В каморке, что за актовым залом
репетировал школьный ансамбль,
вокально-инструментальный
под названием «Молодость».
ударник, ритм, соло и бас,
и, конечно, ионика.
руководитель был учителем пения,
он умел играть на баяне. Хей!
Сергей Чиграков «Чиж»
Молодость имеет множество недостатков. Если взяться ни с того, ни с сего за этот период ученичества человека и пристально вглядеться в него через лупу любителя бабочек, то сразу же обнаружится, что это поле непаханое для специалистов всех мастей. Тут тебе и комплексы во всем гигантском их спектре, и любовь, безусловно, единственно возможная, собственную нишу занимает процесс отрыва от отчего дома и обрастание собственной плотью, опытом и проблемами.
К отвратительным недостаткам молодости можно смело приписать беззащитность, еле прикрытую бравадой и хамством. Любой удар в молодые годы достигает цели и оставляет в нас незаживающие раны, плохо сошедшиеся краями, рубцы, которые подчас нам не под силу скрыть от окружающих нас людей.
Молодость боязлива и осознает это, но, кто же в восемнадцать лет выставит себя трусом, даже в окружении других трусов? В таких обстоятельствах молодость обычно впадает в крайность, отсюда безрассудная смелость, которая, если повезет, берет города. Когда же, через много лет, повзрослевшая молодость вспоминает, как «брался» город, то видит себя в пылу боя с лихой улыбкой на румяном лице, со вскинутой вверх рукой, держащей полковое знамя. Ура! Ура!!!
- И что, - спрашивают осевшие в ногах дети, - страшно не было?
- Нет, - отвечает молодость, не задумавшись ни на миг, - страха не помню. Нас окрыляла великая идея, с ней не страшно.
Еще один несомненный недостаток молодости – категоричное суждение о людях и мире. Оттенков нет. Цвета, видимые глазу в молодости, конкретны и непрозрачны.
«Не записался добровольцем? Как ты мог!»
« Видишь ли, душечка….»
Но молодость уже несется дальше, не слушая объяснений.
- Я переделаю! Я изменю! Я переустрою! Все не то! Не так! Я сама! Сама!
Это утомляет. Сама молодость устает тоже и начинает задумываться над тем, как остановить этот полет или бег (молодость не знает других способов перемещения), тяготиться миром, взваленным на собственные плечи, начинает раздражаться в лицо людям, которых сперва считала соратниками.
Возможно, этот момент легкой задумчивости над происходящим внутри и вокруг и есть та точка отсчета, в которой начинается взросление.
Все выше сказанное имеет касательное отношение к паспортным данным. Но, все же, определим возраст.
Итак, семнадцать – восемнадцать. Мальчики, девочки, мальчиков больше, потому что специальности, которым здесь обучают не совсем женские. Хотя женщинам у нас давно открыты все пути, особенно в наладчики оборудования, в специалисты по ремонту и строительству дорог, автомобилей и разных очаровательных железных штучек. Но, они-то по своей воле, а я по распределению после, по-своему очаровательного, заведения имеющего мятно - ванильное название Училище культуры и искусств имени Н.К. Крупской, где неизвестно кого готовили и также неизвестно зачем.
Но, распределение!
Должность называлась «художественный руководитель студенческого клуба», и я по наивности и некой природной склонности к украшательству сразу же нарисовала себе в этом клубе ужасно творческую и невыносимо созидательную жизнь.
Примерно к концу первой рабочей недели пришлось признать, что я была абсолютно права: студенческий клуб действительно оказался ужасным и невыносимым.
Розовые мечтания о кипучей деятельности студентов под моим руководством разлетелись по неведомым углам после того, как я уперлась вдохновенным лбом в живот директора студенческого клуба. Оказалось, что художественный руководитель - это примерно младший помощник второго лаборанта, т.е. никто. Ну, мне-то было наплевать, про «никто» даже мыслей не имела, поскольку молодость твердила свое: бороться и искать, найти и не сдаваться!
