«Вы жметесь к ближнему, и для этого есть у вас прекрасные слова. Но я говорю вам: ваша любовь к ближнему есть ваша дурная любовь к самим себе. Вы бежите к ближнему от самих себя и хотели бы из этого сделать себе добродетель; но я насквозь вижу ваше «бескорыстие» (Фридрих Ницше)
Улицу Ярославскую, что на Подоле, часто путали с Ярославским переулком, что был по соседству, до того она была узка. Пятнадцать месяцев – весну, лето, осень, зиму и снова весну, я торчал тут, иногда по часу, и даже полтора, в ожидании автобуса. Семьдесят второй маршрут ходил очень плохо.
Иногда мне везло, и я даже приноровился приходить как раз на посадку. Конечная остановка маршрута находилась в двух минутах ходьбы от редакции небольшого, но вполне гламурного городского еженедельника, где мне платили полторы тысячи долларов за четыре неполных рабочих дня в неделю. Я частенько уходил сразу после обеда, а иногда даже и до, заезжая по дороге на первое, второе и компот к маме. Для докризисного Киев, который был как минимум в два, а то и три раза дешевле шумной Москвы, и с удовольствием катался в масле застойного капитализма, этих денег было более чем достаточно для удовлетворения своих естественных потребностей.
Только вот, увы, с каждым днем в городе становилось все больше машин. Взять себе в кредит иномарку мог уже не только каждый менеджер, которых, казалось порой, было в Киеве подавляющее большинство, но и простой смертный. Малолетние барыги, у которых я брал на КПИ траву, и те купили в складчину новенький Renault.
Дороги и так уже были загружены сверх нормы в несколько раз, а количество транспорта продолжало расти.
Я, киевлянин, конечно, винил во всем лимиту и евреев, которые были заинтересованы в том, чтобы в столицу ехала дешевая рабочая сила из регионов. Хорошо, что хоть не с ближнего Востока, как в России. Хотя мой отец, справедливо утверждавший, что жлобы и хохлы – худшая и, к счастью, маргинальная часть украинцев, хуже жидов, предрекал, что Москва – не резиновая, и скоро желтолицые братья и сестры устремятся во все еще консервативный и глубоко православный Киев, и вот тогда настанет настоящий апокалипсис.
У меня, правда, на этот случай уже был запасной план. Вернее, я не ждал, что этот жуткий сценарий, нарисованный глубоким воображением моего отца, воплотится в жизнь в ближайшие пять лет. За это время я планировал наладить тут кое-какой бизнес связанный с медиа и рекламой на откатах, после чего нужно было ехать в Восточную Германию, тихую и все еще далекую от разложения, поразившего Западную часть страны, а вместе с ней и весь Евросоюз. Некоторые наработки уже были, была и подруга, которая собиралась ехать учиться в Дрезден. Город молодости Владимира Владимировича манил меня, как никогда, поэтому начать жить там хотя бы по полгода я собирался уже совсем скоро.
Но, в то докризисное время я сыто разлагался вместе с остальным дуреющим от безделья средним классом: я перепробовал все заграничное пиво, все доступные легкие наркотики, каждый вечер извращался с марочным виски, попробовал групповой секс, и даже спал со цветными девушками.
К чему мне было еще стремиться? Благополучие же делало меня ленивым и прибивало грузом горячего дыма гашиша к дивану, ноутбуку и этому абсолютно безболезненному и бесполезному существованию, которое я не искал, но оно само нашло меня каким-то зловещим роком, зарубив на корню все амбиции и желание бороться хоть с чем-то.
Автобус же ходил все реже, а дорога домой занимала все больше времени. К счастью, на работу я ездил к одиннадцати утра, так что приехать в офис в такое время было не проблемой – дороги были относительно свободны. Но вот сразу после обеда, когда такие умники как я, считающие, что в рабочей неделе должно быть не больше двадцати часов, начинали вылезать изо всех щелей, образовывалось настоящее месиво из железа и людей.
Несколько раз я пробовал ловить машину, но выходило не намного быстрее, хотя наша маневренность, конечно, была повыше, чем у автобуса-гармошки. Только вот платить обнаглевшим таксистам меня откровенно ломало. Возможно, потому, что я еще очень четко помнил те времена, когда проехать через весь город можно было за червонец.
Народ медленно собирался на остановке, и через полчаса ожидания его уже набиралась целая толпа, она начинала недовольно гудеть с подачи вечно спешащих старушек, не уставая ругаться по поводу опаздывающего автобуса каждый день, хотя ничего не менялось и не могло измениться.
В свою последнюю весну работы здесь меня немного загрузили работой, так что выбираться из офиса мне удавалось лишь к пяти часам вечера. Хотя апрель был до того цветущим и теплым, что я даже не замечал ускользающих минут, да и приходить я стал как раз к приезду автобуса, лишая себя сомнительного удовольствия торчать тут в томительном ожидании, да и к тому же – дико голодным.
