пристегивала ошейник и говорила: «А если бы ты потерялся? А если бы ты под машину попал?» Я еще не совсем понимал, что такое «потерялся» или что такое «под машину попал», но чувствовал, что она сердится, и просил прощения: вилял хвостиком и тыкался в нее носом целоваться.
Мне нравилось вбегать на кухню и находить в своих мисочках вкусный корм и водичку – запить. Папа покупал сухой корм, который мне скоро надоел, а мама готовила мне каши. Как-то мама сказала: «Это какой-то пылесос, сколько ни дай, он все съест». Я не понял, что такое пылесос, но съесть, действительно, мог все, что мне давали.
Иногда к нам в гости приходили папина сестра и мамины братья. Они меня гладили, целовали, обнимали, а я прыгал вокруг них и понимал, что все меня очень любят, и гордился этим.
Я уже знал, что в доме нехорошо писать и какать, но иногда терпения не хватало, и я писал в коридоре, а мама все вытирала тряпкой и еще добавляла в воду какой-то едкий порошок, наверно, мне в наказание.
У мамы с папой было много вещей, которые мне очень нравилось грызть: папины и мамины тапки, мамины трусы и колготки, и телефонный провод, протянувшийся из комнаты через коридор на кухню. Хоть они и ругались на меня за это, а папа покупал новый провод, я ничего не мог с собой поделать.
Мама готовила папе очень вкусные блюда, и их названия остались у меня в памяти на всю жизнь: «курочка», «мясо», «сосиски», «котлеты». То ли из любви ко мне, то ли в награду за хорошее поведение мне оставляли косточки, и когда я их в первый раз попробовал, понял, что ничего ароматнее и вкуснее не бывает на свете. А бабушка кормила меня печеньем. Я забегал к ней в комнату и обнимал ее лапами, а она говорила: «Блондик, нет у меня печенья. Ну, хорошо, сейчас посмотрю». И я ел печенье у нее с рук.
Я немного подрос и узнал новые слова, которые говорила мне мама: «Англичанин мой серьезный, англичанин мой дорогой». А иногда она делала мне прическу, которая, по-моему, мне совсем не шла: взбивала хохолок на голове, целовала меня, прижимала к себе и говорила: «Гизма бяка». Я не знал значения этих слов, но понимал, что это про меня, что все это любя, и мне становилось тепло и от любви, и от этих слов.  И тогда я пытался  тоже разговаривать с ними. Мама меня понимала и говорила: «Разговорчивый ты наш».
Иногда меня мама и папа фотографировали. Они доставали или совсем маленькую коробочку, или коробку побольше и говорили: «Блондик, посмотри сюда». Потом в коробочке вспыхивал свет, я жмурился, но глаз не отводил.
Как-то мама сказала мне: «Блондик, купа-купа». И меня повели в ванную. Там я еще не был. Папа поднял меня и поставил в большое белое корыто, а мама включила воду и стала меня мыть. Я сначала испугался и сжался, но мамины руки были нежными и успокоили меня. Водичка мне понравилась: она лилась дождиком и немного щекотала. Когда дождик прекратился, папа поднял меня на руки, а мама принялась растирать меня полотенцем. Потом я еще долго отряхивался в коридоре. Теперь я уже знал: если мама говорит: «Блондик, купа-купа», - это значит, что мы идем купаться в ванну.
Мама говорила мне: «Блондик, дай лапу, дай другую». Я давал ей лапу, потом вторую. А она мне говорила: «Здравствуй, здравствуй». Я знал, что ей нравится, когда я ее понимаю, и я с удовольствием протягивал ей поочередно свои лапы и отвечал: «Здравствуй, здравствуй». 
Однажды папа не пошел на свою работу, и мама с папой стали убирать мой домик. Папа потянул за какую-то лямку, мой домик сложился и исчез. Я долго ходил по комнате, и мне было жалко мой домик. Я чуть не плакал. Нет больше у меня ни крыши над головой, ни стен. Я думал: «Ладно, я больше не буду залезать к вам на кровать, ладно, больше не буду есть со стола бутерброды, но верните, пожалуйста, мой домик». А вечером папа снова дернул за лямку кровать, и домик мой вернулся на прежнее место. Я обрадовался, залез в него спать и весь следующий день вел себя очень послушно: ничего не грыз, не написал в коридоре и ничего не съел со стола.
Я вырос еще немного, перестал грызть тапки и провод, и мне казалось, что теперь я уже совсем большая собака. И хотя мама мне говорила: «Смотри, не убегай никуда, а то тебя съедят большие собаки и злые дворники», - я ничего уже не боялся и лаял даже на больших собак.
Я вырос и уже не мог поместиться в своем домике, и мама с папой определили мне новое место: на коврике в коридоре у входной двери. Сначала меня очень тянуло обратно, под свою крышу, в домик, но потом я понял, что у меня появилась новая, очень почетная обязанность – сторожить дом. И с тех пор я стал лежать у входной двери и охранять моих родных. Мне не нравилось, когда кто-то близко подходил к нашей квартире, я лаял и чувствовал себя не маленьким кокер-спаниэлем, а большой злой собакой, готовой разорвать любого чужака. Мне было приятно слышать, как мама говорит про меня папе: «Такой маленький, а лает, как большая собака». А папа отвечал: «Теперь у нас такая охрана, любой вор подумает, что это лает ротфеллер». И тогда я представлял себя огромным ротфеллером и дал себе клятву всегда защищать этот дом и свою семью.
Иногда меня выводили гулять далеко от дома – в Екатерининский парк. Я сильно тянул за поводок: мне не терпелось побегать в этом парке за утками и голубями, и в эти минуты я ощущал себя охотником. Мы ходили туда с папой и мамой. Они сидели на скамейке, а я бегал по парку за птицами, и никто мне не кричал: «Блондик, ко мне». И я понимал, что это и есть счастье. Я сам, набегавшись, подбегал, мы еще гуляли и шли домой.
Однажды мама с папой повезли меня на дачу. Только там я понял, что такое свобода от поводка, что значит набегаться вдоволь. Я сразу распознал, где границы нашего участка, за который убегать нельзя, но зато я его излазил вдоль и поперек: знал уже каждый куст и каждую тропинку. Мама звала меня на террасу: «Блондик, иди кушать», - и я стремя голову бежал на ее голос и запах еды. А еще я познакомился с ежами. Было целое ежиное семейство: я их обнаружил во дворе –мама-еж, папа-еж и еще трое маленьких ежей-детей. Когда мама увидела ежей, она их позвала на террасу пить молоко. Они были колючие, и я шел на расстоянии за ними, пока они поднимались друг за другом по ступенькам террасы и степенно прикладывались к мисочке с молоком.
Мы провели на даче много незабываемых дней и уехали обратно домой.