Директор клуба, Андрей Петрович, который подчинялся директору техникума, а зарплату получал от городской профсоюзной организации, оказался крайне несуразной личностью во всех смыслах. Лет ему было около тридцати. Ростом чуть ниже двух метров, я точно не мерила, но на глаз его фактуру можно было описать междометиями русского языка, о-го-го какой или ну-и-ну какой. При таком росте он был грузен какой-то женской полнотой, имел ноги балерины, давно плюнувшей на балетную карьеру. Хорошо, что при первой встрече с ним я уткнулась в такой же несуразный, торчащий почти отдельно от остального туловища живот, а не куда-нибудь еще. Бог миловал! Шея у моего непосредственного начальника практически отсутствовала, и голова торчала из прямоугольных плеч. Место, которое можно было бы весьма условно назвать талией, было расположено над тем самым отдельным от директора животом, и находилось как-то непропорционально высоко даже для такой дылды. Что же касалось лица директора, то в нашем дворе жил когда-то мальчик с вечно мокрыми губами, чуть скошенным носом и глазами, которые близоруко рассматривали мир. Надо ли говорить, что детство его было не сладким, к сожалению.
Вся эта великолепная какофония и диспропорция, была одета в белоснежную рубашку, темно синий костюм, выглядевший на тысячу долларов, и со вкусом подобранный галстук. Модные черные туфли были начищены до блеска. Говорил он скоро, деловито и грамотно, но как-то так, что после пятнадцатиминутной речи в моей голове оставался только легкий сквозняк и не одной дельной мысли. В этот момент главным было улыбаться и согласно кивать, и молиться про себя, чтобы он ничего не спросил, потому что запомнить смысл сказанного было практически невозможно.
Андрей Петрович был ярким представителем поколение комсомольских вожаков, которые всеми конечностями пытались зацепиться и устроиться в условиях нового времени. Комсомол научил их многим необходимым вещам, привил навыки ораторского искусства, закалил волю в идейной борьбе, научил переступать через маленьких людей ради великой цели. Самым несгибаемым качеством им присущим был, естественно, махровый цинизм, без которого нельзя кричать с трибуны в головы людей лозунги и тезисы. Как оказалось, именно эти качества помогли «комсомольцам» использовать момент и стать небедными людьми в течение нескольких лет.
90 год. Уже все разрушено. Еще ничего не построено. Правая нога не знает, что делает левая. Я запомнила это время, как катастрофу, которая неизвестно за что случилась с людьми. Мне было страшно.
Демагог-директор меня несколько озадачил, но не сбил с намеченной цели. Вот я ка-а-ак сейчас придумаю, ка-а-ак воплощу!
Был в нашем клубе еще один сотрудник, точнее, сотрудница. Леночка.
Была она красиво замужем, имела пятилетнего ребенка, а в студенческом клубе просиживала с утра (очень неопределенное понятие) и чуть-чуть до после обеда. Муж ее зарабатывал для семьи деньги, а Леночка, с легкой руки Андрея Петровича и по невыясненному далекому родству, была пристроена на работу в клуб, чтобы куда-то ходить и что-то делать. Красавицей она не была, но внешность имела весьма миловидную, ухоженную, приветливо улыбалась и умела в большой чашке размешать пакетик «Нескафе», за что Андреем Петровичем ценилась, как незаменимый работник.
Понаблюдав за ними некоторое время, я поняла что родственниками, даже дальними, они не были, а имели общее комсомольское прошлое, а это не хухры-мухры. Как выпускники Гарварда или Принстона узнают друг друга по значкам, которые с гордостью носят почти всю жизнь, так и бывшие комсомольцы узнавали друг друга почти мгновенно, даже без всяких значков. Они вообще обходились без опознавательных знаков, работали чутьем.
Проблемами клуба ни Андрей Петрович, ни Леночка не интересовались, а были заняты исключительно собственными делами, крутились, вертелись, подтягивали старые связи, пытались сколотить первоначальный капитал. Да и, правда, за те деньги, которые мы все получали на этой работе можно было купить несколько бутылок водки, но на закуску денег уже не хватало.
