ГАЯНЭ. ОТРЫВОК ИЗ ПОВЕСТИ
На улице, возвращаясь к серенькому вечеру, угостившему москвичей занудливым, теплым дождиком и промытым асфальтом, я столкнулся с высокой женщиной под ярко красным зонтом. Ослепительно белая блузка, черный полупрозрачный костюм неплохо гармонировали с зонтом, а не с летом и погодой. Лица я не увидел. Как мало нам надо, чтобы подобреть. Одного взгляда на случайную незнакомку. Живя в столице, я ловлю себя на мысли, что для счастья достаточно непременно утром увидеть в метро интересную бабенку и весь день сияешь, как юбилейный рубль. Умеют симпатичные женщины возвращать нам молодость. По отношению ко мне это звучит немного иначе: непорочную юность. Как выясняется, и вечером этот вариант вполне проходит.
Я оглядываюсь: в пустынном проулке женщины с зонтом нет. Хорошего понемножку.
Значит, опять в гостиницу, к нечищеным подстаканникам, тесным кроватям, к непредсказуемым заезжим торгашам, сонливым и шумным, всегда курящим и обильно пьющим.
Я оглядываюсь еще раз. Мне странно видеть, как в ручье справа из-под арки дома выплывает красный зонт. Порыв ветра выбил его из рук усталой, зазевавшейся хозяйки. Он кружит на тротуаре, выбирается на мостовую и застревает у бордюрного камня. Ширины и глубины ручья, стекающего в решетку, не хватает для судна такого водоизмещения. Никто за ним не спешит.
Иногда достаточно шага, чтобы изменить судьбу. Кто подскажет, когда этот шаг? Сегодня я его сделал, не сознавая того. Я забываю про зонт, потому что слышу под аркой какую-то возню, сдавленные крики. Картина Репина "Не ждали". Трое подростков, которых я, кажется, где-то видел, тискают в углу у стены незнакомку. В этом сплетении рук, зажимающих ей рот, стискивающих ее руки и плечи, сам черт ногу сломит. Пока не у дел остаются раскиданные по лацканам костюма груди. Черные густые волосы, яростный взгляд женщины. Я бы присоединился, не будь их так много. Я бью по затылку среднего в этой группе подонка. Он поворачивается с искаженным злобой лицом. Меня удивляет, что это отнюдь не подросток. Мужчина средних лет с грязноватым лицом. Но он жилист и подвижен, как подросток.
Его приятели, как по команде, набрасываются на меня. Резкий удар по виску со стороны мужчины. Я непроизвольно падаю на колени, в грязную слякоть асфальта. Звуки, запахи, свет - все исчезает, теряя свой смысл. Так обреченный лось падает на колени от первой пули охотника, еще надеясь на что-то, на привычку быть здоровым и сильным. У меня хватает чувства сообразить, что меня ударили кастетом.
Они рассчитывали, что на коленях я попытаюсь отчаянно встать, и просчитались. Я падаю на спину в ручей, заливающий мой приличный пиджак, не вытертые джинсы. Даже кроссовки хлюпают от сырости. Двоих я подсекаю, а третьего валю на себя. В падении он елозит кастетом по моим ребрам. Ему не достает хорошего размаха. Я сминаю его руку и выворачиваю за спину. Я не слышу хруста. Неожиданно включается звук. Мне не важно сейчас, кто так громко кричит, мужчина или женщина. Скорее оба. Моя цель - эти двое. Они опять на пружинистых ногах, по-обезьяньи скрючены, готовы к драке. Истошный крик мужчины, возможно, лидера, парализует их. Кому ж хочется верить, что тебе сломали руку.
Я с внезапной слабостью чувствую, как под аркой хлещет дождь. Он заливает мне бровь, глаз, щеку, рубашку, которую я накануне после недели жизни в Москве наконец-то выстирал и погладил. Но мне наплевать на это. В нереальном, пошатнувшемся мире существуют только эти двое и я. Во мне достаточно сил и злости, чтобы раскидать их как щенят и напоследок пнуть зазевавшегося из них.
Я опять падаю на колени. Холодное кофе и жесткий марципан просятся наружу. Женщина куда-то тянет меня. Ее разорванная блузка, разметавшиеся груди источают сладковатый запах духов, пота и дождя. Но почему так солен он? Почему ее грудь заливается кровью? Она всегда и у всех красного цвета. Женщина поднимает меня и пытается куда-то вести. Я вырываюсь, потому что красного цвета зонт. Я нахожу его на том же месте, так и не преодолевшего пути к водовороту у сливной решетки. Я возвращаю зонт женщине. Для меня этот жест почему-то значим больше, чем сама вещь.
Женщина как бы соглашается со мной. Мы оба сосредоточенно смотрим, как закрывается зонт. Он плохо складывается, уменьшаясь в размере, и в последний момент выстреливает гигантским цветком. Наконец, сложен. Лифт уносит меня на головокружительную высоту. Я сосредоточиваюсь на том, чтобы не увидеть себя, стремительно мчащегося по желобу на встречу мощному потоку света. Говорят, что это ощущение умирающего человека. А я буду жить. Эти подонки подпортили мне кровь. Еще больше я потерял. Ничего, рана у виска заживет. Будем жить - не помрем, думаю я, проваливаясь в темноту.
...Сейчас надо мной склонится женское лицо, и я услышу первую фразу: "Ну и долго же вы спали". Я обманываюсь в своих ожиданиях. Никого нет. Я в незнакомой комнате с темными, тяжелыми шторами. Тюлевая занавеска слабо колышется на ветру. В Москве по-утреннему свежо.
