За щелями жалюзи, слегка подрагивающих под знойной струей кондиционера, разливалась чернильная тьма слякотной осенней ночи. Таймер показывал начало десятого.
Взгляд растворялся в электронном пространстве терминала, где роились миллионы чисел, скованные формулами в тесных ячейках таблиц. Огромное, разноцветное поле финансового отчета не вмещалось в скудный формат принтера.
Глаза, с шести утра настроенные на бесконечность, превратились в две узкие щелки. Казалось, что зрительная зона коры головного мозга съежилась и потянула их вместе с древними стволовыми структурами к затылку. Перевозбужденная нервная система дала сигнал отдыха мышцам, а вслед за ними отказала оптика…
Крепкий кофе – и домой!
Ключ поворачивается в железной двери. Впереди – длинный темный коридор-бункер с черными нишами и полуоткрытыми белыми дверями-панелями, за которыми тянутся, словно арматура, пронизывая бетонную плоть институтского здания, пыльные трубы и кабели. Далеко впереди, у лифтов, тускло маячит лампочка аварийного освещения. Бензопилу в руки или базуку – ни дать, ни взять –«Doom»-персонаж!
Господи! Сколько километров было пройдено за двадцать пять лет этими мрачными коридорами!
Моя работа в Институте начиналась этажом выше – в кулуарах вычислительного центра. Помню, как в первую ночную смену я побоялась идти в туалет - на другой конец черного тоннеля. Кое-как дождавшись, когда в глубине коридора замаячило мутное пятно окна, я решилась идти. Осторожно шагая на цыпочках мимо полураскрытых, зияющих черной пустотой, отсеков, я пробралась к заветной двери, и, распахнув ее, остолбенела. Прямо на меня шел низкорослый мужчина в ватнике и кепке, сжимая в руках огромный гаечный ключ! Крик замер у меня в горле. Тем временем, мужчина, бросив на меня дикий взгляд, метнулся в сторону и исчез в проеме, ведущем на лестницу. Это был дежурный сантехник, обычно в пять утра обходивший институт…
Стеклянные двери распахнуты – меня встречает влажная прохлада кобальтовой ночи московского юго-запада. За сырым, тускло отраженным блеском лоснящейся мостовой Ленинского проспекта, вскипающей черной грязью под шинами проносящихся автомобилей, черной полосой тянется Нескучный сад. Кленово-липовая аллея течет вдоль проспекта, рассеивая густыми кронами свет его мощных фонарей. Почти вся листва уже лежит на земле, и голые сучья судорожно цепляются черными корявыми ветвями за низкое облачное небо, словно пытаясь на время задержать холода…
Редкие уцелевшие кленовые листья, подсвеченные огнями проспекта, сияют ярко-желтыми звездами на фоне густо-синего неба. Здесь, над Нескучным, оно всегда такое ночью – чернильно-синее. А например, над Проспектом Вернадского – зеленое… А на Рублевке – вечно грязно-розового цвета… Как будто огромный радужный купол раскрывается ночью над Москвой!
Я иду не спеша, растягивая удовольствие. Еще не пришли холода, безветрие, чистый влажный воздух приятно обволакивает, идешь и пьешь его с наслаждением…
Эти пятнадцать минут Нескучного сада в последнее время для меня – лучший нейролептик, сладкий спокойствием своим буфер, живописный шлюз между двумя гееннами – скандальным домом, из которого меня с детьми активно выживают, и полной грязных сплетен работой…
Всего пятнадцать минут – и нечеловеческое напряжение, наэлектризовавшее кожу так, что волосы вот-вот встанут дыбом, плавно сменяется тихой и нежной эйфорией… Особенно весной, когда Нескучный, пропитанный ароматами молодой зелени в неярких лучах утреннего солнца, полон соловьиных трелей, среди которых, если прислушаться, можно услышать темы Моцарта, Баха, Бетховена, Рахманинова… Живительный бальзам проливает Природа на израненную человеческой злобой душу…
Квартира представляет собой страшно запущенное перенаселенное логово, благодаря постоянной грызне родственников и моего хронического отсутствия - беготне по многочисленным подработкам, учебу я уже не считаю… В одной комнате «четыре на четыре» нас живет четверо: отец, я и двое моих детей – вредные прыщавые подростки – так я их в шутку называю.