А потом мама вдруг заболела.

Я почувствовал что-то неладное, когда мама перестала гулять со мной, а в один несчастливый день я увидел, как она упала в своей комнате. Мне было страшно. Мама всегда бегала за мной на прогулке, а тут упала. Я подбежал к ней и хотел поднять, но сил на это не хватило. Папа был на работе, и мне оставалось только обнимать ее и целовать руки и лицо.
Прошло еще несколько дней. Папа на работу больше не ходил, а мама постоянно падала. Я уже не просился на улицу, я понимал: с мамой плохо. И вдруг моя мама исчезла. Поздно вечером домой приехал папа, обнял меня и потрепал за ушко. Он никогда меня не целовал, как мама, но мне нравилась его забота, когда он гладил меня и трепал за ушко. «Блондик, мама наша заболела, она в больнице», - сказал он. Мама так и не приходила домой. Мне было очень одиноко без нее, и иногда ночью хотелось выть от тоски. Папа теперь приходил домой поздно, звал меня к себе на кухню и трепал за ушко: «Это мама попросила передать тебе привет», - говорил он.
Мне было плохо без мамы. Папа меня кормил утром и вечером, но, то гулял со мной, то нет. Приходилось писаться в коридоре. Папа не ругался на меня, просто брал тряпку и вытирал. С утра он уходил на свою работу, потом ехал к маме, приходил поздно и передавал мне от нее привет. Иногда он меня обнимал и рассказывал про маму: что она болеет и очень скучает по мне, но все будет хорошо, и она скоро поправится.
Я тоже скучал без нашей мамы. Дело было даже не в наших прогулках. Я очень любил маму, и она всегда для меня в жизни была на первом месте, папа – на втором, а все остальные родные, которых я тоже любил, - на третьем.
Моя мама, наконец, вернулась из больницы, взяла меня на руки, прижала к своей груди и расцеловала. Я понимал, что с ней случилось что-то нехорошее, что она уже не та мама, что прежде, но я ее очень любил и знал, что и она очень любит меня. Я понял, что она еще не совсем выздоровела, что ей тяжело пойти погулять со мной, и не обижался на нее. Это была моя мама, и она была мне очень дорога. Со мной гулял папа, мама оставалась дома. Когда я возвращался с прогулки, я подбегал к ней и целовал ее, и я знаю: ей это было приятно. Как прежде, она взбивала хохолок у меня на голове и говорила: «Гизма бяка», а потом обнимала меня: «Англичанин мой серьезный, англичанин мой дорогой».
А потом мама снова пропала, и я уже понял, что мама снова заболела и снова лежит в этой неизвестной мне больнице. Папа говорил: «Мама в больнице», - и я ненавидел это слово: «больница».
Без мамы плохо. Я лежу на коврике около двери и утром, и днем, и вечером, и ночью и жду, когда она придет. Папа каждый вечер обнимает меня и говорит: «Мама попросила потрепать тебя за ушко». А мне этого мало. Мне не хватает моей мамы. И я лежу на коврике и ее жду. И не отхожу от двери. Вдруг отойду, а она придет в это время, и я ее не встречу. Мне плохо без тебя, мама, мне грустно без тебя, мама, мне одиноко без тебя, мама.