И всё, вероятно, шло у них мирком да ладком, и тут появилась я, по распределению. Бац!
Если у Андрея Петровича была несуразная внешность, то я была просто несуразной, в принципе.
Зачуханный вид, бредовые идеи, скорость движения и речи на гране фола. При этом, эрудиция, не подкрепленная жизненным опытом, тоже играла не в мою пользу. А если прибавить сюда ту самую присущую молодости категоричность и романтические бредни, то вообще пердюмонокль полный.
Они примерно так ко мне и относились, как к пердюмоноклю. Нет, надо отдать должное Андрею Петровичу, он вначале пытался объяснить мне ценности новой жизни и перетащить в свой идейный лагерь, но успехов не добился и отстал.
Леночка же с тихой женской мудростью, не стараясь меня в чем-то убедить, просто видя мой оборванный вид и постоянно голодные глаза, кормила плюшками из кулинарии, которая позже, со временем превратилась в известный в городе ресторан «Патио-Пицца».
Спасибо ей за это!
Так как, ни с Андреем Петровичем, ни с Леночкой у меня не нашлось ничего общего, а сидеть сама себе на уме я и без компании умела, то общалась я, в основном, со студентами. Причем, со студентами четвертого курса, которые еще до моего прихода протоптали тропинку в клуб.
Помещение клуба они использовали в самых разнообразных целях: курили, играли в карты (и на деньги и на интерес), иногда писали курсовые, пили кофе или просто сидели и трепались, прогуливая занятия или пережидая перерывы. Андрей Петрович смотрел на это сборище сквозь пальцы, не особенно вникая в происходящее.
Клуб занимал две соседствующие аудитории. В одной стояли канцелярские столы, несколько шкафов и висело зеркало, в другой располагались инструменты вокально-инструментального ансамбля, на которых посетители клуба пробовали свои силы: осваивали барабанную установку, бренчали на гитарах и на синтезаторе. Ансамбль показывался на студенческих дискотеках, под его игру редко танцевали, но слушали внимательно, хлопали громко.
Когда я устроилась туда на работу, то, как на материально-ответственное лицо, на меня возложили обязанность всю эту аппаратуру охранять. Так же я должна была охранять костюмерную, ключ от которой имелся в техникуме у каждой второй «собаки». Я была беспечна, меня это мало волновало, зато после за эту беспечность я получила по полной программе. В «программе» были исчезнувшая электрогитара и разворованная до неприличного состояния костюмерная. Кто украл? Ах, да!
Но, до моего финансового краха оставался еще целый год (всё украденное у техникума пришлось оплатить), а пока со студентами я пыталась если не дружить, то общаться.
Студенты четвертого курса были моими ровесниками, и признавать во мне хоть какое-то начальство категорически отказывались. От страха перед этой толпой разнообразных юношей я и не пыталась утвердить свой авторитет, наоборот. Спустя совсем короткое время, безоговорочно признала их хозяевами клуба и они с уверенными физиономиями (другого не ждали) продолжили свои сигаретно-картежные посиделки. В карты играть меня не приглашали, а в остальном я принимала активное участие.
Мои творческие порывы были грубо подавлены неработающим большинством. Пыл не то чтобы пропал, а скорее ушел внутрь меня, и теперь я стала напоминать шаровую молнию закрытую пластмассовой крышкой в стеклянной банке. Одним словом, во мне бушевал страшный процесс не возможности как-то выразить и проявить себя.
Я привыкла ничего не делать ежедневно до такой степени, что в один распрекрасный день, выслушав критические замечания от очередного начальника (председатель профкома) о безделье, опешила до такой степени, что чуть не пустила слюни. Я вообще не поняла, о чем она со мной говорит!
Однако, слово не воробей, пришлось хотя бы предпринять попытку и организовать новогоднюю дискотеку с элементами карнавала. Попытка провалилась с таким треском, что у меня долго трещало в ушах при встрече со всеми моими многочисленными начальниками, к которым к этому времени добавился еще один комсомолец, настоящий. Как его, черт возьми, звали, вспоминала целый вечер, но так и не вспомнила и это обидно. Настоящий Комсомолец, председатель ячейки ВЛКСМ, был смазливым блондином, тоже, кстати, в приличном костюме ходил, и я даже два или три раза с ним целовалась до головокружения. Поцелуи резко прекратились после того, как Комсомолец выяснил до какой степени я пердюмонокль.
