Эпиграф:
И он сказал в ответ: легион имя мне, потому что нас много.
Еван. Марка (V, 9)
Он появился на свет как и остальные.
Его мать, Хавва, смуглянка-красавица, вдруг схватилась за живот, сползла с кровати на пол, и начавши раскачиваться из стороны в сторону, затянула-завыла: Ой, мама! Ой, мамоньки... И когда его крик вырвался на волю, и красное маленькое тельце подняли на руках к свету, и кто-то сказал: Сын; женщина оторвала голову от изголовья и, сквозь слёзы, сквозь пот, застилавший глаза, увидела его и прошептала: Приобрела я человека от Господа. А на шестой день её смоляные длинные волосы коснулись половиц и, запрокинутое вверх лицо, увидев белый, как простыни потолок, не отвернулось и не посмотрело в распахнутое окно, на синее небо, на бегущие перистые облака. Он же в этот день ничего не знал. Но в тот день, и он был шестым, он в первый раз улыбнулся.
И дали имя ему: Варавва. Чтобы в будущие времена стал он сильным и верным.
В полгода он сбросил под ноги полотенце, за которое до того держался обеими руками, чтобы ощущать у себя за спиной поддержку большого тёплого человека. И пошёл сам, оборвав, после пуповины, вторую связывающую его нить. В те дни он начал складывать первые слова. Человек с большими мягкими руками, которого он видел всё время подле себя получил имя: Отец. Так же как чёрное и лохматое существо, горделиво вышагивающее из комнаты в комнату - Шишкун. Деревья стали деревьями, птицы превратились в птиц. У каждой вещи нашлось имя и место.
А в неполные полтора года, по весне, когда зеленела трава и распускались цветы, случилось так, что на пороге появился худой и суетливый человечек. Отец, в широком чёрном свитере, в потёртых джинсах, стоял на коленях у изголовья и, держа на весу толстую книгу, рассказывал историю о девочке Герде и её брате Кае. У отца были грустные в белых ресницах глаза и Варавва стоял в своей розовой с голубым кроватке и, взявшись ладошкой за деревянную спинку, глядел на островерхие в красной черепице крыши, на зелёные узорчатые ставни и на искристый, хлопьями, снег, падающий с бездонного неба. А потом в коридоре блеснуло позолоченное пенсне и отец встал, и подал руку, и они ушли, притворив за собой дверь. Но перед тем человечек вертляво глянул на кроватку через плечо. И Варавва узнал и вспомнил его. Это он хотел убить Варавву. Вспомнил, как однажды в ночь хлынул свет, как в уют и в тепло вторглось холодное и стальное. Как в конце тоннеля отворилось окно и холодным блеском сверкнуло стекло, и равнодушные глаза заглянули с той стороны. А потом вдруг раздался крик, чужое двигающееся исчезло, но осталась мерзость прикосновения. И страх. Тёплые волны всколыхнулись, поднялись и затопили его с головой; стенки опустились и сжали, лишив свободы и воли. В тот день, безымянный, он ни одним движением не напомнил о себе, свернувшись, отгородившись ручками и ножками от всех и от вся...
Отец вернулся. Потерянный, уставший. Подняв книгу, отыскал страницу, но Варавва спал, отвернувшись от комнаты спиной и закрывши лицо ладошкой. В тот день он забыл имя этого большого человека, а затем и - его самого. Он разучился слышать, отличать простое и находить сложное. Так вещи получили жизнь, свою волю и устремления. Мёртвые с естества, они забрали власть над жизнью. И потому гордый Шишкун стал жалким, хромым и больным. Цветы в кадках и горшках чахли и умирали; а большой человек с каждым днём, с каждой прошедшей неделей начал ужиматься и усыхать.
