…Вкладывая автомат в руки и ненависть – в сердце, я видел перед собой лишь ее бледное лицо и шептал ее имя, как молитву. Говорят, что много раз произнесенное вслух теряет очевидный смысл, но звук ее имени, десятки тысяч раз слетевший с моих губ, был для меня всем – гимном, маршем, колыбельной, балладой, горном… Хрипом умирающего от ран боевого товарища, криком голодного младенца на уже окоченевшем теле матери, свистом пуль у виска, обжигающих кожу, тоскливым перебором струн разбитой гитары и надломанным голосом барда…
…Болью…
…Нам было по 17, мы еще не знали боли, не умели ненавидеть и только учились любить, но все казалось таким настоящим. Мы даже не успели познать друг друга полностью, она была столь невинна, а я, несмотря на некоторый - весьма относительный - опыт, боялся сделать что-то не так. Боялся сделать больно – я знал, что девушкам бывает очень больно в первый раз, и так боялся… Я просто не мог, не мог позволить себе причинить ей боль… Я знал ее тело до миллиметра, до родинки, трепетно и нежно изучая его раз за разом, изгиб за изгибом, клеточку за клеточкой, вдыхая ее аромат… Это томление сводило с ума, но было таким сладким… И я не мог остановить слез, узнавая рисунок родинок на неестественно белом, холодном, застывшем… любимом… теле… на гладком холодном столе морга…
Столь резко и несправедливо – да, несправедливо! – лишившись любви, которая была для меня смыслом и основой всего, я понял, что мне нужно было ненавидеть. И самое страшное было в том, что ненавидеть было некого: никто не был виновен в ее смерти. Некому было мстить, некого было убивать. И я ненавидел Бога – за то, что он позволил ей умереть, ненавидел мир – за то, что он создал эти проклятые болезни, ненавидел случай – за то, что тот выбрал именно ее из миллиардов, ненавидел себя – за то, что не уберег, ненавидел свою жизнь – за то, что в ней не осталось ее, ненавидел ее – за то, что она вот так меня бросила, несмотря на все наши клятвы… Это была горькая, слепая, отчаянная ненависть, больше похожая на обиду… Лишь спустя годы я понял, что настоящая ненависть – холодна и расчетлива, а отнюдь не отчаянна…
Уходя на войну, я не искал мести, я искал смерти. Я не мог сам лишить себя жизни – просто не мог… Я разуверился во всем, потеряв ее, но где-то в глубине души был почему-то свято уверен, что самоубийство не приведет меня к ней, что это неправильно… И я сделал самое глупое, что мог сделать в этой ситуации – стал солдатом… А нет ничего страшнее бойца, которому наплевать на собственную жизнь, не говоря уже о жизнях других людей. Но вот забавно – пока я бежал от жизни, смерть бежала от меня… Я совершал отчаянные и безрассудные поступки, но через несколько лет на фронте вернулся с несколькими медалями, бороздкой морщин, парой не слишком серьезных шрамов – и ее именем на устах. Она была моим проклятьем и оберегом все это время, и я выжег и выстрелял все, что было у меня в душе, кроме ее образа. Не смог. Не знаю, хотел ли, но не смог. Когда после тяжелой победы, в которой полегло больше двух третей наших, я с выжженного холма смотрел вниз на россыпь трупов, мне почему-то вспомнилось, как она водила меня по окрестным холмам. Взобравшись однажды на вершину одного из них, чуть запыхавшись, она посмотрела на меня так игриво, стерев капельки пота, выступившие на лбу, тыльной стороной ладони, крикнула «догоняй» и стремглав бросилась вниз по склону, а я стоял, смотрел ей вслед и улыбался, как идиот, потому что был счастлив… Тот холм был зеленым, в мелкую точечку каких-то белых цветов, названий которых я никогда не запоминал, и с редкими кустиками земляники, и, добежав до подножья холма, она с разбегу бросилась на мягкую траву, лицом к небу и ко мне, щурясь от солнца и маня к себе молодым разгоряченным телом и звонким смехом… А этот холм был пепельно-грязным, и внизу не было земляники, и вместо белых цветов были пустые гильзы, и ее не было… не было… не было уже несколько лет. И я бросил автомат, упал на колени и закричал ее имя – я кричал так первый и последний раз в своей жизни, звериным рыком, переходящим в стон, и ненавидел себя и жестокость мира, сделавшего меня убийцей. Ненавидел ненавистью более зрелой, основанной не на обиде, а на злости и безысходности, но все еще не настоящей.
Я ушел именно тогда, изрядно удивив командира, которого, казалось, уже ничем не удивишь. Вот только возвращаться было некуда. Меня вело ее имя, но ее не было там, куда я шел. Ее родинок не было на телах проституток, с которыми я был пронзительно нежен, ее лукавой нежности не было в глазах повально влюблявшихся в меня девчонок, с которыми я был нарочито груб. Ее упреком блестела льдинка в стакане с коньяком, и я вдребезги разбивал стакан, и затевал драку, и жаждал боли… А они не хотели драться, сволочи, они говорили «успокойся», отчего я лишь еще больше зверел и нарывался снова и снова… Ее имя я шептал в воняющем мочой, потом и гнилью обезьяннике, из которого меня тоже выпускали как-то слишком быстро и просто, глядя на меня почти с уважением, и я ненавидел их всех – за их слабость. И за свою.
Я хотел умереть. Я хотел сдохнуть, как последняя собака. Но это было бы недостойно ее имени, и я жил.
Я хотел сойти с ума. Точнее, я сходил с ума так часто, что уже устал это делать, в запоях, в наркотическом бреду, в болезненной лихорадке, но разум, гад, возвращался снова и снова, принося с собой память и ее имя.
Я хотел забыть. Я был настолько вымотан, выжжен, вытоптан и истощен, что был готов пойти на предательство и забыть. Перестать молиться ее именем, перестать шептать его днем и ночью. Я ненавидел себя за это, настоящей, осмысленной, холодной, расчетливой ненавистью, но я понимал, что, раз смерть не принимает меня, я должен перестать искать ее, а значит, должен жить. Но я не мог жить с ее именем на губах, ежесекундно выплескивающим на меня всю боль, накопившуюся за эти годы и становившуюся с каждым днем все тяжелее. Мне нужно было забыть и отпустить, чтоб позволить, наконец, смерти найти меня.
В конце концов я не выдержал и сломался.
Я дал себе слово молчать и не думать о ней.
Вы когда-нибудь пробовали перестать дышать? На несколько секунд – элементарно, на пару минут – реально, но против большего восстанет все ваше существо, и сколько бы вы ни старались и ни тренировались, максимум вы увеличите этот срок еще на пару минут…
В общем, я проиграл.
Она снится мне каждую ночь и мерещится днем. Я ищу ее в каждом женском силуэте, зная, насколько это нелепо. Я шепчу ее имя и выгляжу умалишенным – отощавший, грязный, небритый, в каких-то лохмотьях, с полнейшим безразличием на лице, одним так и не сумевшим умереть чувством в сердце и совершенно противоположным, страшным чувством в глазах. Холодным, расчетливым, и столь же глубоким, сколь и бессмысленным за неимением объекта. Но - настоящим.
Не надо мне говорить, что вы умеете ненавидеть.
Я знаю, как познают ненависть.