Всё вернулось на круги своя. Я каждое утро приходила на работу, брала на вахте ключ, открывала клуб и занимала место за рабочим столом, в верхнем ящике которого лежали неизменные кроссворд и пачка сигарет. После второй перемены появлялись «члены банды». Одни уходили, другие приходили, в течение дня появлялись то Андрей Петрович, то Леночка. Пару раз я была с ребятами в кинотеатре, регулярно – в пельменной на проспекте Ленина, а все остальное время ходила кругами по кабинету, смотрела в окно, сидела за столом. Чуть не сдохла.
В один погожий денек мне объявили, чтобы я срочно явилась «на ковер» к директору техникума.
- Зачем? – спросила я, потому что директора за семь месяцев работы в глаза не видела.
- Зовет, значит надо, - резким тоном ответили мне.
Я и пошла. Оказалось, что у меня неприятности. Директор техникума, пожилой седой человек в сером костюме, долго смотрел на меня тяжелым взглядом, а потом объявил, что мне придется отвечать за бардак, который я устроила в студенческом клубе вверенного ему учебного заведения. Конечно, я немедленно сказала, что бардак прекрасно существовал еще до моего появления, и я вину за собой не признаю. Было видно, что мужчина в сером не ожидал от девицы такого затрапезного вида никаких связных предложений. Презумпция невиновности. Пришлось объяснять.
Вот в чем состояла моя вина: то, что я позволяю (не понятно, почему именно я, а Андрей Петрович?) студентам аморально себя вести - это плохо, но еще хуже, что я даю им ключ на то время, когда сама не присутствую на рабочем месте.
- То есть, как? – спросила я.
А вот так: раз им все можно при мне, то уж тем более можно без меня. Мои парни тырили на вахте ключ и открывали клуб, когда им заблагорассудится. Замок на двери стоял «английский» с самостоятельной защелкой. Парни входили, а потом отсылали гонца вернуть ключ на вахту. Провести операцию с изыманием и возвратом ключа нужно было очень аккуратно, чтобы не заметила вахтерша. Получалось и ключ на месте, и вход свободен. Они только не ночевали там, как оказалось, хотя это никому не известно Я была в бешенстве и решила их поймать, не вступая в открытый бой.
На следующее утро я приперлась на работу раньше петухов и засела в клубе с закрытой дверью и погашенным светом. Просидела я так очень недолго. За стеклянными непрозрачными вставками на двери вдруг замелькали сгорбленные тени, замок поддался, и человек пять просочились в комнату.
Я сразу же себя обнаружила, а они стояли не испуганные (чего им меня бояться?), удивленные и пялились на меня, а у них за спиной была закрытая дверь.
Орала я так, что быстро убедила нарушителей, что очень сердита. Они, поникнув плечами, развернулись, открыли дверной замок и покинули помещение. Я села за стол и горько зарыдала. К тому времени, когда появилась Леночка, я была полностью несчастна и убеждена, что парней я незаслуженно обидела и обратно они никогда не вернутся. Нет, они, конечно, тоже дураки, только что я без них делать буду? С Леночкой плюшки есть, пока не лопну?
На следующий день я пришла на работу вовремя, поздоровавшись, забрала у вахтерши ключ, спокойно открыла дверь, спокойно уселась за стол и стала так сидеть в глубоком горе.
Во время второй перемены в дверь сначала робко постучали, потом поскреблись, после этого к зазору около дверной ручки кто-то приник и позвал: «Инна!»
Я ринулась открывать, сбивая по дороге мебель. За дверью оказалась гнусная парочка Малыш и Осип. Они виновато улыбались и вообще выглядели очень мило.
- Пойдем компота в столовке попьем? – позвал Малыш, а Осип изобразил лицом крокодильчика.