Колянка с гордостью показывает белоснежное кимоно, которое он получил сегодня на тренировке по Ашихара-каратэ и чмокает меня в нос мягкими губами – мне стоило большого труда занять денег, чтобы заплатить за форму. Но кимоно того действительно стоит. Это не тряпочка, а настоящая добротная форма – хватит надолго…
Дочка завистливо косится на обновку брата – ей постоянно вбивают в голову, что Коля – всеобщий любимчик. Приходится постоянно объяснять ей, что его могут забрать в армию, поэтому для него мне приходится добывать деньги и на секцию и на химшколу. Для Ксюшки я это сделать уже не в состоянии, и она обижается…
Приоткрываю дверь в коридор: панталоны сестры продефилировали в ванную. Можно занимать кухню. На скорую руку готовлю ужин – завтрак, перехватывая еду на ходу и в начале двенадцатого вылетаю обратно на работу.
В этот час идти через парк уже неуютно. Я бреду, осторожно обходя лужи вмиг промокающими полусапожками, уже по Ленинскому проспекту. Перед Институтом стоят несколько черных машин. Своими фарами они освещают длинный строй молоденьких вульгарно одетых девушек в коротких юбках. Немолодой мужчина в кургузом пальто и шапке-ушанке набекрень присел перед строем, упершись в колени кулаками, смятая черная завязка опущенного «уха» смешно болтается на фоне юных девичьих бедер. Он внимательно осматривает их – не продешевить бы…
Рядом с ним суетится женщина в спортивном костюме – тренер, да и только, свистка не хватает… На самом деле это – «мама», «руководитель» группы девушек, помощница сутенеров, которые стоят тут же, выполняя заодно роль охранников.
Одна из проституток играет роль зазывалы – стоит прямо на мостовой, словно ловит машину. Около нее останавливаются автомобили, хозяева которых, не покидая сиденья, могут ознакомиться с условиями сутенеров.
На улице холодно. Поднялся сильный ветер. Трудно простоять всю ночь, полуодетой, на трассе… Красивая юная брюнетка в шикарной белой курточке и юбчонке, еле прикрывающей ягодицы, ежится от холода, переминаясь с ноги на ногу. Я смотрю на нее, и наши глаза встречаются. Влажные карие глаза, провожая меня, просто кричат, молят о помощи! Но я не могу даже остановиться: в двух шагах от нас застыл сутенер. Если я обращусь к девушке, с меня немедленно потребуют деньги, за то, что я оторвала ее от «работы», на безлюдной улице за меня некому будет заступиться. И мне приходится подавить порыв жалости – опустив глаза я, не замедляя шаг, иду мимо…
Основная часть девушек прячется под аркой Института, в узкой мышеловке, по которой, минуя проходные дворы соседних учреждений, налепленных друг на друга позади институтского здания, можно выйти на параллельную улицу. Я частенько хожу этим кривым замусоренным закоулком в ночной магазинчик, когда приходится оставаться на работе до утра.
С наступлением темноты приходит пора «ночных бабочек». Обычный тариф – две с половиной, три тысячи. «Мама» снует между подъезжающими машинами и выстроившимися в свете их фар девушками. Забегает в подворотню к дожидающейся своей очереди партии жриц любви: «Девочки! Девочки! Полторы тысячи! Кто пойдет?»
«Подиум» - так насмешливо называют в Институте площадку, на которой стоят проститутки. Вечерами проходить мимо них, как сквозь строй – удовольствие невеликое… Однажды я увидела, как к арке заворачивает милицейская машина. «Слава Богу!» - невольно подумала я - «Наконец-то их отсюда уберут!» Однако моя радость была преждевременной. Посадив двух девушек в машину, милиционеры уехали.
В другой раз к «подиуму» плавно причалила иномарка.Через минуту девушки с веселыми возгласами рассаживались по машинам и длинный кортеж не спеша выехал на проспект… Чуть не врезавшись в хвост последней машине подъехал другой кортеж – с мигалками.
Преследовать беглецов они и не думали. Остановились вокруг подиума. Десятка два блестяще экипированных милиционера парами оцепили места ночных бдений «бабочек» и застыли в устрашающих позах.
