ПУЗИК
1
Генка ударил ногой в тугую дверь и выбежал на улицу. Пахло свежим как арбуз морозным воздухом, и в груди у Геннадия было просторно, хорошо. Только что он получил назначение на новый пароход. Все нравилось Генке в этом пароходе: и название "Уссурийск", выводившее в памяти картинку из школьного учебника, на которой усатый тигр независимо смотрел в объектив; и благородные линии надстройки, и размеры – не пароход, а небоскреб, но главное – команда! Такой экипаж, как говорили ему друзья, раз в пятилетку подбирается, да Генка и сам это знал. Проверенные люди, от матроса до радиста, от кока до штурманов, а капитан знаменит не только на весь флот, на всю страну – орден в Кремле недавно получил. А старпом – его обожали все, хоть и побаивались, у него и прозвище было соответствующее: Громыка.
Вспомнив про Громыку, Геннадий немного огорчился. Ему с про-звищем не повезло. В школе его называли Пузиком. Сам Генка был вовсе не пузатый, а наоборот – худощавый, подтянутый, любил подтягиваться на перекладине, и хотя не выглядел с виду богатырем, но и слабаком его бы никто не назвал. Жилистый, в драке увертливый, выходил он обычно победителем из мальчишеских потасовок, за что и был уважаем, а вот поди ж ты, приклеилась к нему эта кличка: Пузик. В третьем классе на уроке природоведения спросила Генку учительница, как называются у пчелы разные органы, части тела, и Генка все вроде бы назвал: жало, ножки, крылья, а учительница не успокаивалась и все просила еще какую-то часть, и Генка выдал на радость публике: "Пузичко!" "Да не пузичко, брюшко!" – сказала учительница и не удержалась от смеха. "Я и хотел сказать "брюшко" – оправдывался Генка. Пятерку ему поставили, но кличка "Пузик" приклеилась к нему надолго.
А впрочем, все это позади. Вспоминались беззаботные школьные годы теперь только с хорошей, с доброй стороны. Например, как курили за углом школы, в любую погоду выбегали туда в форменных пиджаках с синими эмблемами на рукавах, с комсомольскими значками на лацканах. Генка последним из класса закурил, любил он спорт, занимался гимнастикой, пробежки делал по утрам. Но на переменах все ребята бежали за угол, и Генка туда же за компанию. Стоял просто так, поддерживал разговор, но однажды Мешков Дима вдруг насмешливо спросил: "Слушай, Пузик, ты сюда чего, погреться вышел?"
А мороз в тот день был под двадцать градусов, и Пузик сказал: "Ну, дай хоть сигаретку, в самом деле". "Уважаю!" – согласился Дима, эффектным щелчком выбил из пачки сигарету, протянул Геннадию. Тогда как раз появились эти знаменитые болгарские сигареты: "Опал", "Феникс", самыми лучшими признавались "Интер", а на "Стюардессу" смотрели снисходительно, дескать, сигареты для девочек.
Девочки предпочитали курить не на улице, а в хорошей компании в квартире. Собирались обычно у Мешкова, у него мама разрешала дымить. "Ничего не поделаешь", – говорила она, – "пускай лучше дома, чем в подъезде". Татьяна Евгеньевна даже сама покупала Димону сигареты подороже, чтобы тот "плохими не портил легкие".
Золотые времена! Гоняли хоккей на пустыре за «стекляшкой», новым магазином с пустыми прилавками во всех отделах, кроме вино-водочного; мужики, выходя на крыльцо, иногда задерживались, наблюдали за игрой, подбадривали мальчишек по своему…отличный там был особенно один дядечка, его все Володей называли, хоть и в возрасте, иногда он сам не выдерживал и присоединялся к пацанам, был да сплыл, а помнили долго его…
После игры Генка спешил домой, включал телевизор, а там – опять же: хоккей. СССР – Канада! Имена энхаэловцев – Маховлич, Курнуайе, Фил Эспозито – звучали как музыка, так же заманчиво, как полузапретные западные группы: «Блэк Саббат», «Айрон Мэйден», «Дип Перпл». Входил в моду тяжелый рок. Менялись «пластами», обсуждали новости, какой гитарист из какой группы ушел, кто подсел на наркотики, кто умер… жили духовными интересами. Хорошее было время, когда вспоминаешь.
Потом они вместе – Генка и Димка – поступали в мореходку, в "вышку". Но Димону не повезло, завалил математику. После армии выучился на повара, устроился потом в ресторан "Дары моря". "Дыра у моря", так все его называли.
2
В этой "Дыре" Генка и обмывал свой первый рейс вместе с Димоном... Ведь первый рейс как первая любовь. Деньгами сорил весело, без купеческого хвастовства. Потом на танцы пошли в "Клуб моряков". Там понравилась ему одна скромная по виду девушка, невысокая блондинка.
Провожал ее домой светлым солнечным вечером. Было тепло, они неторопливо шли по проспекту, держась за руки, как октябрята. Ручка у нее была мягкой, нежной, с такой слабой детской кожей.
– Расскажи что-нибудь о себе, – попросил Геннадий.
– Я про себя не люблю рассказывать. Вот у меня Оля играет на гита-ре, а Лера рисует.
"Кто они такие?" – спросил себя Генка, но вслух не решился. Такой молчаливой девушки ему еще не попадалось, и он не знал, о чем говорить.
– Значит, ты будешь воспитательницей в детском саду?
– Да.
– А мне ваше педучилище нравится намного больше пединститута.
– Потому что у нас девочки помоложе?
– Ну, да, и красивее. А еще мне нравится, что вы проще. В институте какие-то элитарные чересчур девушки, умные слишком, к ним просто так и не подступишься.
– А мы, получается, доступные?