Хрупкий мир, таким образом, был восстановлен.
Безделье продолжалось, но происходило теперь только с моего ведома и с непосредственным моим участием.
Однажды, придя с утра на работу, я узнала, что меня ждет в своем кабинете председатель профкома, тот самый, от которого я выслушала критику за тунеядство. Ожидая самого худшего, я потянулась в профком.
За столом напротив председателя сидел пожилой, как мне восемнадцатилетней показалось, человек. Благородные черты лица (прямой чуть длинноватый нос, серые внимательные глаза) были в каком-то переизбытке прикрыты растительностью. Старичок носил бородку клинышком, опущенные к низу усы и брови, о которых я сразу подумала смешное и, конечно, тут же захихикала, отчего председатель профкома закатил глаза и тяжело, надсадно вздохнул. Что конкретно подумала, естественно не помню, но эти брови помню отчетливо. Дело в том, что они занимали очень много места на лице старика, были густы и торчали во все возможные стороны, будто старик завил их на мельчайшие бигуди, к тому же седые волоски в порядке домино чередовались с волосками черными. Маска, я тебя знаю!
На забавном старике был одет сильно поношенный коричневый костюм, белая рубашка чистая, но тоже изрядно потрепанная. Галстука не было, зато в руках была трость, на которую старик и опирался. Я почему-то решила моментально, что это дедушка кого-нибудь из тех, кто с утра до вечера торчит в студенческом клубе, курит да в карты играет с моего благословения.
И ошиблась. Дедушка оказался вовсе ни какой не дедушка, а руководитель театрального кружка, который теперь будет организован для учащихся техникума. Меня же в связи с этим обязывали всячески способствовать и содействовать, раз уж я сама работать не могу, а уволить меня никак нельзя. Молодой специалист!
Его звали Валентин Наумович, и было ему сильно за пятьдесят, что против моих восемнадцати – глубокая старость. К затее с театральным кружком я отнеслась очень прохладно. Но….
Театр я любила страстно, умела читать драматургию, благоговела перед поэзией, с малых лет была книгочеем, да и, в конце концов, в дипломе у меня написано – руководитель театрального коллектива. Обо всех этих вещах я старалась не думать, да и другим не напоминать. Мало мне проблем? Но появление Валентина Наумовича произвело в рядах посетителей клуба маленькую революцию.
Это стало понятно, когда Валентин Наумович решил в первый раз пообщаться с учащимися техникума и довести до их сведения свои идеи. Я представляла себе реакцию пацанов, и довела себя этим представлением почти до обморочного состояния. Я не боялась, что идею они прокатят (в этом как раз и сомнений не было), переживала я в основном за Валентина Наумовича. Он мне нравился, даже можно сказать очень нравился, или вот так: ОЧЕНЬ нравился. Говорил Валентин Наумович божественно, употреблял имена, которые я за время пребывания в клубе затолкала почти в подсознание. Одно звучание этих имен запускало в организме странные процессы, от которых казалось, что в голове звучат переливы колокольчиков, а грудь распирает от необъятного чувства счастья: Ахматова, Пастернак, Мандельштам, Вознесенский, и (о, извращенная радость!) Бродский. Когда он говорил о Шекспире, мне казалось, что меня несет ветер, и впереди ждут неведомые дали, неоткрытые людьми острова и нескучная жизнь. Беседы о Ремарке я после мечтала записать по памяти, но не сделала, долго сомневалась, смогу ли восстановить на бумаге особенность и колорит его речи, пока не потеряла веру в эту возможность. Окончательно он завоевал мое сердце, прочитав мне небольшую лекцию об Александре Грине, имя которого было совершенно незаслуженно сведено к «Алым парусам».
Так вот, я очень волновалась за Валентина Наумовича. Мне страшно было даже подумать, что парни могут поднять его на смех или просто не воспринять всерьез, отмахнуться как от надоедливой мухи, забраковать не только идею театрального кружка, но и самого Валентина Наумовича. Я всей душой жаждала уберечь его от унижения и, как могла, отговаривала от этой идеи.