В центре комнаты двуспальная деревянная кровать, пара тумбочек по краям. Хрупкий ночник в виде желтого мотылька. На стене картина: вычурно, цветасто выписан сбор винограда. У людей нет голов - полукружья от зубной пасты. На полу ярко красный палас. В общем по-холостяцки скромно, но контрастно и ярко. Подушка и простыня в бурых кровавых пятнах, серых полосах дождя.
Пробуждение не сулит мне радости. Вместо головы у меня тяжелый чугунок. Мозги болтаются в нем, задевая за рваные кромки трещин. От этого боль по всему телу. Если бы не тугая, умело наложенная повязка, пропитанная коричневой кровью, рассыпался бы в одночасье. Повязку я обнаруживаю, стоя в соседней комнате у трюмо. Мои костлявые плечи и поджарый торс - в свинцовых пятнах дождя и побоев. Ослепительно белая чалма обезображена кровью.
И в голове у меня все наперекосяк. Пузырек с духами на трюмо по форме видится мне гранатой лимонкой. Меня разбирает досада, оттого что в таком беспорядке помада. Я насчитываю до двадцати однотонных пеналов с ней. Они хорошо укладываются в патронташ. Жаль, что его нет под рукой.
В комнате, кроме трюмо, стенка с безликим хрусталем, застекленными рядами книг, стол, пара кресел, диван и телевизор. Тот же цветовой контраст обоев, накидок, ковров и паласов, отчего все здесь чужое и необжитое. Но раздражает что-то другое, в чем я еще не разобрался.
Я забираюсь в ванну, где нахожу сваленным в углу и обезображенный, с кислым запахом дождя пиджак. Джинсы замочены в порошке вместе с темной рубашкой, что усиливает раздражение. Я нахожу перед зеркалом женскую расческу в густом клубке иссиня черных волос. Их спираль обнаруживаю в мыльной пене сливного отверстия. Хорошо, если небрежность не стиль жизни, а следствие спешки. Горячий душ растапливает усталость, раздражение и боль. Я не мочу голову, но и ей легче, оттого что задышали поры и засаднили ушибы и ссадины. У меня хватает сил, несмотря на головокружение, выстирать джинсы и рубашку, вновь постоять под контрастным душем.
Борьба за чистоту не может быть закончена, пока киснет в углу пиджак. Мне еще предстоит пораскинуть своими отбитыми мозгами, как поступить с ним. А пока, завернувшись в ярко малиновый халат с двумя желтыми драконами по бокам, бреду на кухню. Ее белизна кого угодно сведет с ума, словно попадаешь в кабинет хирурга. Здесь как будто все из тончайшего китайского фарфора - кафель, холодильник, столик с табуретками, полки и шкафы-пеналы. Но ни эта белизна, ни хищный серебристый блеск крана, ручек, ножей, кастрюль и кофеварок не останавливают меня. Есть хочется до умопомрачения. Я обнаруживаю груду табакерок с приправами, несколько пучков зелени, недопитый пакет молока и полбатона зачерствевшего белого хлеба. Есть и кофе. Его надо варить.
Как сказал бы Алексанян, не два горошка на ложку.
Довольствуюсь этим. На кухне, действительно, как у мясников-хирургов побывал. Не насытили плоть, а последнее отсекли.
Надо идти к людям. Они спасут. За дверью на лестничной площадке звучат голоса, детский - звонче и резче других. Мое появление в проеме двери встречено гробовой тишиной. Два дракона слетели с халата, напугав бабулю, провожающую внука в булочную. Страх, он такой. Парализует, а то и - замертво. Да разве китайским драконам столичные старушки по зубам? Капризнее, злобнее существ
я не встречал. Особенно в московском метро. Попробуй место не уступи, загрызут.
А эта не худшим вариантом оказалась. Увеличенные линзами серые глазки умом и любопытством светятся. Грех не воспользоваться таким интересом.
Его еще больше подогревают мои невразумительные слова о том, что я здесь случайно, попал под дождь, одежда сохнет, в магазин не могу, а есть хочется. С кем не бывает.
- Не вы первый, не вы последний, - соглашается старушка, имея в виду что-то другое.
Я опять оправдываюсь. Мол, видимо, не так объясняю, но вы должны понять, у меня что-то с головой. Старушка охотно соглашается. Хоть в этом понимание.
Конопатый, ушастенький мальчишка заворожено смотрит на драконов, на мою чалму из бинтов.
- Он наш, - говорит мальчишка. У нее тоже свое на уме. Теперь уже вдвоем мы втолковываем ему, что купить. Я щедр на влажные десятки и рубли.
Мне обрыдло одиночество, надо с кем-то поговорить. Старушка не спешит уходить. Соседка по лестничной площадке, она, как выясняется, ни разу не была здесь в квартире. Вместе с ней по-новому разглядываю замешенный на цветовых контрастах интерьер, наконец-то поняв, что раздражало меня. В комнате, за исключением безделушек на трюмо, нет личных вещей хозяйки - фотографий, сумочек, пакетов, бумаг, того привычного, что говорит о присутствии человека, его симпатиях и антипатиях. Мелкие вещи, несмотря на некоторый беспорядок, детали спешки и небрежности, запрятаны куда-то. Так гостиничный номер, несмотря на комфортную мебель, кажется обезличенным, холодным, чужим.
Я извлекаю кислый пиджак из ванной. Требуется консультация.
Старушка охотно объясняет мне, как поступить с ним: высушить, почистить, отпарить. Последнее я воспринимаю с трудом.