– Ну, не то чтобы совсем. Я не то хотел сказать…
– А вот наш дом. Хочешь, зайдем? – произнесла Ира и показала на новенькую пятиэтажку.
– А папа, мама дома?
– Конечно. А еще Лера, Оля. Но они спят уже давно.
– И ты так просто меня приглашаешь?
– А что в этом такого? – удивилась Ира. – Мы же ничего плохого делать не будем, просто чаю попьем.
Тут Генке подумалось, что Ира как-то торопится. Куда только?
– Неудобно как-то. Поздно очень. Лучше в другой раз.
И, расставшись с ней, Генка заторопился в общежитие рыбокомбината. Но странное дело, как раз в ту ночь, держа в объятиях упитанную Тамару – вот уж кого называть Пузиком, – Генка и принял ре-шение: он женится на Ире.
И на следующий же день отправился к ней на смотрины. Оля и Лера, двойняшки-школьницы, смотрели на него во все глаза. Сели за стол, отец выставил водочку, мать – закуску. Генка с удовольствие смотрел на стол, на золотистую дымящуюся картошечку, на жирненькую селедочку, увенчанную кружочками лука. Определенно ему нравилась эта семья.
Петр Федорович, Ирин папа, спросил:
– Что самое трудное там, в море? Наверно, тоска заедает?
– Тоска? Бывает. Но самое неприятное – это когда трал лопается.
– Как это?
– Понимаете, если трал правильно идет, он плавно выходит на поверхность, этот мешок с рыбой. А вот если он выскакивает быстро, это случается… тогда трал может лопнуть. Это надо представить, вся рыба разлетается тогда, как будто гранатой ее разрывает, и вода вокруг вся краснющая от крови… прямо море крови. И в этом рыбном месиве пароход бултыхается, ошметки рыбьи подбирает… Просто фильм ужасов. Ну и запах, конечно. Меня вырвало даже. Рыбьи кишки эти…
Генка увлекся и вдруг нечаянно поймал на себе взгляд Иры. Он был какой-то странный. Чем-то этот рассказ о лопнувшем трале ее задел.
Когда Геннадий уходил во второй рейс, он сделал ей предложение.
– Ответа прямо сейчас не жду. У тебя время подумать есть: два меся-ца.
Ира промолчала. Следующие два месяца Генка страдал, каждый день писал по большому письму, заполняя его стихами. Стихи были хорошие, но чужие, в основном, Есенина. Ира писала реже, иногда тоже стихами, не такими уж хорошими, зато своими.
Еще перед рейсом купил Генка два обручальных кольца, и когда пароход вернулся в порт, – Ира встречала, – попросил ее закрыть глаза, а потом надел на пальчик колечко.
– Ну что, подарок нравится?
Она молча кивнула головой. Генка поцеловал ее в первый раз в губы, отметив про себя с неожиданной радостью, что она целоваться и не умеет. Потом была свадьба, свидетелем был Димка.
– Ну что скажешь – спросил его Генка.
– Молодец! Красавица! Только очень тихая.
– Да это ничего… в семейной жизни огромный плюс…
3
– Как только он к нам подойдет, ты ему сразу же должна рассказать.
– Я не должна. Я сама решу, что должна, а что не должна.
– Надо сразу с этим покончить, а то потом будет сложнее. Намного сложнее. Ты представляешь, как это будет: ты ему улыбаешься, целуешь его, потом вы едете домой, и ты его по башке вот этим: «бабах».
– Повторяю тебе, что все решу сама. Мне нужно сначала его увидеть.
Мужчина хотел возразить, но только махнул рукой. Женщина молчала. По канонам прозы мужчина должен был от волнения закурить, а женщина побледнеть. Но мужчина был некурящим, а у женщины из-за сильного мороза на щеках расцвели пунцовые розы.
Загремел духовой оркестр.
– Пришел?
– Может и нет. Может, репетируют. Замерзли.
Толпа, собравшаяся на причале, оживилась, послышался веселый смех. Встречали плавбазу "Николай Студенцов". Экипаж корабля по итогам года стал победителем социалистического соревнования. Встречать плавбазу пришло все горкомовское начальство, не говоря уже о флотском. Причал был украшен флагами, плакатами, гирляндами воздушных шаров. Один шарик оторвался и полетел в черное небо, и все смотрели на розовое пятнышко, окруженное тихо падающими снежинками; были включены прожекторы, и шарик было хорошо видно, пока, наконец, он не растворился, не исчез.
А на трибуну лез низенький человечек в ондатровой шапке, за ним – другие люди с грамотами и красными папками, застонал микрофон: "Раз – раз… проба… проба", толпа радостно загудела:
– Начальство зря не поторопится.
– Им-то первым скажут, значит, уже на подходе.
– Идет, идет!
– Где? не вижу. Точно, вот он!
– "Ура…"
– Ну, вот и все, – говорила женщина.
– Надо решаться, Ира! – голос дрогнул.
Бывают такие минуты, когда давно ожидаемое событие переживается словно со стороны. Человек начинает смотреть на себя как зритель на ак-тера, с каким-то равнодушным удивлением отмечая, что он произносит как будто заученный текст, и не все ему в этом тексте нравится.
Уже закончились положенные речи, уже вручили переходящее красное знамя, уже сыграли марши, и экипаж "Николая Студенцова", наконец, сошел на берег и оказался в объятиях жен, детей, друзей и родителей. Генка еще с борта корабля высмотрел жену, улыбался, кивал что было сил и сейчас подбегал к ней с такой радостью, с таким пылом, что Ира тоже улыбнулась ему в ответ, но, впрочем, улыбка так и примерзла к ее лицу. Смеясь, Генка обнял ее и поцеловал.
– Ну, здравствуй, Ира. Как ты тут?
– Хорошо… то есть нормально. Познакомься. Иван Николаевич Студенцов.