- Может, не надо, а? – плаксиво говорила я.
- Что не надо? – поднимал он вверх свои уникальные брови.
Жалости он не заслуживал, сочувствия не принимал, а над моей трусостью подтрунивал с брезгливой гримасой, говоря, что прощает только из-за молодости и половой принадлежности.
Оказалось, что Валентин Наумович полон решимости организовать кружок и что его как меня нельзя зашугать и под лавку загнать. Оно и понятно, взрослый мужчина – это вам не сопливая девчонка. Кстати, по поводу возраста, уже через несколько дней мне казалось, что Валентин Наумович самый красивый человек на свете, и я не знаю, как бы отнеслась к любому другому человеку, посмевшему назвать его стариком.
Вопреки моим ожиданиям, посетители клуба приняли Валентина Наумовича благосклонно, слушали внимательно, что совершенно не удивительно. Говорил он! Я привалилась к шкафу и хотела в этот момент только одного, чтобы ни кто его не перебивал. Но, конечно, перебивали, задавали вопросы, зубоскалили, пошленько фантазировали по поводу репертуара, провоцировали на неформальное общение, одним словом. Валентин Наумович фантазировал и зубоскалил вместе со всеми, совершенно не требовал к себе какого-то запредельного внимания и уважения к сединам. Парни, не будь дураками, всё оценили и в техникуме начал, таки, работать театральный кружок.
Я летала от счастья! Скука, от которой уже невозможно было дышать, вдруг внезапно кончилась. Парни действительно завелись, точнее Валентин Наумович их завел, и наступили блаженные дни.
Мы ставили чеховского «Медведя»! Сразу! Станиславский, которого мне вбивали в голову больше трех лет, был отвергнут за ненадобностью. На мое удивление Валентин Наумович отреагировал так:
- Жаль, что вас учили всякой ерунде, а не тому как удовольствие получать от процесса.
Я несколько смутилась. Но, «Медведь»!
Для такого зачина, Валентин Наумович подтянул откуда-то свежие творческие силы: Олю и Володю.
Оля была шестнадцатилетней пухленькой красоткой, необычайно женственной, носила только безупречно отглаженные юбочки и совершенно прямо держала спину. Володя был также волосат, как и сам Валентин Наумович, только растительность Валентина Наумовича сосредоточена была на лице, голова же была украшена блестящей лысиной, обрамленной по краям черно-седыми остатками волос.
Володя носил длинные волосы до середины спины, перехваченные цветной резинкой в хвост. Лицо его украшали усы и бородка, но в отличие от Валентина Наумовича, у которого было смешно и много, Володины усы и борода были стильными и чуть-чуть вызывающими. Он оказался старше нас всех, на тот момент ему было двадцать три года, изумительно пел романсы и, в отличие от «банды», знал, что за девушкой надо ухаживать, что ей это зачем-то нужно и будет приятно.
Итак, «Медведь». Нас было много, мы были разными, но Валентин Наумович почему-то выбрал пьесу, в которой всего четыре действующих лица. Обо мне и речи не было, я сразу сказала, что буду делать декорации, но на сцену не полезу. Устроив настоящие пробы, что всех сначала развлекло, а потом разволновало, Валентин Наумович отдал главную женскую роль Оле, а мужскую – Осипу. Роли двух лакеев достались, соответственно, Шуку и Щеннику.
Что это была за жизнь! Репетиции проходили весело, азартно, на них собирались кроме нас все, кому не лень. Молва о том, что старшекурсники неизвестно что придумали, быстро разнеслась по всему техникуму, и наши репетиции стали посещать любопытные, которых Валентин Наумович велел не гнать и не стесняться. Нужно ли говорить, что когда наступил день премьеры, актовый зал напоминал Смольный дворец битком набитый красноармейцами во время выступления Ленина.
Спектакль удался. Осип был блистателен, до сих пор помню, что он мне нравился тогда гораздо больше знаменитого Жарова в киноверсии. Я и сейчас, описывая и вспоминая это, сожалею, что для Осипа это была единственная, первая и последняя, проба творческих сил. Позже он стал большим милицейским начальником и, по-совместительству, крестным отцом моего сына.
