65.
В спрятанный за цветущим забором "Фруктовый сад" Димка приехал утром. Интернат, тихий и пустой, замер до полудня в ожидании школьных автобусов с питомцами.
Социальную работницу Нехаму предупредили: для беседы с Татьяной Зайчик должен явиться русский адвокат, нанятый её родителями. Русский адвокат представлялся ей то запыхавшимся посыльным, утирающим потную лысину клочком бумажной салфетки, то обвешанным пистолетами и телефонами карикатурным посланцем русской мафии. Нехама понимала, что эта неприятная встреча неизбежна, как досмотр ручной клади перед посадкой в самолёт.
- Необходимая формальность,- успокаивала она себя.
Отпирая ворота, чтобы впустить прибывшего визитёра, Нехама обнаружила порочность стереотипа. Гостей было двое, и комедийно они не выглядели.
- Адвокат Дан Перес, - отрекомендовался старший из них, - прежде, чем увижусь с девочкой, хотел бы узнать Ваше мнение.
Открытая улыбка, почтительный полунаклон головы, безупречность построения фразы, легкий акцент и бьющий на прострел уверенный мужской взгляд, - всё это сработало вместе. Предубеждение, хоть и не исчезло вовсе, - отступило в тень.
- А с Вами кто? Посторонним нельзя! – Нехама ещё не освободила створки ворот от тяжёлой цепи и смотрела на парня в форме десантника без выкладки.
- Мой помощник, - стушевался адвокат и картинно показал покалеченные руки.
Выпестованное с детства почтение к изуродованным войной людям одержало в душе израильтянки решительную победу над уважением к должностной инструкции. Не требуя документов, Нехама впустила обоих на неприступную территорию.
Листая социальную папку Таньки, она схематично изложила суть дела. В движениях Нехамы скользила суетливость, во взгляде – виноватость. Ей было стыдно перед этим заслуженным человеком за конюшенный замок с цепью на воротах, за хромоногий стол в её убогом кабинете, за собственный затрапезный вид и – больше всего – за профессиональное бессилие - непонимание обстоятельств, при которых всё сложилось именно так.
Девочка настаивала, что существует ещё одно письмо, в котором самое важное признание. Письмо отсутствовало. Куда и когда оно исчезло, Нехама наверняка не знала,хотя и догадывалась.
- Тяжёлый случай, - социальной работнице хотелось розовой птицей фламинго воспарить над болотом удручающей повседневности, но жёлто-карминное оперенье кулика и бестолковые куличьи повадки не позволяли.
– Поведение Татьяны не поддаётся нормальной логике. Мы старались повлиять, помочь! Родители дома у неё зверствовали: спину ремнём исполосовали – но из интерната она к ним убежала! Мы ей консультации подросткового психолога организовали – отказалась! Ещё и надсмехалась: с какой стати стану я чужой тётке про свои проблемы рассказывать! А помощь-то нужна! Как все её подружки оставили интернат, она ни с кем не разговаривает, молчит, что-то в тетрадках пишет на вашем языке – нам не прочитать! Мы пробовали!
Танькин случай, даже если он единичный, заставлял усомниться в правильности работы всей системы социальной помощи,в целесообразности её деятельности,в уровне профессионализма тех, кто вершит чужие судьбы. В словах Нехамы был избыток заботы о реноме заведения и излишек безразличия к самим детям, оказавшимся в нём.
- Она знает, что скрывает, - заключил для себя адвокат и в самых изысканных словах поблагодарил Нехаму за важную информацию и помощь, а также за заботу о детях и любовь к ним.
66.
Ждали Таньку. Сообщение директора школы, что в интернат приехал адвокат, взбудоражило её. Она понимала, что теперь должна рассказать всё, но как это сделать, не представляла. Правда не могла оправдать её поступок ни в чьих глазах. В её собственных - она выглядела глупостью.
– И подлостью, - беспощадно добавлял внутренний голос, - желание любой ценой навредить родителям - предательство!