– Иван Николаевич?!
Генка отлично знал о знаменитой в городе династии Студенцовых, видел Ивана Николаевича и в газете, и на Доске почета, да и на пароходе говорили о нем. Мужчины пожали друг другу руки.
– Иван.
– Геннадий. Ну, так значит… пароходу и человеку… наш салют? Как там у Маяковского?
Генка растерялся и невольно впал в какой-то фамильярный тон: еще не успев договорить, уже осознал, что городит чушь. А хотел ведь непринужденно пошутить да вдобавок блеснуть эрудицией.
– Гена!
Слегка удивленный длинной паузой, Генка, наконец, спросил:
– Что, Ир?
– Гена, я не думаю… Не буду долго говорить. В общем, я ухожу… от тебя… к Ивану. Прости. Вот ключи.
– Пойми, если можешь, – начал было Иван, но Ира, решительно схватив его за руку, повернулась и скрылась в толпе, а Геннадий так и стоял, с ключами в одной руке и с чемоданчиком в другой. Краска оживления и радости еще не успела сойти с его лица…
Последний отпуск они провели в Крыму. Как Геннадий ждал этого отпуска! С какой радостью представлял утренние пробежки по пляжу, купания, прогулки по набережной, ужин в ресторане, но…
Но именно в Крыму они стали ссориться и скучать в открытую. Генка чувствовал, что Ира ждет от него каких-то других разговоров, кроме рассказов о нелегком рыбацком житье-бытье. Он пробовал ее развлекать.
– Мужики рассказывают. На Островах Зеленого Мыса. Сидит в порту негр. Абсолютно голый. Представляешь? На лепешках сидит. Продает их. Когда подходит покупатель, он привстает, достает блин из-под зада: «На, мол, кушай!» Покупатель берет и ест. Представляешь?
Ира замыкалась.
– Ты опять в молчанку играешь, – выходил из себя Геннадий.
– Я не играю.
– И поэтому все время с книжкой сидишь? Что у тебя? «Записки охотника». И тебе нравится?
Нет ответа. И все же Генка любил ее. Любил, в этом не было сомнений теперь, когда он сидел в пустой квартире, оставшейся от ро-дителей. Когда сын женился, то, чтобы не мешать молодым, отец с матерью перебрались в Белоруссию, на родину. Как раз незадолго умерла бабушка, им достался по наследству домик...
Ира то ли забыла забрать, то ли специально оставила свои фотографии. Генка уставился на одну из них. На фото улыбающийся Генка обнимает жену за плечи на фоне Ласточкиного Гнезда в Ялте. Ира в открытом сарафане, но смотрит так, как будто она замерзла. С тоской Генка подумал о том, что до третьей годовщины им осталось дожить всего какой-то месяц. Может быть, если бы у них родился ребенок, все бы сложилось совсем, совсем по-другому.
Навалилась апатия, тупая ленивая тоска. Генка поехал к Димону, стоял в переполненной "пятерке", вяло пережевывал про себя какие-то отвлеченные мысли: "Двадцатый век на дворе, а телефона нет ни у меня, ни у Димки". Вышел из автобуса, долго пробирался бесконечными проходными дворами. Поздняя осеняя грязь чавкала под отсыревшими ботинками. Добрался до Димкиного дома, поднялся на третий этаж, позвонил. Дверь открылась сразу, как будто его ждали. На пороге стояла Димкина мать, осунувшаяся, побледневшая…
– Это ты, Гена? А Диму-то посадили, – и заплакала.
– Татьяна Евгеньевна, вы того, не плачьте. Разберутся скоро, так и выпустят, – растерянно бормотал Геннадий, неуклюже приобняв Димину маму за плечи. – За что хоть посадили?
– За фарцовку… Говорила ему, не связывался бы ты с иностранцами, – плакала Татьяна Евгеньевна.
– Ну, статья не тяжелая, сколько дали-то?
– Пять лет!
– Пять? – Генка был поражен. Вот ведь как бывает. Верно, правда: жизнь что зебра, и такая, значит, пошла полоса…
– Я поеду к нему, к Диме, – сказал Геннадий. – Собирайте посылоч-ку…
И было все так, как очерчено классиком: пылила попутка по разбитой дороге, а у шофера было злое хмурое лицо, а в зубах – беломорина, и был разговор про марево, про жесть.
Димон стал худым, поджарым, лицо у него осунулось, но, странное дело, выглядел он даже веселей, чем на воле.
—Ты не думай, что здесь все так плохо, – здесь весело, мы тут ржем целыми днями. На воле так не смеялся. А тебе спасибо, что приехал. Знаешь, не хочу тебя обидеть, но не ожидал. Спасибо. Не за печенье, не за носки шерстяные, за то что приехал. Ведь никто больше из наших. Даже письма не написали. Ну, мать само собой. А так больше никто. Вот где проверка-то. Не забуду.
4
Идеальный второй штурман – Стенька Разин и бухгалтер в одном лице. Заниматься грузовыми работами на флоте – это значит материться в коня, и в хвост, и в конскую гриву, в черта, в бога и семь боженят, сто раз на дню обещать кого-то утопить, кого-то повесить на рее, но при этом: ори сколько хочешь, а голова холодной должна оставаться – товар учет любит, цифирку пропустишь – не расплатишься ни с государством, ни, тем более, с иностранцами за всю оставшуюся жизнь. Но Генка работать любил, помогало это ему и от мыслей дурных отвлечься. За несколько лет каторжного труда Геннадий заработал приличную сумму, и, что важнее, репутацию. Теперь уже Геннадий Павлович сам дорос до капитана, ходил на "Камчатке" в длинные, как северный рубль, рейсы. Жениться второй раз не торопился, пользовался своим холостым состоянием. Паша Кулаков, механик, ходивший под его началом и пробовавший свои силы в литературе – его маленькие рассказики из флотской жизни стали появляться в "Мореманке", – однажды процитировал ему английского писателя Оскара Уайльда: "Многие женатые мужчины ведут холостую жизнь, а многие холостые – женатую". Фраза понравилась, и Геннадий Павлович ее частенько повторял.