В четыре года Варавва увидел скрипку. Через год она плакала и рыдала на его руках. В тот год Шишкун истёк кровью на ковре. Его рассекла и перерезала чуть не пополам струна. Но скрипка продолжала играть, и Варавва не смог ей этого запретить. Три струны, чарующие звуки и красное расплывающееся по ковру пятно. То был первый день, когда он рассмеялся. И скрипка смеялась вместе с ним... "Что ты наделал?" - спросил его сморщенный человек, стоя в дверях его комнаты. И Варавва посмотрел на его белесые дрожащие ресницы, не узнавая: "Это не я. Нет на мне его крови".. И наступал день и вновь скрипка звала его к себе. Если мимо шли прохожие, они останавливались под окнами, не в силах уйти. И люди спрашивали: "Скажите, кто этот человек, что заставляет сжиматься наши сердца и раскрываться наши души?" "Это ребёнок несчастной Хаввы. Пять вёсен как её нет с нами", - отвечали сведущие. "Так сколько же ему лет?" "Истинно, истинно говорим, пять лет тому ребёнку". "Слава Божия на нём, - говорили в толпе, - Ибо самому Господу было угодно, чтобы наши уши слышали, а глаза видели его".
Лишь один человек, сгорбленный и больной, скрывшись в одной из дальних комнат, сидя на полу и закрывши уши, перебирал в памяти слова, сказанные ему однажды; в которые он не поверил, и почти позабыл, и которые он теперь извлекал из себя как занозы, и каждая из них колола в сердце: "Запомните, это не человек, в обычном понимании. То есть, он похож на нас, но только внешне. В этом ваш грех, ваша вина. Вы возжелали его смерти. Не знаю кто из вас. И похоть привела к расплате. Он родился со злобой в сердце. Это сама ненависть в образе человека. И это ваше семя. Но если бы только вам, всем нам придётся расплачиваться горькой монетой. Вы, наверное, знаете, что я против абортов. Это элементарное убийство. Кто говорит, что это не так, тот либо дурак, либо лжец. Не верьте им. Если бы вы хоть раз увидели ЭТО. Как ребёнок отворачивается от щипцов, как он пытается ускользнуть от вакуумного насоса, который по частям отрывает от него: ручки, ножки; как лопается его головка и брызжет кровь... Если бы вы видели... Но когда я понял, кто там, кто дышит под сердцем вашей жены, я решился. Но поймите, ОН не позволил. ОН посмотрел на меня так, что моя правая рука, державшая скальпель, ударила по левой. Прямо по венам. Вот, эти шрамы. И я не смог. Мне пришлось спасать свою жизнь. Теперь вам остаётся одно. Кто бы он ни был, чем бы он ни был, любите, заботьтесь о нём, пока вам достанет сил. И больше не предавайте. Это единственное наше спасение. Это ваш крест. До самого конца...
- Прости меня, мой мальчик, - шептал человек, скорчившись в углу. - Прости, если можешь. Помоги вернуть то, что мы потеряли...
В восемь лет чужой человек спросил Варавву:
- Есть ли у тебя друзья, мальчик?
- Кто это?
- Те, на кого можно опереться в трудную минуту.
- Нет. Есть лишь товарищи.
- И кто это?
- Те, кто постоянно рядом. Мои руки, мои глаза и уши.
- Ты позабыл четвёртого. Твой язык.
- Он мне враг.
- Но ведь мы говорим, мой мальчик.
- Нет. Мы обманываем друг друга.
- И что же, выходит друзей нет?
- Конечно. Уши могут не услышать, глаза проглядеть, а руки не осилить...
На четвёртый год, как Варавва пошёл в школу, проходя коридором он увидел в гостиной женщину в жёлтом. И незнакомый человечек в потёртом чёрном свитере целовал её руки. Ночью у кровати Вараввы встала белая волчица с медовыми глазами:
- Убей человека, - сказала она.
- Я никого не убиваю, - сказал он ей.
- Я дам тебе то, что ты не знаешь, - сказала волчица и глаза её потемнели.
- Когда будет время, я сам возьму это.
- Но ты не знаешь!
- Узнаю.
- Убей.
- Уходи. Ибо сказано: умирает не тот, кто хочет, а тот кто может.
И выла во тьме волчица, и люди выходили из домов и стреляли её.