Старушка смотрит на меня снизу вверх. В очках, прикрытых паутиновым коконом волос, в сером халатике она напоминает мне зайчонка с детсадовского утренника. На ее фоне из-за собственной непонятливости я кажусь себе более нелепым и смешным.
- Ладно. Давайте сюда. Проветрится на балконе, - она решительно забирает пиджак. Это мне компенсация за устроенную экскурсию. В полуприкрытую дверь с ворохом пакетов вкатывается мальчишка. Заурядная прогулка в магазин стала для него серьезным испытанием. Малиновый румянец залил веснушки. Старушка ловко фасует, что свое, что чужое. Шоколадные конфеты, загнанные в мутный полиэтилен, я отдаю моему помощнику.
Ветчине, бородинскому хлебу, парочке бутылок с кефиром пришлось основательно потрудиться, чтобы убедить меня: сытость - не самое плохое чувство.
В просохших, отглаженных джинсах и рубашке я сидел в хирургической, вдыхая дразнящие запахи яичницы, сдобренной зеленью и ветчиной, картошки, обжаренной в густом подсолнечном масле, когда защелкал дверной замок, простучали каблучки по паркету. Хозяйка вернулась. Эти звуки взволновали меня. Весь день я действовал словно во сне, заторможено и вяло. А тут - запрыгали шатуны и поршни в груди, отдавая ритмичным металлическим звуком в чугунок. Повязка стала липкой и скользкой.
Запахи привели хозяйку на кухню. Напрасно я зализывал раны, корпел над одеждой, восстанавливая сытной едой румянец.
Я увидел красивую, эффектную женщину, и все мои достоинства супермена из провинции, потрепанного жизнью и обстоятельствами, испарились. Она не изменилась со вчерашнего вечера. Легкий, ослепительно черный костюм и белоснежная блузка словно укор моей застиранности. Ты понял? Нет предела ухоженности.
Черные густые волосы контрастировали с белым утонченным лицом, на котором отдельной жизнью жили крупные черные глаза и ярко накрашенные, по-негритянски набухшие губы. Ум, интерес, любопытство, ирония, каприз - кто разберется в этом блеске оттенков и настроений. Ее стройную, высокую фигуру, усиленную высокими, тонкими каблучками, слегка отяжеляли груди и туго закрученные бедра.
В общем я, настроенный широко, хлебосольно отпраздновать наше знакомство, растерялся. Сидел дурак-дураком.
Она без звука присела рядом, закинув черную сумочку на хирургически стерильный стол. В умных, мерцающих глазах - искорки иронии. Сама виновата, что расхозяйничался. Не помню, чтобы произносил эту фразу вслух. Мое настроение, душевные колебания школяра, уличенного в неблаговидном поступке, каким-то образом дошли до нее.
Мне ничего не остается, как перейти в наступление, тем более что некоторые сомнения гложут меня.
- А вам не кажется странным, что женщина приводит незнакомого прохожего к себе домой, вместо того, чтобы вызвать скорую помощь, милицию? А ведь у него, наверно, есть семья. Его ждут дома, о нем беспокоятся. Потом она на весь день оставляет его у себя в квартире, насыщенной вещами, без присмотра. Рискованная ситуация для молодой, одинокой женщины.
- А вы часто задаете вопросы тому, кто нуждается в помощи? - у нее грудной, мелодичный голос.
Она уложила меня на лопатки. Она права. Я сам вчера, очертя голову, ринулся к ней на помощь. А сейчас, чтобы добить меня, достаточно одного удара лакированного каблучка.
- Ужасно устала, - улыбается она. - Есть хочу. Продукты в прихожей.
Я на ходу сообщаю ей, что постельное белье замочил, ужин готов. Она озадаченно осматривает выдраенную раковину и ванну, захлопывает за собой дверь. Прислушиваясь к потокам воды, разбираю сумки. Как дотащила такую тяжесть? Не обошлось без такси. Извлекаю мясо, помидоры, яблоки, парочку бутылок красного вина - это серьезная заявка на ужин.
На кухне сумрак. В таком интиме обостреннее звуки и чувства. Вслушиваюсь в стереофонические потоки воды - за окном и в ванной. Москва, уставшая от пыли и жары, балуется под вечер крепким дождичком. Неожиданно и там и здесь шум стихает. Два желтых дракона выплывают на кухню, где все готово - яичница, картошка, колбаса, салаты.
На голове у женщины полотенце. Душ не смыл яркости с черных бровей и ресниц, полных губ.
- Не включайте свет, - предупреждает она, подсаживаясь к столу. - Я плохо выгляжу.
- Вы выглядите на все 85.
- Хорошо, что не на 40, - отшучивается она. Не вставая, она в поисках бокалов притягивается ко мне, обдавая резкими запахами шампуней, мыла, духов. Сама открывает бутылку.
- За знакомство. Меня зовут Гаянэ.
- Вы армянка?
- А для вас это важно?
- Нет, - соглашаюсь я. Впервые за этот день мне не хочется быть бесхитростным и искренним.
Мы молча присматриваемся друг к другу. Отношение к еде роднит нас. Молчаливое, сосредоточенное поглощение пищи всякий раз завершается тем, что тарелки вылизываем кусочком хлеба. Я люблю черный, она - белый. "Зачем мне черный, если есть белый?" - говорит Гаянэ. Мы насыщаемся так, словно предстоит хлопотливая, требующая сил и энергии ночь. Так кажется мне. Еще я думаю о том, что несмотря на ее ухоженный, респектабельный вид, Гаянэ с детства сохранила уважительное отношение к еде, хлебу, каждый кусочек которого был на учете. Она живет без запаса, держа продукты из расчета на день. Потому и пусто в холодильнике.