Димка Мешков освободился по амнистии за отличное поведение, теперь и у него пошли дела в гору. Наступало новое время, невиданное, неслыханное. Стал Мешков сначала ударником кооперативного труда. Кулаков даже статью про него написал в газету по просьбе Геннадия Павловича. Потом Димон начал хлопотать об организации первого в городе частного ресторана, с видео и другими развлечениями. Геннадий Павлович, вступивший в партию, хлопотал за него в райкоме, встречался с главным "комсомольцем" города, просил поддержать… В разгар переговоров пришла телеграмма из Могилевской области от соседки…
После материн похорон Геннадий Павлович возвращался домой поездом. В конце августа билет на самолет достать невозможно, все возвращаются с юга с детишками, торопятся и студенты. Как раз вместе с ним ехала веселая студенческая компания. Геннадий Павлович изо всех сил старался привлечь внимание одной бойкой девушки, очень миловидной, с хорошей фигурой. Чуял Геннадий Павлович, что неиспорченная она, и на вторые сутки поездки понял, что влюбился как мальчишка. А девушка только хохотала, отказывалась с ним идти в тамбур покурить-поговорить. Давно уже Геннадий Павлович не оказывался в таком глупом положении. Для нее он был просто дядечка с пузичком. Не скажешь ведь: "Да ты хоть знаешь, кто я такой? Я капитан!"
– Мужчина, не угостите сигареткой?
Геннадий Павлович посмотрел на женщину, вспомнил ее. Из по-следнего купе. Тела много, но миловидная, молодая. Лет двадцать восемь.
– Пожалуйста, угощайтесь.
– Благодарю, – с шутливой такой интонацией сказала женщина, подделываясь под тон жеманной купчихи. Обожгла его черными глазами.
«Южных кровей», – решил Геннадий Павлович. Посмотрел на большую, но не обвисшую, плотную грудь, вылезшую наполовину из халатика. В вагоне было жарко, душно.
– Как тебя звать?
– Маша.
– Редкое имя. Красивое.
– Как я?
– Да, – хрипло сказал Геннадий Павлович. – Надо же. Какой август жаркий.
– Жаркий? – изумленно шепнула Маша. – Да, жаркий.
Губы ее изогнулись в улыбке, доброе тело заколыхалось под халати-ком…
Геннадий Павлович ближе к Мурманску перебрался в Машино купе. благо попутчики вышли. Из поезда повез к себе.
На другое утро Геннадий, очарованный темпераментом Маши, преподносил ей кофеек, стоя на одном колене, изображая галантного пажа. Она деловито выпила кофе, ласково потрепала Геннадия по затылку.
– Ну, что мы будем делать?
– Я тебя люблю, – признался разомлевший Геннадий.
– Я поняла. А дальше-то что, ну, после любви будем делать?
– Хочешь, я на тебе женюсь!
Маша не сразу ответила, она надела Генкин халатик, валявшийся у кровати, встала, пошла в ванную. Помывшись, она подошла к парадной стене, предмету Генкиной гордости. На стене этой были развешаны разные безделушки, привезенные, в основном, из Африки: маски, мечи, гербы, флаги, вымпелы… Геннадий подошел к ней:
– Вот это из Санта-Круса. Там у них тротуары есть кафельные, чисто, как в отеле «5 звезд».
– Знаешь, мой хороший, – сказала Маша серьезно, – я согласна в принципе. Только ты мне должен кое-что пообещать.
– Ну, конечно. Все что хочешь.
– Видишь ли, я хочу быть верной женой, это важно для меня, ты понимаешь?
– Ну, да…
– Когда муж уходит в море, женщине тяжело, очень грустно бывает. Она от одиночества выть начинает.
– Понимаю.
– Ну, так вот, ты бросай море свое, тогда будет у нас семья на-стоящая. Я с мужем хочу жить, а не с письмами из-за семи морей. Я давно решила: за моряка не пойду никогда.
– Ну, ты даешь. По-твоему, работу на берегу легко найти? Де-нежную?
– А ты постарайся. Я насмотрелась на эту жизнь женскую, у кого му-жья в морях, не хочу так.
– М-да. Ладно, там видно будет, – сказал Геннадий Павлович. Про себя он подумал, что не больно-то он и жениться хочет, с условиями, вот еще, условия ему тут будут ставить.
После развода Геннадий дал себе слово не жениться никогда. Но, видно, случается в жизни каждого мужчины, даже самого закоренелого холостяка, такая женщина, на которой ему непременно захочется жениться. Все вдруг сходится в одной точке: усталость от холостяцкого быта, потребность в постоянной привязанности, особенные женские чары. К тому же Геннадию и самому не раз приходила в голову мысль бросать эти моря к чертовой бабушке, только простатит с них на старость лет наживешь.
Маша собралась и ушла домой. А Геннадий отправился проведать Димонино заведение.
С любопытством оглядывал Геннадий массивные золоченые люстры на потолке, светильники в форме сирен – на стенах. Белые салфетки опять же. Просто рай.
– Цивильно тут у тебя, почти по западным стандартам. Шик-блеск-красота. Стриптиза только не хватает.
– Ну, со временем заведем, – пошутил Мешков. – Потом положил тяжелую руку на Генкино плечо. – Как вообще все прошло?
– Ты о чем? Ах, да. Грустно, конечно, теперь. Отца жаль.
– Может, тебе помочь надо? Ты, наверно, поиздержался.