Прошёл месяц. На полях лежал снег, с неба падали белые мухи. На центральной площади встала и засверкала огнями, празднично одетая ёлка. Пришла ночь, затрещали петарды, в небо взвились цветные рассыпчатые искры. И весь город ходил по улицам, смеялся и радовался. И прилетал голубь, садился у окна и смотрел с той стороны стекла. Варавва же глядел на его брусничные бусинки глаз, на небо, на ярко освещённые улицы и старался понять, что происходит в нём. Почему это так не похоже на то, что творится снаружи?
В ту странную ночь он не коснулся скрипки, но натянул холст и взял в руки краски. И кисть извлекла на свет оскаленную звериную пасть, которая дыхнула гнилью и брызгая слюной, прорычала: "Я люблю тебя, Варавва. Убей человека. Знаю, ты хочешь этого". Сказал же Варавва: "Все люди знают, чего хотят, но мало кто знает, что ему нужно". Сказавши так, взял нож и распорол холст от края до края. И боль ожгла руку, нож выпал и покатился под стол. Поднял Варавва ладонь к лицу, увидел кровь и не увидел мизинца.
На следующей неделе Варавва пришёл в школу и учитель сказал: "Дети, я хочу чтобы вы написали о том, как провели зимние каникулы". Глянул Варавва на свою левую забинтованную руку, взял лист бумаги и написал:
"Я вспоминаю.
На отрывном календаре не сорванным остался последний листок, на нём стояло 31 декабря. Это был Новый год. Снег хрустел точно сахар и звёзды на небе горели как свечки, и меня, в тепле и полумраке, целовала женщина. Это было давно. Так давно, что стало казаться сказкой. Мне было семнадцать и я впервые целовался по-настоящему. До этого, если я и хотел кого-то поцеловать, то не мог. Поскольку не умел и от того стеснялся и стыдился признаться. Казалось, будто меня высмеют, а быть посмешищем было самым страшным. Я называл её Кира. И она была моя госпожа! Ей было двадцать семь. Нас разделял возраст, но это был сущий пустяк в сравнении с тем, что нас сближало. Она была женщина, а я мальчик. И, наверное, это была единственная причина. Её пьянило сознание того, что в неё влюблён этот неопытный черноглазый ребёнок; а у меня кружилась голова от того, что меня целовала красивая умная женщина. И она смеялась над тем, что я ничего не умею, ей это даже нравилось. И мы с удовольствием играли свои роли: она - учителя, а я - ученика. На ней было шёлковое белое платье и я неумело ласкал её упругую под тонкой и холодной тканью грудь. Она улыбалась и я медленно умирал под взглядом огромных серых глаз, когда лицо её склонялось над моим и наступала темнота, и оставались только наши губы... И это было потому, что мы оба не любили друг друга. То есть, была влюблённость, и это каждый из нас понимал. И никто ничего не требовал и потому нам было хорошо. Я вспоминал девушку своей мечты, которую бы никогда не смог поцеловать и которую я никогда не мог представить женщиной. Я любил её, но той любовью, какой человека не сделаешь счастливым. От этой любви счастливым был я один. Мне не нужно было нежности, достаточно было того, что она есть. И она поняла это и осталась девушкой моей мечты, и вышла замуж. Девушка моей мечты осталась далеко за горами, там, где светит яркое солнце, где по вечерам за освещёнными окнами тихо скользят тени, и где зимой снег ложится на землю большими хлопьями, и в тишине ночной темноты одиноко горят печальные фонари..."
- Что ты написал? - спросил Варавву учитель, и был он очень бледным и испуганным.
- То, что вы попросили.
- Но то, что ты написал, не касается тебя.
- Это так.
- Кто тебе рассказал об этом? Ты знаешь её?
- Не понимаю, - пожал плечами Варавва. - Я придумал то, чего нет.
- Ты врёшь! - закричал учитель и, покраснев, ударил его по лицу. - Про тебя говорят, что ты не такой как все. И это правда! Ты хуже их всех! Ты лжец!
И на утро люди шептались на углах, что волки напали и растерзали человека. Минуло пять дней, наступил шестой. И незнакомый человек, которого Варавва видел каждый день, не вошёл в комнату к сыну отца; но был вечер, и было утро. И пришло девятеро хмурых, с поникшими лицами. Всё покрылось чёрным, в доме запахло белыми и красными гвоздиками. Во дворе, под побелевшими тополями, заиграла медленная музыка воспоминаний. Случилось это на десятый год.