Уставившись в пол, она вошла в нелюбимый кабинет Нехамы, перегороженный длинным столом. Девочка и адвокат оказались лицом к лицу. Возникла пауза, Танька поёжилась, будто ощутила сквозняк тюремного коридора, и ей показалось, что в комнате, за её спиной, находится кто-то ещё. Она обернулась и увидела солдата. Да, это был Ваня, про которого говорил по телефону отец - бывший партнёр по шахматам, но повзрослевший и возмужавший. Её брови встали домиком, глаза округлились: Танька была ошарашена, но быстро справилась с растерянностью и, пытаясь скрыть радостное возбуждение, выпалила насмешливо:
- Что, гражданский долг новой родине отдаёшь?
- Отдаю, как положено, однако пока не шибко и задолжал, - он смотрел не отрываясь, не сводя с неё по-восточному прищуренных глаз. Взгляд был оценивающим - Танька оробела. Она почувствовала себя безоружной перед вооруженным противником. Взгляд парня обволакивал, смущал, и душа плавилась, как свечной воск. Стряхнув сладостный морок гипноза, девочка изобразила дружескую заинтересованность:
- Где служишь?
- На севере, - кратко ответил солдат и продолжил беззастенчиво разглядывать Таньку.
- Чего уставился? Понравилась? Могу фотку подарить! Смотри, сколько захочешь!
- Я и не думал, что ты такая стала, - Ваня пропустил мимо ушей расхожую шутку и добавил, кивнув в сторону отца:
- Потом поговорим! Без посторонних!
67.
- Хочешь отсюда выйти? – Дан Перес рассматривал корешки книг на полке, демонстрируя, что не является заинтересованной стороной. Разговор важен для Таньки!
- Да, - пересохшими от волнения губами прошелестела она.
- Попробую помочь, потому что этого хотят твои родители. Я обещал снять с них обидные обвинения в жестокости и насилии.
Адвокат взял паузу, чтобы оценить реакцию девочки на его слова. Танька сидела,как окаменевшая: неподвижная и бесстрастная. Дан Перес продолжал:
- Я знаю, ты сама себя отхлестала скакалкой, а потом оклеветала родителей. У меня есть заключение экспертизы о способе нанесения побоев. Для суда этого может оказаться недостаточно. Нужно твоё признание!
Танька сжалась, будто собралась защищаться от хлёстких слов, как от ударов. Присутствие Вани делало её более уязвимой перед натиском адвоката. Ей стало важно, что он подумает о ней. Надежда как-то оправдаться рухнула, а адвокат продолжал провоцировать раскаяние и взвинчивать накал душевных мук. Он будто считывал Танькины мысли:
- Не важно, что о тебе подумают другие! Если не расскажешь правды, что сама о себе станешь думать ? Как будешь дальше жить?!
На этом истерзанная самобичеванием Танька сломалась. Наступил паралич души – стало безразлично, какой она отразится в чьих-то глазах, что о ней подумает кто-то посторонний. Удерживать в себе созревший плод раскаяния стало невмоготу.
Она стиснула зубы, внутренне подобралась и легко перенеслась мыслью и чувством в свою девичью комнату. В проёме окна увидела подругу-пальму, и когда та одобрительно качнула перчатками своих листьев, девочка заговорила.
В словах слышался трепет разума и сердца, смятение души, которая знает, что не заслуживает прощения, но всё же надеется на помилование.
***
- Всё записал? – уже за воротами интерната спросил адвокат у "помощника".
- Всё – прошептал Ваня, подавленный Танькиной исповедью.
- Разрежь запись! В ней много лишнего. Подружкам мы пока ничем помочь не можем – не навредить бы нечаянно! Нужен кусок до письменного признания во лжи, вручённого Доре. Распечатай с диктофона плоским текстом, переведи на иврит и заверь у нотариуса. Остальное – в наш архив до лучших времён. Задел на будущее! А этот процесс мы выиграем! Вернём Таньку её родителям! - Димка игриво подмигнул Ване, будто заединщику, и представил, как в зале суда расцветёт счастливой улыбкой скорбное лицо Натальи.