– Дима, все нормально, не переживай.
– Ладно… Чем думаешь заняться в отпуске? Ведь ты пока на биче?
– Да вот думаю, займусь изучением Машина строения.
– Машиностроения? – удивился Димон.
– Не машиностроения, а Машина строения.
Дима хотел что-то спросить, но махнул рукой, промолчал.
«Небось, думает, что я от горя повредился».
– Слушай, Димон, а может ты меня в дело возьмешь? В ресторанный бизнес?
– А что, море уже не кормит?
– Какое море. По всем океанам за одной рыбиной гоняемся. Двухсо-тмильные зоны везде. Мы этим африканцам помогали-помогали, а они двухсотмильные зоны.
– Гена, если в самом деле решишь бросать моря, тогда конечно тебя возьму, о чем разговор. Но ты не торопись. Я тебя с людьми сведу, люди подскажут. Может, флот еще поможет…
5
– Надо бы написать что-нибудь про воздух Мореманска, – сказал Геннадий Павлович. – Как я его люблю.
Кулаков задумчиво щелкнул зажигалкой. Работа над автобио-графической книгой директора Рыбфлота шла споро, можно сказать, ударными темпами. Геннадию Павловичу нравился стиль Кулакова, легкий такой, непринужденный, но и многозначительный. Геннадий Павлович, получая очередную порцию написанного Кулаковым, частенько даже декламировал вслух своей Маше: «Сколько помню себя, за флот я болел душой. Лентяев, разгильдяев, алкашей гнал с работы немилосердно, но мешало начальство. Говорили мне, что я, как коммунист, должен работать над моральным обликом своих подчиненных, а увольнять – путь самый легкий, но тупиковый. Кстати, о партии. Вступил я в КПСС не ради карьеры, а по убеждению, и не вижу в этом ничего постыдного. Зато мне так удобнее было, легче было отстаивать новые методы работы с людьми. Жесткие, конечно, методы, далеко не всем они нравились, но я и теперь считаю, что с нашими людьми иначе и нельзя. Зато дисциплина укрепилась, пьянки на судах поменьше стало, а то ведь, бывало, как выйдем в рейс, то первые три дня такой дым коромыслом стоит, что и не добудишься никого».
Хотелось теперь Геннадию Павловичу, когда текст книги был уже вчерне написан, добавить туда побольше лирики, а то все рыба да рыба, да тралы, да вахты, – людям непосвященным скучно будет читать.
– Ладно, подумаю, – сказал Кулаков. – Завтра представлю текст на рассмотрение.
– Договорились, – кивнул Геннадий Павлович. – так что же, на освящение не едешь?
– Не могу, а аэропорт еду, делегацию встречать.
– Ну и лады. До завтра.
Позвонил шоферу:
– Подавай!
Глядя на то, как батюшка махал кадилом, освящая пароход, испытывал Геннадий Павлович смущение, но не за попа, – что с него взять, работа такая, – нет, стыдно ему было за тех, кто с серьезным видом качал головой в такт со священником, крестился неумело, становился на колени, мысленно чертыхаясь.
Заиграл «мобильник», Геннадий Павлович посмотрел на номер, посерьезнел.
– Да, Дима. Так. Так. Вот, гад какой. Не согласился? Сколько предлагал ты ему? Так, так.
Дело осложнялось. Акционеры «Рыбфлота» с акциями расставаться не спешили. Кого-то удавалось обмануть, посулив прибавку к зарплате, кого-то удавалось припугнуть. Но были и те, кто упорствовал. Приходилось переходить от слов к делу. Вывозили за город, пугали бейсбольными битами…
Но с тем, про кого говорил Димон, нельзя было с ним бейсбольной битой. Человек известный…
– Димон, слушай. Предложи ему сына от армии отмазать. Или, там, поступить его куда. Выясни, кстати, как там у него с семьей дела. Да, еще дочка есть у него. Поговори по-хорошему, но будет упрямиться, намекни. Сам знаешь как. И скажи, что это последний разговор.
Геннадий Петрович бросил курить, бегал по утрам легкой рысцой и чувствовал себя великолепно.
Выйдется утречком на свежий воздух, дышится легко: осень сухая, теплая, – и давай по тротуарчику, а иногда и по бордюрчику, давай, милый! Сам себе думаешь слова бодрые: «какой же я молодец», – давай-давай, мимо неудачников, смолящих свои мятые сигаретки на автобусных остановках, загаживающих свои несчастные легкие, мимо безвольных, тщедушных, малодушных, неимущих, больных, старых, доживающих, зажившихся, банкротов, алкашей, погорельцев, бомжей вездесущих и везде… – каламбур получился, и Геннадия Петровича дурацкий смех разобрал, он остановился даже передохнуть. Хорошо! В популярной книжке «Как стать успешным, богатым и счастливым за 24 дня» прочел недавно, что для начала надо себя полюбить, и Геннадий Петрович полюбил свое тело, научился представлять себе, как белые кровяные тельца неутомимо поедают вредные бактерии, как дружно работают клеточные колонии в желудке, научился даже разговаривать с ними: «фагоциты мои, эндорфины мои, кровяные тельца драгоценные». Каждый день должен быть прожит так, чтобы не было стыдно перед собственным организмом, от гиппокампа до слизистой оболочки. Хоть и не знал Геннадий Петрович толком, что такое «гиппокамп», но ему нравилось ощущать себя не только уверенным и полновластным хозяином флота, но и таким же полновластным и уверенным владельцем своего тела, своей жизни. Да! Сказочные события произошли как по взмаху волшебной палочки, пусть и не в три дни воздвигся храм баснословного Генкиного благополучия, а в три года, все равно сказка сделалась былью. Ну мог ли кто предположить, что не один, не два, а пять крупнейших флотов за несколько лет перешли в собственность десяти человек, и один из них потрюхивает себе вдоль заснеженной улицы с поэтическим названием «Полярные Зори»?
