БЕЗ КОМПЬЮТЕРОВ
(из серии "Старые альбомы")
Листаю старый альбом. Вот на тускловатой черно-белой фотографии родители запечатлены со знакомыми возле автомобиля "Победа", гордый владелец которого стоит тут же. Все чему-то счастливо улыбаются.
Такую искренность выражения чувств, думаю, на нынешних фото увидеть можно не часто. Современные цифровые фотографии стали массовыми и доступными, но о времени и людях они свидетельствуют как-то однобоко, скупо и плоско. Все, даже дети, научились позировать и изображать эмоции.
"А, может, я банально постарел, мысленно ворчу и просто придираюсь? Ну да, не исключено", – думаю я с сарказмом.
Заслуживает, по-моему, внимания читателей скромная зарисовка о том времени, из которого многие из нас родом.
Мне восемь лет. Я перешел во второй класс. Прекрасная пора каникул заканчивалась. Мы, дети, загорели до черноты. На нас ссадины и царапины, которые не успевают заживать, особенно на коленках и локтях. Обычная одежда детворы – трусы да майка.
Военный городок живет своей размеренной жизнью. Взрослых днем на улице мало. Мужчины – в летних лагерях. Женщины и дети – по домам или же прячутся от солнца на скамейках в тени акаций и кустов сирени.
Жарко. На улицу вынесли корыта и тазы с водой, которая быстро нагревается на солнце, и в них счастливо пищит и блаженствует мелюзга в панамках.
По вечерам, когда жара спадает, городок оживает и наполняется голосами. Двери некоторых квартир распахнуты, а дверные проемы завешены марлей – от мух и прочей мелкой живности, которой хватает на юге. Запах жареной картошки из этих проемов вызывает здоровый аппетит.
Скамеечки у домов заняты галдящими детьми. Здесь же и женщины в легких халатиках: кто вывешивает белье, кто просто занят беседой о житье-бытье. Кто-то азартно играет в очень популярное тогда лото, кто-то – в карты.
Усталые мужчины, возвращаясь со службы, с удовольствием к ним присоединяются. В воздухе медленно растворяются дымки от папирос. Кто забивает «козла», кто перебирает рыбацкие снасти в сарае. Кто-то, позевывая, читает газету. Из раскрытого окна доносится популярная «Рио-Рита».
Телевизоры в нашей глуши ещё были диковиной, они появятся позже. Поэтому люди общались и после работы. И это было нормальным явлением.
Почти все здания в городке одноэтажные, большинство квартир в них коммунального типа. Жестяные кровли с облупившейся краской выгорели на солнце и едва видны из-за разросшихся за лето крон деревьев. Под крышами устроили гнезда ласточки. Они черными молниями низко и остро чертят ясный вечерний воздух. Птиц так много, что можно удивляться, как только они не сталкиваются в воздухе. Ласточки разносят и растягивают за собой несмолкаемый щебет, который мелодичной сетью наполняет пространство над нашими головами.
Все «удобства», естественно – на улице. На весь городок две колонки с водой. Её в дома носят ведрами и бидонами. Почти у каждой семьи есть огородик, прилегающий прямо к окнам, поэтому у колонок с водой всегда кто-то есть. Огороды надо поливать. Нам нравится пить воду из этих колонок, пропуская тугую струю между губ – брызги летят во все стороны. Каждое такое питье воды оканчивается баловством и обливаниями друг-друга, потому что кто-нибудь обязательно прижмет ладонь к крану, обдав себя и всех ближних длинными струями воды.
Я еще запомнил, как этот водопровод строили пару лет назад. До этого воду привозила армейская водовозка. Люди сбегались к ней с ведрами и баками, как на пожар. Боялись, что воды не хватит.