Под мясо и зелень вино льется незаметно. Мало его никогда не покажется, но я умею вовремя остановиться, тем более не знаю, что у Гаянэ на уме. Она с недоумением смотрит на пустые бутылки.
- У меня есть хороший коньяк, - объявляет она.
- Разве коньяк может быть хорошим?
- Только карабахский.
- А у меня есть кофе.
Она по-русски, широкими глотками из большой кружки пьет горячий кофе, смягчая его печеньем. Под вечер никак не насытятся два желтых дракона, распластанных на ее широких бедрах. Вместе с драконами я парю в сумрачном пространстве, не отягощенный ни сытной едой, ни хорошим вином. Мне нужно решить единственный вопрос: почему у двух драконов только пара черных мерцающих глаз.
- Кстати, где ваш пиджак? - ее вопрос сбрасывает меня на землю.
- У соседки-старушки. Надо бы забрать, да поздно.
- Вы и ее успели очаровать?
- А кого кроме?
- Меня, разумеется.
- Похоже, риск - это ваше состояние души.
- Нет, мое состояние - это желание нравиться.
- Но вы провоцируете им не искушенных, отчего рискуете сами.
- ...и подвергаете риску других?
- Я не причем. Рисковали вы.
Гаянэ брезгливо отодвигает пустую кружку. Два желтых дракона конвульсивно вздрагивают на ней.
- Вам не хотелось бы присоединиться к тем трем? - медленно, с расстановкой произносит она.
- Хотелось бы. - Ну и что вам мешает? - Кто. Вы. - Я? Очень интересно.
Кровать в маленькой комнате застелена свежими простынями. Когда она успела?
Она не получила того, что хотела. Но она рада тому, что это получил я. Гаянэ что-то чертит лакированным пальчиком по моей груди, жмется щекой к плечу, слегка царапает его крохотной золотой сережкой. Черные волосики над ее губой щекочут мне кожу. Ее густая черная грива, как ночной прибой в той далекой Ливии, шевелится на мне. Душно и жарко, когда ее волосы накрывают меня. До озноба прохладно, когда они сползают. Мне лень пошевелиться и как-то отреагировать на все эти неудобства. Я вымотан и опустошен.
Ей нужно поговорить. Женщинам ее возраста всегда хочется восполнить неудовлетворенную страсть разговором о ней. Это дает им новый эмоциональный настрой. Они испытывают удовольствие, оттого что стали источником наслаждения для других.
- Что ты чувствовал?
- Радость, подъем. Мне было хорошо.
Я слишком скуп и однообразен. Она все это уже слышала.
- А еще? Как это было?
Ее бы, а не меня, устроил сейчас эмоциональный репортаж с места события. Мне же меньше всего хочется копаться в себе, расчленять чувства на доли, подыскивать сравнения и образы. Я устал, самое время подремать в тепле. Глядишь, убаюкаешься и заснешь. Но я боюсь оскорбить ее невниманием, неосторожным словом и сдерживаюсь от равнодушных, дежурных фраз.
- Это была волна нежности, удовольствия. Как электрическим током пронзило, но без боли. Словно что-то давило меня и вдруг - освобождение, радость.
Она плотнее обхватывает меня. Я чувствую, как липнут к моей прохладной коже ее, в лужах пота подмышки. Она затихает, получив свое. Но не до конца. Ее опять беспокоит одна и та же мысль.
- А что ты еще испытывал?
Я окончательно освобождаюсь от дремы. Мне и самому становится интересно. Неужели такой мощный эмоциональный подъем можно выразить двумя-тремя дежурными фразами? Есть же более точное объяснение. Я задумываюсь. Ей, как капризному ребенку, пауза кажется чересчур затянувшейся. Надо мной нависают ее черные мерцающие глаза. В сумраке их свет неприятен до озноба, хотя и притягателен. Вот так необъяснимые силы и явления завораживают людей, сминают психику беззащитных и слабых. Меня это дуновение страха возбуждает. Тут вопрос самолюбия: кто над кем. Она не осознает, что уже попалась в ловушку. Я сильно, до хруста сжимаю ее и, презирая удивленный вскрик боли, подминаю под себя. Мне надо погасить эти мерцающие глаза, выпить набухшие, горячие губы. Она слабо постанывает. Но этот стон предназначен не мне. Она в чем-то своем, обособленном. Эти яркие вспышки переживаний признают язык стона, который сейчас непонятен грубым и сильным.
Но я ошибся. Я оказался слабым. Эта ведьма сильнее меня. Она посылает электрический разряд в темноте. Не видя, я чувствую, как светится магниевыми вспышками мое тело. Я сотрясаюсь от потоков света и электричества. Что-то сильное хватает меня за загривок. Я болтаюсь в пространстве с растопыренными руками. Случайное прикосновение к стенкам опоры возбуждает меня, дарит надежду на устойчивость. Я делаю попытку зацепиться за выступ. За прикосновением следует уход в сторону, полет то вверх, то вниз. А все заканчивается падением.
Я лежу на чем-то теплом, как распластанная шкура леопарда у Гаянэ в прихожей. Меня нет. Я опять смят и раздавлен. Надо мной беснуется черноволосая ведьма с мерцающими глазами. Она хохочет мне в лицо, размазывая слюну и мокрые волосы по щекам.