Ребята отхватили свои «пятнадцать минут славы», а Валентин Наумович благодарность администрации и «зеленый свет» на все дальнейшие действия.
Не знаю, как переживал успех постановки наш творческий руководитель, но мы напились паленой водки, как дворник Тихон, все, кроме Оли. Ни один раздолбай из студенческой братии даже помыслить не мог, что ей можно выпить предложить.
Ровно через неделю после этой грандиозной попойки, Валентин Наумович принес нам «Аристократку»
Я помню первую читку «Медведя», когда он собрал желающих поразвлечься в актовом зале, прочел пьесу вслух со всем имевшимся талантом чтеца, и уже после того, как слушатели надорвали животы от смеха матерясь через реплику от восторга, объявил, что «Медведя» написал Антон Павлович Чехов.
В образовавшейся тишине было слышно только мое полузадушенное хихиканье. Но, надо отдать ребятам должное, после беспрецедентного успеха «Медведя», они расслабились и стали доверять руководителю.
«Аристократку» вся театральная общественность восприняла, как анекдот. На читках смеялись так, что нельзя было разобрать слов. Если бы всё это продемонстрировать самому Зощенко! То-то было бы ему счастье!
Роль водопроводчика, Григория Ивановича, простого мужика, бахвалящегося знанием женщин, волочившегося за «аристократкой» и попавшего в пренеприятнейшую историю с этой дамой, досталась Володе. Это было настолько точное попадание, что грим использовать не пришлось, просто надели на него тельняшку, ватник, кроличью шапку с развязанными и торчащими в стороны ушами, а волосы так и оставили собранными в хвост. Этот хвост, перехваченный цветной резинкой и свисающий по спине прямо по ватнику создавал некий диссонанс с остальным нарядом героя. Водопроводчик получился на редкость похожим на окружающих нас тогда людей: уже в модных джинсах, но еще с немытыми руками. К тому же, что-то в его облике сильно напоминало навсегда ушедшую от нас эпоху диско с налаченными челками, подбитыми ватой плечами и прочее, прочее.
И похожесть, и невероятное попадание смешило нас, мы гордились, что наш герой до такой степени отражает время, что имеет даже вихляющую походку, как у молодых людей, которых до этого за большую и бескорыстную любовь не на сеновал, к сожалению, а на зону, тоже к сожалению.
Нам никто не мешал. Мы радовались жизни, каждый вечер разбредались усталые и до крайности счастливые по своим домам и общежитиям, чтобы завтра продолжить начатое. Обычно я и Валентин Наумович превращали возвращения домой в короткие прогулки. Нам было в одну сторону, хотя ему намного дальше и он вполне мог сесть на троллейбус, выйдя из дверей техникума и отправиться домой. Но я одолевала его вопросами и требовала содержательных бесед. Отказать он не мог, я думаю. Представьте меня восемнадцатилетнюю, глаза горят фанатичным желанием укрыться от мира или его изменить, душу раздирают непримиримые противоречия. И вот это существо вцепилось в вас, как репей и требует ответы на все вопросы, созревшие в неокрепшей еще голове. Как отказаться от такого кайфа?
Он называл меня черкешенкой, удивлялся, говорил, что у меня лицо восточной женщины, а профиль, почему-то, греческий, расспрашивал о родственниках, снова удивлялся.
- А что Вы удивляетесь? – заявляла я. – Если верить моему отцу, прадедушку звали Чингисхан.
Валентин Наумович долго хохотал, а после сказал, что, судя по моему поведению, вполне возможно, только посоветовал набраться где-нибудь прадедушкиной хитрости. По привычке не с чем не соглашаться, я доказывала, что очень хитра, просто это не очень видно. Он опять хохотал.
Так мы проходили пару остановок, потом он садился в свой троллейбус и ехал домой, где его ждали обожаемые внуки, а я отправлялась в общежитие.