О! Виктор Гюго! Кто бы вложил твое перо в пальцы какому-нибудь современному писателю! Вот кто бы мог описать блистательную и нищую эпоху ваучерной приватизации! простой народ думал, что время начинается прямо-таки золотое, что буквально через месяц начнет он деньги лопатой огребать. Этим и пользовались новые хозяева жизни, которым передавались государственные предприятия под дружное одобрение трудового коллектива да под воинственные речи в адрес проклятого социалистического прошлого. Но у новых хозяев дело заладилось не то чтобы совсем плохо – для них то может и ничего, кабы только бошки не отстреливали так часто, а вот работяги от пирога благо-словенного не получали даже крох; все что производилось, отправлялось по цене себестоимости на какой-нибудь остров, где есть оффшорная зона, ну, назовем его остров Крип, чтобы кто-нибудь чего не подумал. Какая-нибудь там рыбная мука привозится на Крип, а оттуда уже по мировым ценам уходит все равно куда, хоть на Новую Гвинею. Вы скажете; что слишком все простенько? ну, мы с вами согласимся, очень даже незамысловатенько, только в результате таких вот не хитрых в общем комбинаций миллионы долларов осели таки в карманах наших нуворишей, а тысячи предприятий по всей необъятной матушке России стали банкротами.
Те, кто почестней, те, кто не захотел в таких делах вазгаться, ушли сами и потихоньку, а те, кто болел за дело, как они это называли, через какое-то время уже не могли объяснить ни себе, ни людям, за что же они все-таки болеют, за родное предприятие или за свой карман? так вот и Геннадий Павлович все повторял, что он за флот, за флот, а потом как-то так вышло, что, борясь за флот, он вдруг и очень быстро стал мультимиллионером, в долларах, конечно, ибо в те странные девяностые даже дворник мог смело называть себя миллионером: в рублях.
И все бы ничего для Геннадия Павловича складывалось, да только вот на лакомый кусок претендентов много; стали то и дело подкатываться к нему люди с заманчивыми на первый взгляд предложениями за энную сумму передать в их собственность флотишко. Геннадий Павлович строго-настрого наказал Мешкову гнать поганой метлой таких вот благодетелей, и у Димона, надо сказать, получалось неплохо, вот где пригодились его связи бесценные.
– Да за такие связи я и сам бы охотно годик-другой посидел бы, – в шутку однажды сказал Геннадий Павлович.
А Мешков тоже вроде как в шутку ответил:
– Еще успеешь…
6
В уютном ресторанчике собрались самые близкие друзья, надежные, проверенные люди. Пригласили в гости Людмилу Преображенскую, «исполнительницу народных песен в стиле «шансон». Приятно было сознавать, что поет известная певица для избранной публики, а он, Геннадий Павлович, получается, из самых избранных главный. Да и то сказать, настрадались в нищете совковой, позорные дефицитные времена вспоминались не то что неохотно, а с некоторым даже недоумением: правда, что ли, они были, времена эти, а, может, приснились?
Все позволь себе,
Только раз живем!
Только раз тебе
Пожалеть о всем!
И под задыхающееся, хрипловатое пение – "Да, да, – думалось Генке, – никому не миновать смертного часа, и всякий тогда найдет о чем ему пожалеть, но хуже всего будет тому, кто вспомнит такие минуточки, когда мог он взять хорошенькую девчонку, а не взял, то ли от ложно понятого соображения о чести, то ли от робости, что совсем уж непозволительно для мужчины...»
Но вот вышли молодые ребята со старомодными длинными волосами, в каких-то смутно знакомых костюмах с блестками, и один из них вдруг произнес:
– По просьбам самых опытных моряков мы исполним небольшое попурри из старых песен.
Чистый высокий голос забрал высоко, и вдруг перенесся Геннадий на двадцать лет назад:
– Открой нам отчизна, просторы свои,
Заветные чащи открой ненароком,
И так же как в детстве, меня напои
Березовым соком, березовым соком.
Геннадий прослезился. Подошел к микрофону:
– Корней своих ребята, давайте не забывать. Чем мы обязаны родителям. Давайте вспомним.
И приятным густым баритоном затянул:
Родина моя,
Белоруссия…
И музыканты поддержали, грянули по нервам в старом стиле ВИА.
Потом Генка еще пел:
– С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре…
Он пел и думал снисходительно, что вот в зале многие небось и не слышали песен таких хороших. Должно же пронять этих, жующих, пьющих, ведь Родина-то она же есть, она ведь у нас одна. Все вспомнилось ему: начало семидесятых, он молодой, а флот и подавно, весна, надежды, Ирочка. Такие вот чувства старался вложить в песню Геннадий, и получилась у него песня, хлопали ему искренно, подходили, говорили «спасибо». А он сидел опустошенный, расслабленный, и хотелось ему вернуться в общежитие флотское, где бернесило радио, где гуляли просто и задушевно.
Но кто догадался, каких песен хотелось душе Генкиной, кто придумал этих молодых ребят обрядить под «Сябров», кто достал им старые инструменты? Кто же это, как не Димон? Обернулся Геннадий на Димку, а тот понял по взгляду, что угодил генералу, помахал ему, взял вазочку с розой и воду выпил из нее, а розу зубами придержал, потом в зубах ее и преподнес Маше.