Наконец, и это видение пропадает. Я чувствую себя капризным ребенком, которого лишают сна. Мне хочется спать. Неужели она забыла свои слова о том, что через 40 секунд после этого у мужчин начинают вырабатываться гормоны сна? У меня жжет веки. В ушах легкий звон. Я настраиваюсь на сон.
Лакированный пальчик опять чертит рунические знаки у меня на груди.
- Что ты чувствовал? - сквозь дрему я слышу ее расслабленный голос. Мне с трудом удается разлепить губы.
- Меня держали за шкирку. Я болтался в пространстве и пытался найти опору. Когда касался стенки, мне было приятно.
Она тихо, возбужденно хихикает. Ее устраивает вариант, когда в минуту своей силы, власти над женщиной мужчина чувствует себя беспомощным и слабым. Кажется, я нашел понятный ей образ. Через секунду она засыпает. Ее слабое посапывание как призыв для меня. Мы вместе проваливаемся в темноту, слабость, сон.
Я живу у Гаянэ. Она не спрашивает меня, где я жил раньше, чем занимался. В ее сознании жадной до любви и осчастливленной любовью женщины отпечаталось, что сильному, одинокому мужчине требуется кратковременная остановка. Это ее устраивает.
Я с утра готовлю ей кофе и бутерброды, встречаю яичницей с зеленью и ветчиной, тушенкой и жареной картошкой. Мои гастрономические фантазии примитивны, но ее, не любящую готовить, это устраивает тоже.
Весь день она на работе, в больнице. Я вылизываю квартиру, хожу в булочную, смотрю телевизор и читаю газеты.
В первые дни я пропадал в сквере среди старушек, собак и детей. Но однажды это желание пропало окончательно, когда обнаружил, что из окна Гаянэ моя лавочка в сквере как на ладони. Кажется, я нашел то, что искал. Вопрос лишь в том, как этим распорядиться. Тот же вопрос, видимо, занимает и ее.
Наша встреча не могла быть случайной. Я не знал точно, кого мне искать. Она же могла знать точно, кто ей нужен, - я, знающий Алексаняна. Из этих кусочков случайностей сложилось закономерное стечение обстоятельств. Мы нашли друг друга.
Я не мог поверить в одиночество умной, интеллигентной армянки. Люди Кавказа всегда держатся вместе. Их женщины не могут быть без присмотра. Поэтому одиночество Гаянэ - это дело скорее не случая, а времени.
Для чего мы нашли друг друга? Есть в этом элемент экзотики. Для меня - познать любовь чуждой мне по крови и облику женщины. Для нее - отдохнуть от потных, волосатых и грубых в любви детей гор.
Но гораздо важнее, что будет потом. Узнаю ли я, как она связана с Алексаняном, где он, каковы мотивы его поступков, где тетрадь Блинова, какова реальная угроза от нее? Узнает ли Гаянэ, насколько я буду полезен ей, ее людям? Только ли как источник информации о событиях прошлых, таящих опасность для ее друзей. Или как специалист-оружейник, способный оживить тетрадь Блинова, помочь в деле, которое Алексанян не довел до конца.
Слоняясь в квартире от безделья, я обнаружил в дальнем углу книжных полок несколько любопытных изданий: наставление по стрелковому оружию, зарубежные проспекты и справочники на эту тему. Для столичного врача-хирурга, уважаемой Гаянэ эти книги - филькина грамота. Чтобы штопать куски человеческой плоти, не надо знать законы баллистики, конструирования стрелкового оружия.
Гаянэ не стала хитрить, увидев книги у меня, наверно, в надежде на мою откровенность: "Друзья из Нагорного Карабаха просили достать эти книги. Никак не переправлю им." Я не докучал ее расспросами и откровением. Как опытные
любовники, мы тактично обходим стороной те моменты прошлого и будущего, которые могут дать трещину в наших отношениях.
Вечером мне по-прежнему хорошо с ней. Мне нет нужды добросовестно отрабатывать мой статус бесквартирного любовника. Она принимает меня с тем настроением, какое есть. Неназойливость, ласка в семейном быту порой важнее страсти и сокрушительной бессонницы. Ей нет нужды оскорбляться. Мое сухощавое, прохладное тело с гладкой кожей, моя сонливость для нее лучшее средство плотской возбудимости. Своим бесстыдством, звериной жадностью она заражает меня.
- Ты опять на моей территории, тебе своей не хватает, - ее традиционная фраза в постели для меня - сигнал к действию. Ее гортанные звуки меня волнуют. После она так устает, что больше не задает вопросов. Их задаю я.
- Тебе хорошо было? - Конечно. Ты же знаешь, что мне хорошо, оттого что хорошо тебе. - Но ты ничего не испытала. - Неважно. У нас, женщин, это редко бывает. Я рада за тебя. - А сколько раз ты испытывала это со мной? - Не помню. Может, раза два. - И что ты чувствовала?
Ей надоело отвечать, не задумываясь. Она ощупывает косточки у меня на груди. Ее густые, черные волосы приливами и отливами щекочут меня как морской прибой. Господи, как же хорошо! Зачем эти глупые вопросы?
- Я чувствовала бешенство, - с характерной для нее расстановкой, наконец, произносит она.
Я неопределенно хмыкаю.
- Сумасшествие, пожалуй, - уточняет Гаянэ.
- Э, да тебя надо в психбольницу.
- Вот поэтому я не рискую, - смеется она. Я смеюсь до слез. Она размазывает их резко надушенным виском и замолкает. Я-то знаю, слезы - к расставанию.