Вечером следующего дня все было по-прежнему…
Как-то раз я выходила из ночного магазина, когда у входа в мышеловку остановилась милицейская машина, набитая молоденькими милиционерами. Из нее вытолкнули девушку в распахнутом пальто. Под громкий мальчишеский хохот машина рванула по переулку, а девушка, еле переставляя широко расставленные ноги, спотыкаясь, направилась через закоулок к общему месту сбора «ночных бабочек». Я с болью смотрела, КАК она шла…
У стеклянных дверей Института припаркованы несколько машин. Знакомый охранник Ромка выходит на улицу и приветливо мне кивает. В это время из одной машины выходят двое и принимаются выгонять из машины молодую женщину. Та упрямо остается на месте, двое матерятся: «Иди, работай!»
Мы с Ромкой подходим к ним вплотную. На меня никто внимания не обращает, но ромкина форма, видимо, сыграла свою роль: «Ладно, потом разберемся» - цедит сквозь зубы один из сутенеров, увлекая второго к подиуму. Женщина, всхлипывая, остается в машине…
На вахте я прошу дать мне ключ от конференц-зала. Не за горами новогодний концерт самодеятельности, в котором я играю ключевую роль. На мою долю выпадает и аккомпанемент, и сольные номера, и дуэты. В зале стоит рояль, и я периодически забегаю потренировать пальчики. По скрипучим деревянным ступенькам я поднимаюсь на сцену, обрамленную багровым бархатным занавесом. Отсюда начиналась моя нежданная общеинститутская слава и всеобщее поклонение, под зубовный скрежет ряда нетворческих личностей. Но таких в нашем Институте, к счастью, мало…
Дежурная смена приходит меня послушать. После компьютера локти сильно зажаты, пальцы одеревенели, поэтому играть чертовски неудобно. Начинаю с халтуры – подбирушек песенок и миниатюр. Получаются забавные попурри, и под их веселые ритмы, я постепенно прихожу «в форму».
На проходной дежурит еще один охранник – веселый молодой парень. Тельняшка и усы делают его похожим на матроса, но работал он раньше оперативником. Он сидит на первом ряду, восторженно слушая уже мое сольное выступление под гитару. «Алла, я – твой фанат!» - восхищенно крутит он головой.
Электронные часы на амфитеатре показывают полночь. Сорок минут для репетиции – более чем достаточно. Пора браться за работу.
Мы медленно идем к выходу, Игорь рассказывает, как однажды они задержали маньяка-педофила. «Я сказал ему: беги, и взвел курок. Так он, падла, на колени упал: не надо! А сам – восьмимесячную девочку…» - Игоря трясет от гнева. Он глубоко затягивается сигаретой: «Лучше бы бежал… При попытке – легче ему было бы… А там…» - Игорь прищуривается в сторону, словно видит тюремную камеру – «Посадили его с уголовниками и послали маляву с воли, что он – стукачок…» «И что потом?» - в ужасе спрашиваю я. «Повесился он» - поднимает брови Игорь. «А может быть и его…» - недобро усмехается он – «Кто там разбираться будет? А тебе что – его жалко?» Да. Мне жалко этого психопата. Так заканчивать жизнь – ни человеку, ни животному не пожелаю! «А девочку тебе не жалко?» - выходит из себя Игорь. Безумно жалко! Но этот человек, как и многие другие, ему подобные – психически болен! Таких надо лечить, таких надо изучать, чтобы не дать возможности появлению новых маньяков! Игорь со мной категорически не согласен…
Разговор переходит в другое русло. «Представляешь!» - смеется Игорь – «Вчера ночью рвутся в баню трое: двое мужиков и одна баба. Здоровая такая, в шляпе и длинном пальто! Я ей говорю: мне можно мужиков пропускать, а женщин пускать – не велено! Так они такой шум подняли! И что же ты думаешь? Эта баба трансвеститом оказалась!»
В Институте сдается в аренду добрая четверть всех помещений. Официально оформлены – всего шесть арендаторов. Остальные платят деньги начальству «в карман». В одном из подвальных помещений Института построили мужскую баню. Собственно, женщины вряд ли бы пошли в парилку, в душный, похожий на склеп, подвал химического института.
Но через некоторое время адрес нашего Института нашли на сайте гомосексуалистов, в списке гей-клубов. Был грандиозный скандал. Но баню так никто и не закрыл. Просто из подворотни, той самой, где вечерами проходят выставки «ночных бабочек», сделали отдельный вход в подвал…
Как-то раз я выходила из института около полуночи и на проходной столкнулась с группой молодых мужчин, идущих в баню. Один из них был совсем юным. Хорошенький, изысканно одетый, он был внешне похож на мальчика Эрика из французского кинофильма «Игрушка». Мужчины спускались вниз по лестнице, а «малыш» разговаривал с мамой по мобильному телефону, его приятный мелодичный голос громко отдавался в лестничном пролете: «Да не волнуйся, мама, мы с друзьями решили покататься по ночной Москве! Иллюминацию посмотреть! Не волнуйся!»