Тогда же в доме появились бледный мужчина и выросшая из куклы Барби женщина, которых нужно было называть: Дядя и Тётя. Они привели с собой толстого розовощёкого мальчика с именем Дула, которого наряжали в белые, с кружевами на груди, рубашки и в коричневые отутюженные брючки. Ему было восемь, он не умел читать, но любил есть и подглядывать в замочную скважину. И его лицо кого-то напоминало. С ними пришла девочка. С большими синими глазами, какие рисуют на фарфоровых кружках, под рыжей чёлкой, с круглыми гладкими коленками и со странным именем Лилит. И прислонялась Лилит спиной к дверям Вараввы и, зажавши кулачки перед грудью, слушала как рассыпаются по комнате серебряные колокольчики.
Говорила женщина Варавве:
- Тебя все знают, мальчик. Люди рассказывают, что за свою скрипку ты продал душу дьяволу? Это так?
- Это ты говоришь, - отвечал ей Варавва.
И снова говорила женщина:
- У тебя такое личико, и такие выразительные глаза. Ты нравишься даже женщинам. Если ты сделаешь что-нибудь с Лилит, помни, я обрежу ЕГО и отдам на съедение псам.
- Это ты говоришь, - отвечал ей Варавва.
Но говорила женщина в третий раз, щёки её тряслись, слюна брызгала из раскрашенного рта и волосы бывшей куклы расцветали лимонным цветом:
- Твой отец умер навсегда. Теперь есть только я. И слово моё закон.
- Я не знал отца, - говорил Варавва, - Кто он?
- Ты не знал его? Так узнаешь меня, - отвечала женщина и била Варавву по лицу. И останавливались часы во всех комнатах и показывали странное время. Тогда же случилось: люстра сорвалась и упала, и осколки стекла полетели в стороны и ранили лицо и руки её. Женщина же бледнела красивым и злым лицом, и не сводя с Вараввы жёлтых безумных глаз, пятилась и бежала...
Но был вечер и Дула селился в комнату к Варавве, а его отправляли в клетушку рядом с чёрным входом. И через час в бывшей комнате Вараввы кричал мужчина, а в комнатах гас свет. Кто-то мелкими шажками поднимался по служебной лестнице и дёргал за ручку запертую дверь. И кто-то дышал в замочную скважину и скрёбся когтями по линолеуму.
А на утро Дула падал со стремянки и висел, вцепившись в раму окна и звал сестру: "Приди ко мне". Тогда бежал Варавва на зов. Но выходила девочка в мыльной пене и смотрела на него, на Дула и на окно ванной, и подставляла свои руки, чтобы помочь. Видел Дула Лилит и глядел её белое тело. И падал вниз. Варавва же уходил, не смея ни подойти, ни взглянуть, ни сказать ни единого слова.
Затем была ночь. Ночью мучила женщину бессонница и шла она на кухню испить воды. И было так: наливала женщина из кувшина в стакан и чувствовала во рту и на языке какое-то шевеленье. Было ей это странно и включала она свет, и кричала, так как мухи были повсюду. И при свете поднимались мухи от пола и со всех мест, так что почернел от них потолок и загасла лампа, покрытая ими. Падала женщина на пол и изо рта её растекалась пена, и сотрясали её тело судороги.
Прошли две недели. И нигде не было ни мужчины, ни сына его. Шесть раз в дверь к Варавве скреблись когти; и шесть раз били в дверь; и шесть раз пустой голос требовал: "Пусти меня к себе, Варавва, сын вдовы". Но вернулись в дом мужчина с сыном. Тогда явилась женщина к Варавве и кричала при всех, и била как раба. И Дула с повязкой на круглой голове сидел на маленьком табурете рядом с сестрой и скосив глаза, оттопырив губу, рассматривал её коленки. И только Лилит в коротком зелёном платьице сидела в кресле перед книжной стенкой и сложив руки перед собой улыбалась. Стоял перед ними Варавва и слёз не было на лице его, и ничего не было, потому что смотрел он на скрипку, которая лежала на книгах, на самом верху.