Были выкопаны солдатами траншеи для труб. Для нас, детей, канавы эти были любимым местом игр в «войнушку». Кидались друг в друга комьями глины, которые красиво, как разрывы от пуль в кино, разлетались при ударе о землю или о стену. Точно так же комья эти брызгами разлетались при попадании в чью-нибудь спину или же при прямом попадании, как выражались, в «башку». После «ранения» в голову, размазывая сопли и кровь, незадачливый «боец» начинал громко реветь и ещё ожесточеннее швырялся глиной. И тогда «войну» быстро прекращала мать «раненого». Она, выбежав на улицу (тут все было рядом), с криками разгоняла войско в самый разгар сражения, иногда с хворостиной в руке, а иногда, не хуже нас сноровисто кидаясь теми же комьями глины.
– Роза, ты что творишь? – высокими голосами кричали другие женщины, подтягиваясь к полю битвы, – это же дети!
– Какие дети?! – кричала визгливо Роза, это – бандиты! Они хуже бандитов, они пробили голову моему мальчику! Сейчас, сейчас я их отучу хулиганить! Я сама пробью им тупые бандитские головы!
Страсти могли раскалиться не на шутку. Особенно, если кто-то из детворы, а были среди нас и такие, умудрялся в ответ нагло кинуть в тётку комом глины или, ударившись уже во все тяжкие, убегая, успевал достать рогатку и пальнуть из неё в Розу.
Мы, сломя голову, перескакивали через канавы, разбегаясь кто куда. Да подальше от своих подъездов: бывало так, что могло влететь и от «своих штабов»!
Через некоторое время такой «раненый» с повязкой на голове, умытый и причесанный, в свежей майке, чинно появлялся на улице с огромным ломтем хлеба в руках. Ломоть был намазан маслом, а сверху густым слоем – варенье. Наступало перемирие. Всем позволялось сочувственно потрогать шишку на голове у потерпевшего.
В то же время все возбужденно и наперебой спорили и гордо демонстрировали друг-другу свои «раны», большей частью грязные отметины от глины, доказывая, кому больше перепало.
– Дай откусить! – просили у потерпевшего, а тот великодушно позволял всем откусить по кусочку от ломтя.
– Классно, вишнёвое! – дружно жуя, с уважением констатировали пацаны. А через некоторое время уже пол-двора могло ходить с такими же ломтями, пробуя друг у друга бутерброды: с вареньем клубничным, яблочным, айвовым и даже виноградным.
Иногда черный хлеб намазывался маслом, а сверху посыпался сахаром или просто крупной серой солью. Так тоже бывало вкусно!
Помню, когда металлические трубы водопровода уже уложили в траншеи, но еще не закопали, мы развлекались, передавая друг другу разные устные сообщения на расстояние по этим трубам. Говорили в трубу, чувствуя, как упруго вибрирует под губами воздух, пахнущий железом, потом прикладывали ухо, чтобы выслушать ответ. Удивлялись, что слово, сказанное почти шепотом, на таком расстоянии было слышно и различимо. Играли в шпионов. После неоднократного прикладывания губ к торцам труб, вокруг рта у «шпионов» оставался круглый ржавый след-кольцо, придавая нам схожесть с поросятами. Смеялись до колик, указывая пальцами друг на друга:
– Смотрите, какая чушка, ха-ха-ха!
Дач у жителей военного городка не было, поэтому сам городок напоминал одну большую дачу своими многочисленными огородами и клумбами.
В воздухе разливался аромат акаций, перемешиваясь с запахом цветочных клумб, которые были в большом почете в городке. Женщины самозабвенно высаживали их, а дети помогали им. Черную землю откуда-то привозил военный самосвал. Мы-то лазали везде, но клумбы никогда не топтали. Даже ненароком угодивший туда мяч, доставали палкой, чтобы не помять георгины, маки, астры и другие цветы.
Мы ждали, когда начнет смеркаться. Тогда начиналось волшебное действо. Происходило оно, конечно, не каждый вечер. Как и с чего всё начиналось, остается загадкой. Возможно, с этого медового запаха, чуть кружившего голову и обволакивающего беспечностью и уютом обжитого двора.