7
Всю ночь во дворе гудела машина. Сигнализация пищала, завывала, ухала. Впрочем, Геннадий Павлович не злился на хозяина машины. Он все равно не спал. У него в голове вертелась мысль: «Это я виноват. Это моя дурацкая фраза роковым образом ее убила». После очередной беспричинной измены, а он изменял жене не потому, что любил какую-то другую женщину и даже не из-за того, что ему сильно хотелось другую женщину физически, а из любопытства какого-то самого низкого толка, – вернувшись домой поздно, со съехавшим на сторону галстуком, он думал, что, как всегда, Маша не спросит его, где он так долго был, – Маша ему верила, однако в этот раз она почему-то не промолчала, как обычно, а спросила: «Ты мне случайно не изменяешь?»
«Нет», – ответил он легко и бездумно. Тогда жена сказала с шутливой настойчивостью: «Поклянись!» «Клянусь!» - ответил Пузик, ста-раясь попасть ей в тон. «Чем клянешься»? «Тобой»! – неожиданно для него самого вырвалось из его безумного рта. Жена сразу поверила, а он вдруг втайне ужаснулся своей безобразной лжи, и тогда еще подумал, тогда еще подумал, ( это-то он теперь ясно помнил): «Только бы все обошлось. Только бы с ней ничего не случилось».
А вскоре произошло одно мало примечательное событие. Маша сильно простыла, недельку полежала, а потом, как полагается, сдала анализ крови. Вечером в воскресенье Маша возилась с шестилетним сынишкой, а он смотрели передачу «Кто хочет стать миллионером?». Был задан очень интересный вопрос, и он был недоволен, когда вдруг раздался телефонный звонок, он боялся пропустить ответ. Но телефон звонил, и он нехотя взял трубку. В трубке звучал неизвестный ему женский голос. У голоса были интонации мягкие, почти ласковые, но в то же время была в этом голосе какая-то нотка тревоги.
- Можно вашу жену? – спросил голос.
Жена разговаривала долго. «Да… нет… да...» . Положив трубку, она растерянно сказала: «Врач даже с дома позвонила. Нужен повторный анализ крови». В понедельник, придя после беседы с врачом, она опять же в своем милом шутливом тоне стала возмущаться:
– Ну нет, ну ты представляешь, какие намеки!
– А какие намеки? - откликнулся он, думая о своем.
– «Позвоночник не болит?» - меня так участливо врач спросила, ну ты представляешь? – Маша смеялась. – «Это же намек на лейкемию, при которой полгода живут а потом всё. Это мой анализ ей не понравился: гемоглобин падает… А я просто переутомилась и хочу на юг, на юг! Барселона! – пропела она на мотив известной песни.
У них были взяты путевки в Испанию.
– Да ты у меня лягушка-путешественница, – засмеялся Геннадий.
И хотя врач настаивала на том, чтобы жене лечь в больницу на обследование, она отказалась, легко подписала бумагу: «под мою ответственность».
Ребенок с нетерпением ждал море, солнце, теплый песок. И потом они не вспоминали про этот звонок.
Геннадий Павлович так привык к ровной и размеренной жизни, в которой Маша – верный друг, любимая мама его сынишки. Ему не было скучно, как другим отцам, играть с сыном, бегать с ним взапуски, летом они ходили вместе рыбачить. Он с удовольствием играл с малышом, ему это доставляло чувственное наслаждение. И вдруг катастрофа.
Маше сказали после возвращения из отпуска немедленно ложиться в больницу, в отделение гематологии. «Это все переутомление, ты меня мало берег», – говорила она Гене.
«Да, да я тебя совсем не берег», - быстро отвечал он, надеясь, что немедленным признанием вины он сможет вымолить у судьбы прощение. «Но почему Маша должна страдать, если это я виноват?» – горестно удивлялся он, входя в церковь. Его научили молиться, и он стоял на коленях и шептал покорно, хоть и был от природы скептик, ни во что не верил, но теперь готов был надеть власяницу и ходить в ней столько, сколько потребуют невидимые силы.
Потом была беседа с врачом. Его попросила о разговоре заведующая гематологическим отделением. Он, предчувствуя недоброе, зашел в кабинет медленно, сел к врачу боком и подальше от нее.
«Острый лейкоз!» Можно было и не говорить «острый». Слово «лейкоз» - холодное и твердое как лезвие, безошибочное как смертельный яд, вонзилось легко и глубоко в самое сокровенное, туда, где жила будничная и потому незаметная спокойная уверенность в завтрашнем дне, а вместе с ней и обыденное ощущение счастья.
Врач говорила суховато. Видимо, она много чего повидала в своем кабинете и поэтому не старалась щадить, думая, что так будет лучше: «Мы не сообщаем таким пациентам, как ваша жена, их настоящий диагноз. Но ближайшим родственникам говорим, чтобы успели все хорошо понять и на всякий случай… подготовиться. С завтрашнего дня начинаем интенсивную химиотерапию, при этом волосы могут полезть пучками, но у нас есть парикмахер, он приведет вашу жену в порядок. И если мы добьемся положительной динамики, потому что жена ваша сейчас очень плоха, тогда, если будет позитив, подумаем о трансплантации костного мозга. Подойдут прежде всего кровные родственники: братья, сестры, родители, если не старые. Но подбор донора – дело очень индиви-дуальное. Поэтому могут не подойти материалы. И тогда будем искать других доноров, в том числе, может быть и вы поможете, если подойдет. Но гарантий мы не даем, поэтому будьте готовы. И еще… Мы можем предоставить вашей жене психотерапевта. У нас тут есть психотерапевт, он может поработать с вашей женой. Так… нужен психотерапевт?».
«Нет, не нужен. Зачем? Она же не знает диагноз?»
«Не знает. Ну, как хотите».
«А отчего такая болезнь, она может от нервов случиться? от стрес-сов?».
«Не может от нервов», – ему показалось, что она ответила немного насмешливо. «Есть провоцирующие факторы, ну, например, излучение, наследственность, но это только так, то что может способствовать…, настоящей причины никто не знает. Никто в мире».