Когда ты не у дел, лучше этого не обнаруживать. Я стараюсь не маячить в подъезде, на лестничной площадке. Избегаю соседку-старушку, вернувшую мне пиджак в приличном виде. По ее репликам я понял, что Гаянэ не та женщина, у которой мужчина отглажен и выбрит. В последнее время ее небрежность в быту, доходящая до неряшливости, ее пристрастие к резким запахам, кричащим тонам как эталону красоты раздражают меня. Но я по-прежнему ревниво, с нетерпением жду ее вечером. Мои чувства не потускнели, не обветшали. Подхватываю ее сумку и пакеты. Встав на колени, снимаю в прихожей ее туфли на безумно высоком каблуке. Меня раздражает неопределенность моего положения. Не для этого я в Москве.
Призрачную уверенность в будущем я укрепляю мелкими заботами о своей одежде, подсчетом оставшихся денег, мыслями о том, как сохранить свою автономность. В квартире, где все не мое, чужое, дорога каждая вещь, принадлежащая мне, - новая дорожная сумка, электробритва "Микма", плоский флакон польского лосьона "Варс", зубная щетка, записная книжка, перочинный ножик с расколотой оранжевой ручкой. Мне хочется расширить круг моих вещей, но это, понимаю, не бесконечно. Карманов, сумки хватает только на самое необходимое. К тому же, лето, как и любовь, не может продолжаться вечно. Без угла, без работы, без теплой одежды я буду в бедственном положении.
По заведенной привычке я выглядываю в окно. Сквер пересекает подросток с забинтованной, на перевязи рукой. Этот черный ершик, заостренные скулы мне знакомы. Взрослый подросток в черном костюме и контрастно белой рубашке. К ней бы галстук-бабочку, но и до обычного он не дорос. Выставленная на груди рука видится мне белым флагом. Без него встреча парламентеров была бы неправдоподобной. Рядом с ним и в округе никого. Он придет один.
Сейчас он прошагает по зебре-дорожке через не очень оживленную проезжую часть, выйдет к месту якорной стоянки того красного зонта, свернет в проулок под арку. Захочет ли он остановиться здесь и скрипнуть зубами? Я не слышал, как ломал ему руку, и на этот раз лишен радости прикоснуться к таким же экзотическим звукам. Я не звал его, не буду загодя встречать дорогого гостя, отсижусь дома. С лифтом у него тоже не будет заминки. Итак, от силы минуты три и - широкие объятья. Арка его задержала. Здесь он, скорее всего, поразмышлял о смысле жизни, потому что звонок в дверь раздался через пять минут.
Худое, землистое лицо, болезненно мерцающие глаза. Ни пылинки, ни пятнышка на одежде. Во мне шевелится червячок сочувствия. Ему пришлось больнее, чем мне. Ему и сейчас тяжело. В испарине серый лоб. В его крупных фиолетовых глазах - боль, усталость, но ни искорки от слабости, страха, одиночества и затравленности нацмена в большом городе. В Москве он чувствует себя на равных со всеми. Этот парень знает, чего хочет, и от задуманного не отступит. А вообще у него куча проблем, которых мне не надо. Своих хватает. Но мне интересно, что привело его сюда. Видимо, обстоятельства сильнее боли и ненависти.
- Привэт, я Ашот, - ему бы хороший московский выговор, без акцента. Он ринулся пересечь порог, как делал это, по всей видимости, не раз. Но я остался в дверном проеме. Пусть моя шкура послужит кожзаменителем для обивки дверей или бронелистом, как получится. Он не сдвинулся назад, и эта опасная близость, а также засунутая в карман рука мне не понравились.
- Ты не можешь медленно, без резких движений вынуть руку из кармана и остаться на лестничной площадке?
Он так и сделал, выше от этого не стал. Мы глубокомысленно молчим. Есть такая игра: кто кого перемолчит. Он первым преодолевает заторможенность, морща лоб, вспоминает, зачем сюда пришел.
Из его корявой речи с трудом, разбираю, что я здесь лишний, что она его знает, он знает ее, что у них свои дела, а я им мешаю.
- Видел я ваши дела. Они мне не понравились, особенно то, как вы их делаете: железякой по мозгам.
По словам Ашота, я первым ударил, они должны были проучить ее, а меня это не касалось.
- Зато сейчас касается. Вам лучше оставить ее в покое. Вам в другую сторону.
За соседской дверью шорохи и вздохи, старушка, пользуясь отсутствием внука, изучает внешний мир в дверной глазок. Ашот это чувствует затылком, переминается с ноги на ногу. Свидетели ему ни к чему. Он сказал, что хотел, пора уходить. А мне не дает покоя шальная мысль. Мир рухнет, если ее не выскажу.
- А мы с тобой земляки. Любим вечерком у ручья посидеть, дощечки в мутной воде половить для шашлыка. Опасное занятие. Тот шашлык не всякий переварит. А еще любим по Подмосковью покататься, могилы в лесу поискать. Не много ли случайностей для двоих, Ашот?
Его здоровая рука резко шныряет в карман.
- Спокойно, Ашот. Разговор не закончен. Приходи сегодня к шести вечера в клуб "Красная звезда". Это у Белорусского вокзала, за мостом, за часовым заводом. Ты сам убедишься, что проиграл. Тебе сюда приходить больше не надо. Я тут ни при чем. Земляки не советуют.
Гаянэ приходит пораньше. Судя по ее размеренной жизни, стабильному графику работы, она не блещет талантами хирурга, в больнице не требуется ее присутствие в неурочный час. Там справляются без нее.
Я не сообщаю ей о незваном госте.