Вечером того же дня вошёл Варавва в свою комнату, и не было Дула в ней. Он прошёл к книгам, взялся рукою за стойку и посмотрел снова вверх. И тут же с вскриком повалился навзничь, и корешок толстой книги окрасился цветом его крови. И он вытер ладонью лицо и увидел над собой большие синие глаза.
- Зачем? - спросил он, глядя на неё снизу вверх.
- Не знаю, - пожала она плечами и улыбнулась.
- Ты чуть не погубила меня.
- Потому что ты такой же как и я.
- Если так, поцелуй меня сейчас.
- Зачем?
- Потому что я так хочу.
И Лилит опустилась на коленки, наклонилась и, не закрывая глаз, поцеловала его окровавленный рот. И вскрикнула, и перестав видеть от брызнувших слёз, схватилась рукой за губу:
- Почему? - заплакала она.
- Потому что ты такая же как и я, - сказал Варавва, поднимаясь,- И теперь на нас кровь друг друга.
И проходил мимо...
В тот же вечер был бал. Струны скрипки бились и извивались о смычок, то взметаясь искрами костра под бурлящие облака Вальпургиевой ночи, то кружась в пьянящей скачке вкруг Лысой горы; двери во всех комнатах открывались и закрывались; в большой гостиной стол пустился со стульями в хоровод; и нездешние тени прыгали и скакали от стены к стене и на потолке, раскачивая зажжённую люстру искрящимся сверкающим волчком.
А он и она стояли посреди движения, мельтешения, стонов, криков и топота; держались за руки, смотрели друг на друга и улыбались. Ветер разметал её кудри и их медный блеск странно засверкал в его чёрных как колодцы глазах. Потом шесть раз ударили настенные часы, шесть раз постучала в стекло ветка акации, и шесть раз поцеловали друг друга Варавва и Лилит. Так они стали братом и сестрой.
Ночью они прошли в комнату к Дяде и встали в его изголовье. И в голову мужчины вселились кошмары: он кричал на разные голоса и речь его была непонятна; он как рыба бился большим телом о кровать, а брат и сестра смотрели друг на друга.
- Нам нужен третий, - сказала Лилит.
- Я не знаю его, - ответил Варавва.
- Возьми Дула. Его имя будет служить тебе.
- Он же брат твой.
- Он никто мне. Как не отец он и его женщина, - и Лилит показала на Дядю.
- Кто же отец твой?
- У меня и тебя один Отец. И слеплены мы из одной глины.
- Кто же ты? - спросил Варавва и шагнул ближе, чтобы увидеть глаза её.
- Ты хочешь узнать меня?
- Да, сестра моя.
Взяла Лилит своего брата за руку, хотел Варавва отстраниться, но сплелись их руки в одно и стали неразделимы. Превратилась тут Лилит в белую волчицу, показала свои набухшие соски:
- Скажи, Варавва, кто перед тобой?
Предали тут глаза его и солгал язык его:
- Лилит, сестра моя.
И разделила с ним Лилит постель. Так взяла сестра брата и стал он мужчиной.
- Теперь ты знаешь меня? - спросила Лилит.
- Нет. Я не знаю тебя, - покачал головою Варавва.
Ещё раз взяла Лилит мужчину, и заснул он. Затем оставила сестра брата своего. Не видел Варавва, как вошёл в него Зверь, но на утро спросил сестру:
- Где ты была?
- С Дулой, с братом моим.
- Он же не брат тебе.
- Отныне и слуга брат мне.
Тогда восстал Варавва на Лилит и не стало сестры у него. И лежала она перед ним, раскинув в стороны руки, и голова её смотрела на восток, ноги же обращены на запад. И волосы её были желты. И глядел Зверь из глаз его, пока не ослеп.