…Под немеющими ногами скрипит рассохшийся после бесконечных потопов выщербленный паркет, из лабораторий тянет сероводородом…
«Бухгалтерию легко найти» - говорила посетителям Галка – «Она находится напротив туалета» Как она была права! Ищите по запаху, граждане, - не ошибетесь!
Именно здесь, среди непомерно раздутого штата работников, увязающих в допотопных DOS-овских программах, невесть для чего установленных на самом современном оборудовании, рождаются потоки межинститутских сплетен и интриг. Постепенно они обрастают разнообразными домыслами, и плывут по Институту в клубах сигаретного дыма, выбрасываемого в женском туалете соплами ее сотрудниц (ибо все ее обитатели, конечно, женщины), вечно толкущихся прямо напротив кабинок, что заставляет чиновниц административного этажа, не вхожих в здешний дымный клуб по интересам, пользоваться удобствами этажом выше…
За годы перестройки штат Института сократился втрое, во столько же раз возрос административный аппарат. Остались самые ленивые или нерешительные, из тех, кто панически боится оторваться от обжитой государственной структуры. Тем более, что Институт вдоль и поперек прошит родственными связями – официальными и негласными, о которых знают все и скрипящими шепотками судачат за спиной…
Идешь, и внутри устало ворчит скептик-двойник: пропало бы в одночасье зажравшееся начальство, на которое сколько не гни спину – «спасибо» не дождешься! Работа дураков любит, а денежки – скользких, да пронырливых! Сизый долларовый туман плывет в глазах чиновников, неизменно глядящих сквозь тебя… Ужас в том, что именно эти глаза когда-то сияли азартом молодости и освещали не только институтские коридоры – в колхозе, на молодежных стройках, на овощебазе, в стайках юных и веселых ярко и беспечно горели они, словно самоцветы…
Истинный герб России - вечный сельский пейзаж: березки да болота… Сколь березку ветры не гнут , все одно – распрямляется… Кто в Россию придет хоть с мечом, хоть с грамотой – в российском болоте увязнет… До настоящей топи не дойдет, - в чиновничьей утонет.
Фальшь, ложь, тягучая, сладко смердящая, аки мертвечина, обволакивает и вливается в самое существо… Отмыться бы, оттереться, изойти рвотой, лишь бы избавиться от налипшей тошнотворной слизи… Ан нет, теперь без нее, сладенькой, как без водицы – никуда… С волками жить, по-волчьи выть…
Хочешь не хочешь, а врать приходится… И себя успокаивать, дескать, лгал во спасение… А есть еще одна форма лжи – компромисс называется…
И стекленеют, прежде ясные, глаза, и устилаются густым свинцовым дымом, пока извращенный мозг кумекает себе, просчитывая варианты честолюбивых замыслов… А язык тем временем отпускает стандартные фразы, кривится в дежурной улыбке рот, галантно искривляется хребет…
И прорастает хроническими болезнями отупевшая от набитых шишек молодость, и увядая до времени, постепенно остужает и творческий и рабочий пыл до чиновничьего состояния…
Я направляюсь в группу ксерокопии, где подрабатываю по совместительству два раза в неделю оператором ксерокса. Это крохотная комнатка в старом здании института, прилепленном к основному, словно ножка буквы «Т» к ее шляпке. Здесь же стоит мой компьютер, на котором я подрабатываю уже в качестве машинистки. Сегодня мне предстоит отснять пачку документов для бухгалтерии, закончить ксерокопию книги об изобретении атомной бомбы и напечатать ряд статей для газеты.
Собрав кипу бумаг и придавив ее недочитанным томиком стихов Татьяны Полетаевой, я прохожу через антресольный этаж, чтобы войти в старое здание, но не тут-то было! Кто-то додумался включить на полную мощность вентиляцию, и я с трудом удерживаю в руках трепещущую стопку листков. На какое-то мгновение я выпускаю томик, он выскальзывает у меня из пальцев, и вот, посередине холла порхает Полетаева, вокруг нее кружатся листки бухгалтерского отчета, а я, судорожно стискивая «атомную бомбу», гоняюсь за ними, тщетно пытаясь поймать…
К счастью, вентиляторы выключили почти сразу и я, подбирая на ходу листы, спешу к любимым ксероксам.