. Месяц май начался для меня казусом. Я тщательно скрывала от окружающих свои увлечения и таланты. Сиди тихо, дыши глубже! Однажды дошла до того, что планируя конкурсную программу «А, ну-ка, девушки!» еще не утратившую популярности, я нарисовала на плакатном объявлении смешную, как мне показалось, мордашку, которая подозрительно напоминала… свинью. То есть, не свинью я рисовала на этом плакате, но получилось что-то очень похожее, хотя и симпатичное. Под этим дивным изображением было написано крупно: « Всем желающим принять участие в конкурсе обращаться в студенческий клуб», и подпись «Администрация».
Эта «администрация» на следующий день тыкала мне в нос грубо сорванным объявлением и вопрошала, что я имела в виду, когда рисовала вместо милого девичьего носика свиной пятак? Мне не чего было ответить и я, конечно, виновато молчала. Зато «банда» от души поблагодарила меня за удачную интерпретацию планируемого мероприятия. Но все это пустяки по сравнению с тем, что я услышала от Валентина Наумовича. Самым мягким в его речи было выражение «свинское высокомерие» и далее категорический запрет поступать с людьми подобным образом.
Невзирая на мою тупость и выкрутасы, начальство в строгой форме приказало провести торжественную встречу ветеранов Великой Отечественной войны. Я заметалась сперва, а потом отыскала чтецов и решила отделаться патриотической поэзией. Да, это было скучно, но что же делать?
Я решила сделать вот что. Так как, это был уважаемый мной праздник и люди, к которым я относилась весьма серьезно, я организовала концерт, чем выдала себя с головой, потому, что концерт получился очень хороший. У всех моих начальников от неожиданности стали абсолютно круглые глаза. Они целый год думали, что я дорогу перехожу с посторонней помощью, а тут такое! С моей стороны эта была ошибка, потому что для пущей праздничности я еще и сама выступила в этом концерте. Б..!
Спустя какое-то совершенно короткое время педагогический состав решил позволить мне вступить в их неформальные ряды. Так и пригласили:
- Инна Павловна, у нас намечается вечеринка, мы ждем Вас вместе с вашей гитарой.
Я тут же решила «реабилитироваться» после 9 мая, чтоб они ничего такого обо мне не думали. Пришла с гитарой, села на самый краешек, дождалась, когда на меня обратят внимание, чуть-чуть попела, удовлетворив культурные запросы собравшихся, искупалась в аплодисментах, встала и ушла.
Они обиделись.
Премьера «Аристократки» состоялась в конце учебного года, перед самой сдачей выпускных экзаменов.
Рассказ Зощенко по сути был бытовым анекдотом, причем очень коротким, и Валентин Наумович расширил программу небольшими юморесками из того же Зощенко, но главной, конечно, была «Аристократка».
Мы не ждали ничего, кроме успеха, и получили его. В зале смеялись, быстро реагировали аплодисментами. Мы чувствовали, как всё это хорошо, ждали финальных похвал и были счастливы происходящим. Вечер оправдал наши ожидания. Но, на следующий день….
Сказали:
- Кто вам позволил устраивать всё это?
- Это примитив!
- Где вы взяли этого бомжа?
- На кого это вы намекаете?
Наконец, директор техникума заявил:
- Вы уволены в связи с сокращением штатного расписания.
Валентину Наумовичу позволили доработать учебный год, но предупредили, что в следующем учебном году в нем не заинтересованы.
Перед тем, как покинуть стены техникума, я заплатила за пропавшие костюмы и электрогитару. Рыдала навзрыд.
Почти все «бандиты», не считая тех, кто отправился получать высшее образование, ушли служить в армию, где, после случившихся в это время реформ в стране, вместо «Служу Советскому Союзу!» начали говорить «Служу Отечеству!».
Оля окончила политехнический институт и стала работать в банке, поднимаясь по карьерной лестнице все выше и выше. Вышла замуж, родила ребенка. Её муж однажды пришел ко мне на работу в составе группы студентов, которых привели на ознакомительную экскурсию, подошел и просто спросил:
- Вы меня не помните?
Я сказал, что нет, не помню.
Я почти ничего не помню.
13.04.2009