Манифест

Миланна Винтхальтер
При входе тайно раздавали «Ягуар» и семечки.

С тех пор, как все изменилось, «Ягуар» был объявлен вне закона, а семечки были изъяты из свободной продажи как продукт, засоряющий умы подрастающего поколения. Однако Филипп сказал нам, что если мы хотим сохранить единство духа, мы должны  попирать правила. На самом деле, выразился он гораздо сложнее, но нам было трудно это запомнить.

Нам вообще было нелегко с тех пор, как все изменилось. Нам было страшно и неуютно, как любому меньшинству. Последнее ПТУ в стране, последнее пристанище первозданных традиций, последний храм быдлоразума – мы отчаянно боролись за выживание в мире, где воцарился новый режим.

Города переполнялись университетами и академиями. Там, где прежде сверкали неоном клубы игровых автоматов, теперь мрачно возвышались библиотеки. Социальные интернет-ресурсы претерпевали ужасающие перемены – наследники бессмертного Павла Дурова вводили тщательный отбор пользователей, «Одноклассники» были с позором закрыты, и даже порносайты, еще выживающие с горем пополам, были населены страшными вирусами. Ходили слухи о появлении сетевого ВИЧ. Мы не верили, но были напуганы.

Кино подвергалось строжайшей цензуре. Страна больше не хотела закупать красочные боевики, навсегда заменив их арт-хаусным хламом. Кое-кто сохранил на жестких дисках видеофайлы «Аватара» и «Терминатора-4», и мы, подобно нашим родителям, впервые увидевшим DVD-проигрыватель, собирались в кучки и тосковали по былым временам – коммерческим фильмам без намека на сложные мысли.

Нас заставляли думать, нас склоняли к чтению,  нам запрещали писать матом на заборах, публично ссать в парках и бросать окурки на асфальт. На нас давили со всех сторон, и только он, Филипп, сказал, что мы должны составить оппозицию большинству, если хотим сохранить о себе хотя бы память.

Это был человек-легенда. Говорят, он занимался социологией, политологией и бог весть чем еще. Мы считали его богом и отступником от режима; сам он считал себя студентом-практикантом и экспериментатором. Нам было плевать на его эксперименты, как и на все прочее – мы твердо верили в него как в единственного, кто способен помочь нам противостоять.

Он по своим каналам доставал для нас «Ягуар», который мы могли в открытую пить на собраниях. Наши старшие братья и сестры еще помнили времена, когда черно-красные баночки продавались в каждой палатке, и пятнадцатилетние подростки могли затариваться ими под завязку. Наши братья и сестры теперь примкнули к большинству. Мы не винили их, хотя и регулярно поколачивали в темных переулках. Мы были обязаны хоть как-то подчеркнуть свой нонконформизм.

Филипп пришел из мира интеллектуальной анархии и был ценен тем, что умел выразить вслух те мысли, которые нас беспокоили. Он будто потреблял и обрабатывал нашу коллективную боль. Он умел говорить так, что его слушали все, даже физрук. Мы не знали, в чем его секрет, а сам он, как и подобало человеку-легенде, своих тайн не раскрывал. Говорят, он слишком много читал, и мы жалели его, припертого к стенке обстоятельствами, изнасилованного режимом. Но он не унывал, он всегда улыбался, фонтанировал идеями, длинными словами и бешеным напором оптимизма.

На одном из собраний он объявил, что нам нужен манифест. Любая организация обязана иметь манифест – так он сказал. Он обещал написать текст сам – ибо больше некому – но попросил каждого поделиться с ним своими переживаниями. Он закрывался с каждым из нас в кабинете, слушал и записывал. Он слишком долго сидел с Натахой, и мы решили, что, наверное, у нее накопилось больше всех переживаний. Еще бы – в прошлом месяце она забеременела от физрука, и родители заставили ее пойти на аборт. Она была в отчаянии.

Когда все было готово, Филипп собрал нас в спортзале, где при входе тайно раздавали «Ягуар» и семечки. Мы собрались вокруг него, подобно апостолам, а он читал, периодически сбиваясь на смех. Мы знали, что с психикой у него непорядок – интеллектуальная анархия оставила на нем слишком много следов.

«Мы – сила, помноженная на нулевую скорость.
Мы мощь, возведенная в степень безразличия.
Мы гордо несем свой отрицательный коэффициент развития, ибо мы – масса!
Мы возродимся из мусора и снова, как в былые времена, смачно плюнем в одухотворенные лица наших врагов.
Мы напишем три великих символа на стенах их домов и, как раньше, станем совокупляться в беседках их детских садов.
Мы праведным огнем сожжем их книги, и предадимся созерцанию реалити-шоу!
Мы не позволим забивать ересью наш чистый, не обремененный разум, ибо мы – масса!
Мы вернемся к истокам пролетариата и - сами не зная того - повторим историю!»

Мы грызли семечки и заворожено слушали его, не придавая значения словам. Он был прекрасен. Натаха вытирала слезы умиления. Это был самый потрясающий момент в нашей жизни. И вдруг кто-то, кажется физрук, выкрикнул: «Да он издевается над вами! Он считает вас отбросами! Бей ублюдка!»

И мы убили его, повинуясь единому коллективному порыву. Мы были глубоко разочарованы - мы потеряли единственную надежду. Тот, в кого мы верили, оказался предателем, экспериментатором, практикантом, социологом, политологом и бог весть кем еще. Мы повесили его на баскетбольном кольце с искренними слезами на глазах. Натаха рыдала громче всех – через неделю ей предстояло идти на второй аборт, и физрук тут был уже не при делах.

Последний оплот нашего духовного единения был повержен и закрыт по приказу какого-то там комитета по образованию. Причиной тому было насилие, перешедшее всякие границы, и труп молодого человека на баскетбольном кольце. Мы знали, что это конец, но приняли его достойно.

Все это было слишком сложно объяснить, и у нас больше не было Филиппа, чтобы выразить это вслух, но каждый из нас знал: мы не ожидали трагедии, мы не стремились к насилию.

Мы просто хотели быть счастливыми.