То ли начинавший густо синеть воздух, напоенный чарующими ароматами нагретых за день крыш, сладкой акации, ярких цветов с пышных клумб, то ли беззвучно пылающий на западе закат в полнеба, на фоне которого уже терял очертания сизый силуэт далёкого элеватора, но что-то непреодолимо воздействовало на людей, побуждая их в такие вечера собираться вместе.
Все – женщины, мужчины, дети – тащили из дома табуретки, стулья, скамеечки и компактно рассаживались возле новейшего фильмоскопа, который кто-нибудь выносил из дому.
Вывешивалась простыня-экран. Из разных семей приносили диафильмы, которых тогда было великое множество, и начинался просмотр. С удовольствием смотрели диафильмы даже старшеклассники, ввиду наступающей темноты побросав игры в настольный теннис и волейбол. Они садились сзади, там, где было потемнее, рядом с девчонками. Некоторые женщины сидели с грудными детьми. Мужики курили. Все без устали лузгали семечки, как наждаком натирая себе языки. Бурно и демократично решали, что смотреть.
Кто-нибудь из девушек начинал с выражением читать титры. Все погружались в мир сказок и приключений. Тут вам и сказки Андерсена, и «Сын артиллериста», и «Сказка о Мальчише-Кибальчише», и «Приключения Буратино». Не игнорировались и пожелания самых маленьких: буквально все терпеливо слушали даже сказку про Колобка, пока малыши с раскрытыми ртами, веря абсолютно всему, смотрели на чудеса, происходившие на неказистом экране.
Один малыш громко и восторженно смеялся, когда колобку каждый раз удавалось уйти целым и невредимым. Мы все улыбались его непосредственности.
В конце сказки девочка, умело читавшая текст, постаралась придать театрального трагизма своему голосу, говоря о судьбе несчастного, но вкусного Колобка.
А когда она, как всегда, по слогам прочла:
– Ко-нец! – в тишине раздался потрясенный голос малыша:
– Ма-а-ма! Она его съела?!
– Кто?
– Лиса!
– Да, съела, потому что был непослушный! – ехидно отвечала мать.
Жуткий детский рёв! Взрослые накидываются на бестолковую мамашу:
– Маша, ну ты что – совсем дура?!
Все принимаются утешать орущего малыша:
– Мама пошутила! Он убежал! Это хитрой лисе только показалось, что она его съела. Колобок же от всех убежал и от неё – тоже!
– Он убежал?! Мама, Колобок убежал!
До упертой Маши никак не доходили справедливые упреки сообщества:
– Если бы Колобок слушался дедушку и бабушку...
– Маша!!
Возмущенные зрители заставили-таки, Машу, как выразилась Роза, «заткнуть фонтан».
Это был очень ненавязчивый, но кристально чистый процесс коллективного воспитания. Не только Маши. Нас всех! Её, возможно, бесполезно было уже воспитывать, хотя, кто знает! Мы все здесь приобретали Нечто, что словами сразу и не выразишь. Это Нечто, беспрерывно развиваясь и формируясь, потом будет нас незримо объединять в жизни крепче цемента. Ткалось это многомерное Нечто вот такими вечерами, ощущениями, звуками, смыслом услышанного, даже запахами.
Это самое Нечто нами сейчас безвозвратно утрачивается вместе с уходящим поколением, упорно замещается или настойчиво подменяется кем-то некими красиво раскрашенными пустотами.
Глядишь, и от нас останутся только незримые контуры – лишь в памяти родных, да людей, близких нам по духу и общности бытия.
Без нас растворится в этих самых ярких пустотах и Нечто – эта удивительная, сплачивающая людей, сущность.
Потом не станет и контуров: зачем они тому, что угасает безвозвратно вместе с людьми и их судьбами.
Продолжение здесь: http://proza.ru/2010/01/25/1490
а начало тут: http://proza.ru/2009/12/23/43