Комната находится на четвертом этаже. Ее окно выходит прямо на задний двор, за которым начинается подворотня, где коротают время «ночные бабочки». Слышно, как они переговариваются, и призывные крики «мамы»: «Девочки! Строимся! Две тысячи! Девочки, кто пойдет?»
На столе лежит учебник по рисунку. «Живет» он здесь уже давно – мне ужасно хочется рисовать, используя классическую технику рисунка. Но, к несчастью, пока на желаемое не хватает сил… Раньше я рисовала портреты цветными карандашами, безо всякой школы: так, как видела… Пыталась ходить в Пушкинский, рисовать скульптуры, чтобы набить руку, но скоро отказалась от этой затеи: вечное сопение любопытных за спиной сводило на нет творческие порывы… Так, целый мир, мир живописи течет мимо меня…
Я никогда не писала маслом, а ужасно хочется попробовать! В Пушкинском у меня есть несколько любимых картин, привлекающих именно техникой написания… Еще меня поразили пастели Шилова, выставленные в его музее, на Знаменке. Портреты в классическом стиле, в которых выписана каждая деталь, мне тоже нравятся, но в этом я не вижу новизны, возможно из-за своей некомпетентности… А пастель – просто чудо! Например, она настолько точно передает световую игру складок синтетической ткани, что невольно чувствуешь, как она заскрипит под пальцами, если дотронуться до холста… И еще: пастелью великолепно исполнено обнаженное женское тело. Упругая кожа молодой натурщицы отливает бело-розовыми бликами в ярко освещенной мастерской. Нежное мягкое тело словно дышит, оно живет и манит: сделай шаг и женщина обернется…
Вздохнув, я убираю учебник в ящик: надоело расстраиваться. И принимаюсь за работу.
Гудит и лязгает ксерокс, мигая лампами, запахло озоном… Наконец-то, на сегодня институтские обязанности выполнены.
А у компьютера уже разложены рукописные статьи корреспондентов газеты «РОГ» - охотничьи рассказы, природный календарь, переводные статьи по работе экспертных комиссий по определению экстерьерной оценки охотничьих собак.
Смешно пишут охотники! Я пыталась править и орфографию, и стилистику, но потом сдалась – все равно абракадабра пойдет через редактора… Пытаюсь захлопнуть разум и, не вникая в содержание, просто пропечатывать неразборчивые каракули… «Переводить зрительный анализатор на двигательный» - так говаривал наш физик… Но, к несчастью, моя любопытная натура не справляется с этим заданием…
Зато я успеваю узнать массу любопытных вещей: оказывается родина терьеров – Англия. Там они обитали в норах, среди колючих кустарников, были дикие и лохматые. А когда люди начали выводить новые породы, то каждой полагалась своя «модельная» стрижка. Самым забавным был скотч-терьер – смешная собачонка со щеткой усов и в шотландской юбочке.
Еще я узнаю, что у лис – норы с несколькими длиннющими ходами. Именно в этих подземных лабиринтах собака берет лису мертвой хваткой. И охотники, вооруженные лопатами, бегут на лай, доносящийся из-под земли, и выкапывают собаку и лису, вцепившихся друг в друга. Поэтому норная охотничья собака должна обладать громким и звонким голосом. А лисью нору и ее выходы охотники отслеживают заранее.
Пачка напечатанных статей растет, позвоночник немеет, кончики ледяных пальцев все чаще задевают соседние клавиши…
Чернильная тьма за окном подергивается серой дымкой – четыре часа утра.
Все! Отбой! Хотя бы пару часов надо поспать. Последняя статья написана более-менее разборчиво, я быстро ее наберу, перед работой.
Завтра утром отдам диск, а в конце недели получу пятьсот рублей… Отдам долг за колькино кимоно…
Расстилаю постель на полу, на куске старой шинели. Спать!!!
Я стягиваю свитер, чтобы надеть «ночную» футболку. Неоновый свет растекается по обнаженным плечам – тургор кожи великолепен, обливные формы молодого тела аппетитно светятся в зеркале молочно-розовым, словно шиловская пастель…
«Девочки, девочки! Две тысячи! Две тысячи, кто пойдет?» - надрывается «мама» в подворотне…