Тут уже толпились около тридцати человек, они гудели, галдели, общались друг с другом – совершенно незнакомые люди, какие-то малолетние полудурки, возвращающиеся из колледжа в квартале отсюда, врубали свой бумбокс, который изрыгал шансон или какую-то откровенную попсу, от которой, может, кто-то и начинал пританцовывать, но меня откровенно выворачивать. Однако сделать замечание эти злым безмозглым псам я не решался, считая, что с люмпенами лучше не общаться вообще, не соприкасаться, абстрагироваться, насколько возможно…
Среди толпы я тогда и встретил его – слепого парня, моего возраста, одетого бедно, явно работающего где-то тут на бюджетном предприятии для таких инвалидов как он, где они дружно собирали какую-то бытовую муть, или клеили конверты, зарабатывая свои копейки.
Вообще-то, я был не против инвалидов, но только я был из той категории людей, которые, даже не веря в переселение душ и не будучи набожными, считают, что их ущербность – это наказание за грехи в прошлой жизни.
Как оказалось, мое толерантное отношение к ним было обусловлено лишь тем, что я доселе никогда с ними не пересекался. Но, вот пришлось…
Автобус подъехал, и народ, забыв о существующей очереди, принялся толкаться, пытаясь поскорее пробиться в салон, чтобы занять сидячие места. Честно говоря, мне этот урод сразу не понравился, а его блаженная, даже счастливая улыбка попросту казалась мне жутковатой. Однако когда народ в каком-то покорном экстазе расступился перед ним, пропуская вперед, а он проплыл хозяином положения мимо, я тоже отпрянул назад, боясь контакта с ним.
Когда мне удалось оказаться в салоне автобуса, я к своему отвращению увидел, что единственное свободное место было рядом с этим слепым парнем, удобно усевшимся у окна, к тому же к нему уже на всех порах неслась толстая старуха, зашедшая через другую дверь. Времени для размышлений у меня не было, нужно было действовать, и я уселся рядом с ним, смущенно не глядя на исказившееся злобой розовое лицо старухи, и брезгливо стараясь не прикасаться, даже рукавами спортивной куртки к расположившемуся рядом инвалиду.
Сначала все еще было неплохо. Он просто сидел, уставившись через свои затемненные очки в невидимую точку в огромном грязном окне, и все так же улыбался. Однако через пару остановок наша идиллия закончилась.
Этот урод принялся рыться в своей рваной грязной сумке, то и дело прикасаясь ко мне. Я отодвинулся на край сидения, угрожающе повиснув над проходом, рискуя на первом же крутом повороте рухнуть на стоящих подо мной людей.
Наконец, он достал сдобную булку и принялся ее есть: противно чавкая тонкими губами, роняя на себя и, что было куда противнее, на меняя огромные крошки.
Осторожно, стараясь не привлекать к себе внимание, в первую очередь своими резкими движениями этого мудака, я принялся стряхивать их на пол.
Но, и это еще было не все. Поев, он достал какое-то жуткое радио и, поймав хрипящую волну, врубил его достаточно громко, поставил себе на колени, и принялся слушать музыку вместе со всем автобусом.
Маленькие уродцы с остановки со своим бумбоксом – и те вели себя куда скромнее, и не позволяли себе подобных приколов. Я окончательно напрягся и посмотрел на стоящих подо мной людей: те делали вид, что ничего не происходит, не замечая ни меня, ни сидящего рядом со мной слепца.
Не приглушая звук, этой урод начал громким хорошо поставленным голосом осведомляться у всего салона, без конкретного адресата надменно о том, когда будет его остановка.
Как оказалось, мы входили на одной и той же остановке. Хотя я все же порадовался, что он не обратился непосредственно ко мне.
Чтобы не соприкасаться с ним, я прошел к дверям за две остановки до моего выхода, быстро выскочил из автобуса, и пошел в сторону пешеходного перехода. Светофор тридцать секунд отсчитывал красные свет, и я нетерпеливо переминался с ноги на ногу, страшно желая поскорее принять душ, выпить кофе и покурить.
И тут я вздрогнул. Слепой парень из автобуса стоял рядом со мной. Светофор, наконец, загорелся зеленым светом, и я быстро пошел на другую сторону, когда меня окликнул какой-то старик. Я оглянулся. Он вел под руку этого урода и материл меня за бессердечность, дескать, это я должен был позаботиться о нем. Я ничего ему не ответил, а лишь бросился домой практически бегом.
Мы пересекались с ним почти каждый день на протяжении двух месяцев. Он успел мне надоесть, он начинал меня вгонять в депрессию. Я подумал, что быть добродетелем – это хорошо, особенно если ты заботишься только о себе и вообще ты искренний эгоист, каким я, безусловно, был.
Еще в первый день, стоя под теплым душем, я возжелал его смерти и вспомнил о светофоре. Мы должны были остаться вдвоем, и вскоре так и случилось: на пешеходном переходе никого кроме нас не было. Он спросил меня, какой свет сейчас горит. Я не ответил. Я просто не дышал. Меня там не было, это точно. У него еще было двадцать секунд. Он спросил еще раз и, не услышав ответа, боязливо ступил на проезжую часть, сделал шаг, второй, третий, и я улыбнулся ему в первый и последний раз.
3-4 февраля 2010 года