Наскоро поужинав, едем в клуб. У входа она мягко отстраняется. Здесь я должен соблюдать дистанцию. Да, лучше не быть назойливым. Я попадаю в общество, которое живет по своим, неведомым мне законам.
Великая общность советский народ так несовершенна, а малые народы, населяющие нашу страну, так неординарны и непредсказуемы, что подлинному русаку в центре Москвы хочется забиться в дальний угол, затеряться среди зрительских кресел.
Не удивительно: сегодня армянская община столицы создает свою общественную организацию с уставом, программой, правлением. Я на учредительном съезде армянского культурного общества.
Гаянэ отрывается от меня. Она в центре внимания. Армяне ценят своих женщин и выделяют красивых. Гаянэ здесь царица бала. К ней подходят, жмут и целуют руку, заговаривают. Она знает себе цену, внимательно слушает или отшучивается. Гаянэ далеко от меня. Я чувствую, что теряю ее, и мы не будем близки так, как раньше.
Эта мысль поглощает меня. Я поздно замечаю, что рядом подсаживается кто-то. Это Ашот. Здесь он не опасен. В каком-то смысле я у него в гостях. Нелепо подумать, но он единственный, кого знаю здесь.
- Хреново мне сегодня, Ашот.
Он бесстрастно смотрит на мой безобразный рубец на виске и гоняет желваки.
Поздно вечером за бутылкой коньяка Гаянэ рассказывает, как нелегко жилось ей в глухом карабахском селе, в бедной, многодетной семье. Но она выбилась в люди. Среднюю школу заканчивала в Степанакерте, вуз - в Москве. Ей удалось зацепиться в столице. Поначалу она снимала угол у дальних родственников-москвичей. Много
работала, нашла покровителя из своей общины. Получила квартиру и хорошую работу. Покровитель умер, связи остались и не только хорошие. Сомнительные земляки попытались втянуть ее в какие-то темные дела, шантажировали, угрожали, но она выстояла. Она благодарна мне за помощь.
Сегодня ее день. Ее выбрали в правление. Она стала одной из первых лиц армянской диаспоры. Это большая удача в ее жизни. Теперь она пользуется иммунитетом неприкосновенности.
- А мне можно?
- Тебе можно, - она касается моей рюмашки с коньяком.
- Непонятные эти русские, - шучу я. - Создают себе идолов и с легкостью растаптывают их. Вкус иммунитета им неведом.
- Не расстраивайся, - в тон мне говорит Гаянэ. - Вы молодая нация. У вас все еще впереди. Я смогу приблизить тебя к цивилизации.
- Прямо сейчас?
- А что откладывать?
Это была ночь, схожая с первой, но мне она показалась последней.
Прежде Гаянэ не хватало и утра. Теперь ей хватает ночи. От моих утренних ласк она осторожно, чтобы не спугнуть наше чувство, отстраняется. Вот и сейчас: "Ты же знаешь, я не люблю по утрам." Она, конечно, права. Смятые, слежавшиеся волосы, запах изо рта, несмотря на почищенную с вечера пасть, липкие подмышки. Утро нарушает эстетику близости, усиливает биологические запахи. У женщин кавказской породы они резче. Но изнеженная и расслабленная сном Гаянэ мне желанна в особенности. Я овладеваю ей, и она окончательно просыпается.
- Все вы, мужики, эгоисты, - заключает она, натягивая оказавшуюся бесполезной ночнушку.
- И много нас вы знаете? - я беззлобен, но не равнодушен.
- Успокойся, достаточно.
Я, как и она, не настроен продолжать на эту тему. С утра еще не хватало сцен ревности.
Мне приятно наблюдать, как она собирается. В этом вальяжно совершаемом действе мой вклад вне сомнения. Кофе, бутерброды - на столе.
Гаянэ любит питье погорячее, и тут важно уловить момент, чтобы все было вовремя. Это мне удается, и Гаянэ это ценит.
А еще у меня есть возможность понаблюдать, как она преображается. Густая косметика, замешанная на контрастных тонах, - ее стихия. Природные краски ее лица и без того густы и контрастны. Но косметика помогает ей скрыть раннюю седину, неудачно прореженные брови, предательские родинки и некоторые другие изъяны. Передозировок Гаянэ не допускает. С ее чувством вкуса в этом я солидарен.
Мне, в мятой рубашке и чужих, обветшалых тапочках, трудно конкурировать с ней. Она с каждой минутой отдаляется от меня. Еще немного, и она опять уйдет в свою, непонятную жизнь. На работу уйдет.
- Хорошо быть уверенной в себе, когда молода и красива, - вздыхаю я.
- Эту уверенность мне придаешь ты, - она чутка к моим настроениям и, как мне кажется, в отличие от женщин ее национальности, в быту не вульгарна и тактична.
- Почему ты такая? - глупее вопроса не придумаешь. Но Гаянэ улавливает, о чем я хочу спросить.
- Потому что я знаю не только то, что есть снаружи, но и внутри. Там больнее.
Что ж, она хирург, ей виднее.
Она, безусловно, очень красива. Слабость любой красоты в том, что гораздо больше она нуждается не в себе подобной, а в простом человеческом участии, внимании, доброте. Это она получает от меня. Восхищение красотой, другие возвышенные знаки внимания в быту, если ими злоупотреблять, терпят крах.
Я все пристальнее присматриваюсь к ней, обнаруживая, что красота кавказской женщины непостоянна. Я бы назвал ее страшной красотой. Достаточно перемены в освещении, настроении, чуть больше косметической густоты, и лицо Гаянэ кажется мне страшным, безобразным и даже уродливым. Через секунду это впечатление пропадает. Вновь красота в своем природном естестве. Генетический видеоряд славян не терпит черного и контрастных цветов. Красота со стороны в славянском подсознании остается чужой, пугающей.