Папа забрал маму из больницы, приехал с цветами и привез мою маму домой. Я скакал вокруг нее, как цирковая лошадь, это она мне так говорила, и радовался, что мы снова вместе. Папа приготовил вкусненькое и не забыл про меня. Мама кормила меня из своих рук.

Прошло еще немного времени, и я увидел, что моя мама умирает. Она ничего не ела, лежала в кровати и не вставала. Когда папа повел ее в туалет, она упала, и у нее из горла полилась черная кровь. Я испугался и забился в угол. Мне было страшно: и за себя, и за маму. Приехали какие-то незнакомые люди. Я не лаял на них, я понимал, что они приехали спасать маму. В комнату, где лежала мама, меня не пустили. Я забился в углу в коридоре и очень боялся, что моя мама умрет. Потом папа вместе с другими людьми вынес маму на подстилке на улицу, а я так и не смог подбежать к ней и полизать ей руку.
Папа уехал, и с тех пор я больше нашу маму не видел.
Когда я разлепил глаза, то увидел, что папа стирает в ванной окровавленное мамино белье, и сам какой-то черный, непохожий на себя.
А на следующее утро я узнал от папы, что моя мама умерла.
Тогда я еще не понимал, что такое смерть. Я все надеялся снова увидеть свою маму. Я знал, что она надолго пропадала в этих ненавистных больницах, а потом возвращалась, но что такое смерть, я не понимал. Знаю только сейчас – это значит, что моя мама никогда не вернется больше ко мне. Я долго не мог этого осознать: я ждал свою маму у входа в наш дом, я прислушивался к шагам на лестничной площадке, но это были чужие шаги. Папа мне сказал со слезами: «Блондик, наша мама умерла». А я все не понимал. Только спустя время я узнал, что если умрешь, значит, больше никогда не вернешься.   
Когда я сплю, мне снятся сны. Чаще всего, один и тот же сон. Будто мы гуляем с мамой, а я не слушаюсь ее и убегаю. Я бегу все дальше, а мама за мной и кричит: «Блондик, Блондик». Я выбегаю на улицу, и на меня мчится машина. Я вздрагиваю, останавливаюсь и не могу шелохнуться. Я понимаю, что сейчас это чудовище раздавит и убьет меня. И я плачу. Тогда мама подбегает ко мне, хватает на руки и вытаскивает из-под машины. Я просыпаюсь и понимаю, что это был страшный сон, а мама меня спасла. И уже наяву я снова вою и плачу.   

Мы вечерами сидим с папой на кухне. Днем бабушка пускает меня к себе и подкармливает печеньем. Ксюша больше к нам не заходит. Я лежу на своем коврике под дверью и жду маму, хотя уже знаю, что моя мама больше никогда не придет. Все равно жду.
Иногда заходит сосед дядя Игорь, приносит мне косточки и берет меня с собой погулять. Иногда приезжает в гости папина сестра, тетя Наташа, и я радостно встречаю ее.
Но мне не хватает маминой ласки. Папа порой обнимает меня, а потом не подпускает меня к себе, и тогда мне кажется, что он меня разлюбил. Хотя я все равно его очень сильно люблю. Я разговариваю с папой, и он мне отвечает.
Вечера мы проводим вдвоем: папа на кухне, смотрит мамины фотографии, я – в коридоре, лежу, свернувшись калачиком, и оба думаем о маме. Нам грустно и одиноко.