Он ждал этой фразы – «не может от нервов», он думал, что после этой фразы ему станет легче от мысли, что он лично не виноват, хотя и вправду не берег жену, иногда он на нее кричал из-за сущей ерунды, а она только молча глотала обиду и никогда не возражала. После таких своих выходок ему неизменно становилось очень стыдно, и он говорил примирительно: «Прости, я был не прав». «Бог простит» - она всегда ему так отвечала. Шутила? Наверно. Но Бог не простил. Но почему же в таком случае Бог, не простив его, наказал жену? А ребенок? Его славный, такой веселый, такой забавный карапуз? Он так любит маму, он уже достаточно большой, чтобы понять осознанно, как сильно он любит маму.
Вечером дома он уложил малыша спать, рассказав ему все самое интересное, что только узнал за свою жизнь. Он рассказывал ему про летучих мышей, про Африку, про звезды, про крестовые походы, про рыцарей, про себя и свою жизнь. Ребенок слушал внимательно, а потом, поворачиваясь на бочок, как его учила мама, спросил: «Мама уже вылечится завтра?» «Нет». «А когда?» «Мама будет лежать в больнице два месяца… Так надо. Мы будем к ней ходить в гости».
Каждый вечер Геннадий просматривал видео и фотографии. На видео Маша не любила сниматься, а вот фотографировалась охотно. Она была очень фотогенична, и улыбалась всегда естественно. Он рыдал в голос, утыкаясь лицом в подушку, чтобы не проснулся малыш. Теперь ему приходилось готовить по утрам кашу и другую еду для сынишки, стирать ему, отводить в детский садик и приводить домой, делать сотни тех маленьких на первый взгляд дел, из которых и складывалась их общая, такая уютная, интересная жизнь.
Он совсем потерял интерес к бизнесу, и если бы в тот момент к нему пришли ребята и сказали: «Пора тебе, Палыч, на пенсию», без всяких условий ушёл бы он. То ли Бог помог, то ли медицина, то ли и то, и другое, а в особенности деньги, которые помогли сделать дорогую операцию, но только пошла на поправку жена. Выписали её из больницы, и первое время он не сводил с неё глаз, боялся дышать на неё. Но время шло, жена поправлялась, и Геннадий Павлович стал понемногу возвращаться к флотским делам, однако время он своё упустил…
8
Сидел с Машей дома, смотрел «Мореманские новости». И вдруг увидел Иру.
– Смотри! – толкнул он Машу, – это ведь жена моя первая.
Геннадий Павлович знал, что со Студенцовым у Иры ничего не вышло, умер Студенцов через год, подвело сердчишко. А Ира куда-то уехала, и Геннадий никак не мог разузнать, куда же она девалась, а, может быть, в глубине души где-то и боялся разузнать, так как ревновал ее по-прежнему. Вот сегодня он, наконец, увидел ее по телевизору. И это увиденное поразило Геннадия Павловича. Показывали деревню SOS, это для сирот такой проект, альтернатива детским домам. Ира, оказывается, работает мамой. Пять у нее деток, и с экрана телевизора она так спокойно рассказывает, какие они хорошие, ласковые, добрые.
Смотрел Геннадий и разобраться в своих чувствах не мог. Одно только понял: как была Ира для него тайной за семью морями, так и осталась.
И не успел он даже рассказать Маше про свои впечатления – зазвонил дверной звонок. «Кого там нелегкая несет» – подумал Геннадий Павлович. Сам открывать не пошел, попросил Машу.
А за дверью стоял Мешков, улыбался, протягивал Маше огромную коробку конфет. Та открыла и ахнула. В коробке лежали туго перехваченные пачки зеленых…
– Вот тебе на пенсию, ты меня понял, – орал Генка.
– Не кипятись. Проиграл, ну и проиграл, все когда-нибудь проигрывают. Не бери ты в голову, живи и радуйся.
Но Геннадий не слушал Димона.
Вот ведь как бывает, ведь лучший друг предал, воспользовался слабостью, воспользовался горем, и теперь волчьи зубы перегрызают шею, смертный холод ползет по спине…
Когда Мешков ушел, набрал телефонный номер.
Киллер не понравился Геннадию Павловичу. «Прост как дрозд», – подумал он про себя. Волосы жирные, сальные, нос в угрях, лицо в прыщах. Но особого выбора не было.
Подробно объяснял туповатому парню: «Держи фотографию, но с собой не носи. Запомнишь хоть его? кто он такой, тебе знать не обя-зательно. Смотри, вот план улицы, вот его дом, вот его подъезд. В восемь тридцать он обычно выходит по утрам, идет к машине. Здесь стоит его «Вольво». Вот сюда, да куда ты смотришь? смотри в бумагу».
Откуда же Геннадию было знать, что киллер прямиком направится не к Мешкову, а в милицию, ибо киллер этот нанят конкурентами, а Мешков вовремя сообразил, что ему легче в живых остаться при новых хозяевах, чем при Генке, который на время отошел от дел – а нельзя, видишь, нельзя от миллионного дела уходить ни по какой причине. Жалел Мешков своего старого товарища, потому и хотел ему по дружбе добрый шмат подарить на пенсию. Хорошая жена, хороший дом, магазины в Лондоне, что еще нужно хорошему человеку…
Говорят, что когда Мешков узнал о том, что Генка хотел его убить, он заплакал… Наверно, так и было, но загадочна, что ни говорите, загадочна и бездонна душа русского человека.
На книжке, написанной Кулаковым, подаренной Димону, расписался Геннадий Павлович – «Моему самому преданному другу!»
Но там, куда он теперь направлялся, хотя и неплохо его все там знали, никто ему не был другом, и когда распахнулась перед ним тугая дверь, его приветствовали с беззлобным интересом:
– Пузик!