Говорил Варавва: "Что я наделал? Я убил сестру свою. Нет на мне прощения". Стал Варавва искать, чем погубить себя. И пока он искал, голос похожий на голос сестры его звучал за спиной его:
- Ты плачешь по мне, Варавва? Почему не плачешь по себе. Посмотри, где твой отец? Его давно нет, он уже умер. Поди, спроси любого, и тебе скажут: "Умер. Нет его с нами, нет его у иных, его нигде нет". И если скажут тебе, что - вот он, он с нами, сидит подле нас; и если скажут другие: "Мы видели его".. Не верь им. Он умер. Твой отец совсем умер, и люди не знают его. И невеста его, твоя мать, давно мертва. И одежды её сгнили. Есть женщины похожие на неё, стоящие подле двери, но всё не они.
- Ты говоришь со мной. Ты Лилит?
- Лилит больше нет между нами.
- А отец?
- И отца больше нет.
- Я помню, он предал меня.
- Это ты.
- Он моя смерть.
- Ты его любовь.
- Но ведь он умер.
И почувствовал Варавва удивление и беспомощность. Стало лицо его мокрым, а губы - солёными. Кричал Варавва:
- Кто я? Почему зло на мне и делах моих? Кто сестра моя? Почему я вижу одних, но помню других. Где правда во мне?
Но ответом было молчание. И было больно и страшно. Тогда он бежал, тёмными неосвещёнными аллеями, сворачивал в незнакомые переулки. Редкие прохожие шарахались в тень, и прижимались к стенам, а сзади слышалось хриплое дыханье, топот множества ног и кто-то кричал: "Да вот он же, вот, ловите его".. И он бежал, задыхался, падал. Потом была нора и он сидел, скрючившись, и снег таял на солёных губах; и к нему, в затхлую темноту, проникал сумеречный лунный свет, и кружились над головой снежинки, и они были как её глаза; они падали в его подставленные ладони и таяли, таяли без следа и просачивались сквозь пальцы, унося его дыхание и тепло. И был он один, совсем один, и тогда он полз наружу, где морозный ветер обжигал лицо... А его уже ждали. И наваливались потные, разгорячённые, дышащие перегаром. Кто-то выкручивал руки, кто-то, схвативши за волосы, всё пинал и пинал, стараясь попасть ему в пах. И кто-то сплёвывал сквозь зубы в его лицо и злобно смеялся, и кто-то из-за спин покрикивал: "Пальцы, пальцы ему ломайте. Поглядим, как он заиграет после этого". А чей-то ленивый голос вторил: "Давайте спустим его в прорубь, чего с ним цацкаться". Но ему отвечали: "Да пускай. Всё одно сдохнет. Времени на щенка жалко".. Потом он лежал и лицо было мокрым и липким, и что-то продолжало стекать горячей струйкой за шиворот.
И вот уже скрипел снег под чьими-то мягкими шажками, смотрел Варавва и видел белую волчицу с жёлтыми глазами. И говорила она с ним: "Вот лежишь ты здесь, и никому ты не нужен. Потому что возомнил себя сильнее нас. Ты глупец, Варавва. Мы единственные и здесь и повсюду. И нас легион. Мы для всех совесть, смысл и знание. Нам позволено судить, наказывать или миловать. Подумай, Варавва, вернись и ты уподобишься нам, и станешь равным. Ты почти с нами, но ты заблуждаешься. Вернись, и твоя Лилит будет с тобою, и твоя скрипка будет тебе рабой, и твоё имя станет служить нам, а люди будут всё так же любить и боготворить. И твоё имя будет над ними. В тебе часть нас. Мы все одно и мы всё. Не упрямься, Варавва. Я здесь и я смогу услышать тебя, только скажи. Всего одно слово. Всего одно.
И стоял возле неё розовощёкий мальчик в пятнистой шубейке, в коричневых отутюженных брючках, и держал свою руку на холке и гладил её. И тёрлась волчица своим боком о ноги его, и рыжие искры сверкали в белой шкуре. И грыз тот мальчик леденец и радостно улыбался.
Совсем же рядом стоял покосившийся фонарь и лампочка, качаясь под порывами ветра, заунывно скрипела и бросала окрест себя рассеянный ненужный свет. И жёлтый круг света двигался по земле так же монотонно: то влево, то вправо, и так без конца. А высоко вверху, в чёрном ночном небе, сияли недоступные звёзды, и их нельзя было достать рукой, чтобы потушить их равнодушное сиянье...
(C)Yeji Kowach 18/01/1995