Я все чаще задумываюсь, что красивая славянка не может быть страшной в силу обстоятельств. Если она дурнушка, так и останется ей навсегда. Если красива, то взбившиеся, растрепанные локоны, потное, усталое лицо, заостренные фотовспышкой черты лишь слегка исказят ее безукоризненные цвета и линии, ненадолго подпортив фасад неистребимо блистающей красоты.
Затемни Гаянэ веки, насыть губы ярко малиновой помадой, наведи румяна, вот где бабка-ежка. Но ведь не делает же этого, утешаюсь я.
Допив чашку кофе, Гаянэ не вскакивает, как обычно опаздывающая к транспорту заложница большого города, а изучающе смотрит на меня. Забавно, если ее тоже посетила шизя на счет славянской красоты.
- Что загрустил, джентльмен-супермен?
Мне нет нужды обижаться на ее традиционного, дурацкого "джентльмена-супермена". За столько дней совместного проживания я впервые выкладываю ей свои опасения: сижу без прописки. Она внимательно выясняет перипетии дела. Моя мучительно созревающая в эти дни идея прописаться в Подмосковье захватывает ее. Гаянэ подробно выясняет, что мне обещал дядя Костя, его адрес. Я отдаю ей паспорт. Не веря в профессиональные способности Гаянэ, я уверываю в генетическую патологию кавказцев налаживать связи, ловко устраивать личные дела, зачастую в обход общепринятым нормам.
В конечном итоге я получаю то, что хочу. Она, не взглянув, молча передает мне паспорт со штампом. Мне надо бы притянуть ее к себе с восхищенными словами: "Как это тебе удалось!" Я просто целую ей руку, и получаю слегка по щеке. Перестань, это лишнее. Не надо слов. Услуга за услугу. Я охранял и ласкал ее тело. Она при случае выручила меня.
Мы так и не перешли грань нежности, за которой - подлинная супружеская жизнь. Подойти, поцеловать в щечку, приласкать, просто прижаться - по таким каплям мы не растрачивали свои чувства. Оказавшись в постели, сразу же приступали к делу. Такой стиль общения приводит к закономерному итогу - расставанию.
- Я ждала тебя.
- Я знаю.
- Нет, именно тебя я ждала. Знала, что ты придешь.
- Теперь уже можно догадаться. Сейчас я припоминаю, что ты говорила о любви южной женщины.
- Не южной, кавказской.
- Она не может любить бескорыстно. Она любит с выгодой для себя.
- В фразе на первое место я поставила бы слово "любит".
- А я бы убрал "с выгодой для себя".
- Ты как всегда благороден. Джентльмен из провинции.
- Просто стараюсь быть справедливым. Ты же из карбонариев, повстанцев. Живешь общим делом.
- Что-что? Вот с этого места поподробнее, пожалуйста.
- Тебе хотелось узнать, насколько продвинулось уголовное дело некого Алексаняна. Я тебе выболтал, что знал. Ты попыталась завербовать специалиста-оружейника. Могу догадаться, для чего. Для подъема местной промышленности в сторону, противоположной конверсии.
- Какие слова мы знаем. Не так прост токарь с Урала, каким себя выдает.
- Ну и какая шкала моего интеллекта?
- На агента КГБ тянешь.
- А если на сотрудника?
- Что испугалась, думаешь? Нет, дорогой, не боюсь. Ты меня любишь. Ты меня хорошо любил. Такую любовь не предают.
- А я боюсь, что ты меня не за того принимаешь. Что с тобой, Гаянэ? Нервы? Ты взяла ношу, которая тебе не по силам.
- Со своими делами я разберусь сама.
- Знаешь, что мне хочется сейчас?
- По-моему, ты переходишь грань.
- Нет, правда?
- Отхлестать эту стерву по щекам.
- Перестань.
- В самом деле? Для тебя армянская женщина приторна, как перезрелый виноград.
- Для Хемингуэя. Я-то тут причем? Мне хочется зарыться в твои густые, черные волосы. Это все, что у меня было. Большего мне не надо.
- Этого у тебя больше не будет.
- Почему?
- Потому что по кочану. Теперь я сильная, сумею постоять за себя. Я на виду у всех. Диаспора не даст в обиду. Ты мне нужен был для защиты. Они шантажировали меня. Я хранила их вещи, передавала другим. Иногда отсылала в Степанакерт лекарства, медикаменты. Там сейчас нуждаются в больших запасах этого. Доставала редкие издания по стрелковому оружию. Но оружия у меня в квартире не было, клянусь. В сумке Алексаняна были инструменты, какие-то штангенциркули, сверла, фреза, метчики. Я в этом мало что понимаю. Очень тяжелая была сумка. За ней приходили, я отдала.
- Гаянэ, где тетрадь Блинова?
- Теперь это уже неважно. Я отослала ее простой бандеролью по одному адресу, до которого далеко. Знаешь, что бывает, когда идея овладевает массами?
- Мне нужна тетрадь. Она опасна для людей. Дело замешано на крови. Будут новые жертвы. Ты как врач должна понимать.
- А я тебе не нужна?
- Все равно ты меня выставишь за порог.
- Считай, что это я уже сделала.
- До свидания или прощай?
Ей больше нечего сказать. А меня бы устроило и то, и другое.
- Прощай. В нем есть частичка от прощения.