68.
Танька вернулась в свою комнату опустошённой. Мысли не задерживались в голове, выдуваемые оттуда сквозняком впечатлений. Сон не приходил, и в голове перемалывались одни и те же пустопорожние рассуждения о том, что она сама разоблачила себя, уничтожила саму возможность относиться к ней с уважением.
Заснула Танька под утро, и приснился ей сон.
В ярком солнечном свете она спускается по каменистой тропинке к ручью. Справа и слева стеной стоят медоносные кактусы, а в руках у неё медный таз, полный спелых кактусовых ягод. У ручья Танька устраивается на камнях и начинает промывать плоды, отделяет их от колючих игл, снимает тонкую кожицу, в которой спрятаны мелкие невидимые шипы, ещё раз промывает проточной родниковой водой. Потом откуда-то берётся треножник. Она разжигает костёр, ставит ягоды на огонь и начинает варить их в меду, помешивая янтарное варенье расписной деревянной ложкой. Аромат привлекает ос, они кружатся над самым тазом. Одна, опалённая жаром, падает в сироп, и вытащить ее оттуда удаётся с трудом. Отбросив мёртвую осу в сторону, Танька необыкновенно счастлива. Она знает, дома ждут варенье; и пусть оно из плодов кактуса, но по вкусу, будто из морошки.
Вдруг подул ветер, пламя набросилось на одну из опор треноги. Ручей – рядом, девочка ищет, в чём бы принести воды, чтобы затушить огонь, но не находит. Она пытается снять варенье с костра, но края таза разогрелись, за них невозможно ухватиться. Сгорает тренога, падает таз, разливается варенье.
Танька проснулась. Яркое солнечное утро. По радио передают последние известия:
- ... на севере страны террорист-смертник в машине, начинённой взрывчаткой, врезался в стоящий на светофоре рейсовый автобус...
69.
Примерно месяц спустя в детской психиатрической лечебнице Стела и Мери занимались трудотерапией. Стела посещала занятия с несвойственным ей прилежанием. Этого же требовала от всех "подруг", обзаводиться которыми был у неё врожденный дар. За "добросовестный труд" полагалась дополнительная сигарета, и этим Стела не собиралась поступаться. У опекаемых ею девочек она просила самую малость: сказаться курящими и, получив за усердие сигарету, незаметно для нянечек передать её Стеле.
Уже вторую неделю с рабочих столов, устланных старыми газетами, не убирали тазы с бумажным месивом. Если оно заканчивалось, рвали на мелкие кусочки столовые салфетки и газеты, добавляли клейстер, который тут же варили в больших суповых кастрюлях. Из папье-маше - жёваной бумаги - лепили фрукты, кукол, тарелки и шкатулки.
На столе у Стелы подсыхали серые бумажные шары разных размеров, правильных и неправильных форм, ожидая, когда при помощи акриловых красок и лака они превратятся в яблоки и помидоры. Сегодня девочки обклеивали бумагой пластмассовые тарелки, которые после просушки и раскраски могли бы стать шедеврами декоративного искусства.
Процесс работы мало волновал Стелу. Она трудилась за вознаграждение.
Часто девочка поглядывала на огромные настенные часы, стрелки которых, - к большой её досаде, - почти не перемещались.
Обклеивать тарелку удобнее не бумажной массой, а крупными клочками бумаги. Тогда и работа продвигается быстрее,и поверхность остаётся более ровной. Стела взяла целый газетный разворот и с наслаждением начала терзать его, разрывая на бесформенные полосы. Случайно взгляд наткнулся на обрывок заголовка. Девочка приложила край бумажного лоскута к его прежнему месту и прочла: "Слезам не верим! Нет родительской жестокости!" В скобочках мелким шрифтом значилось - из зала суда. Стела проследила глазами:"... в городе N состоялось заседание мирового суда по делу №.... о нарушении родителями прав личности подростка.
Несмотря на веские доводы защиты в пользу невиновности родителей, суд счёл необходимым оставить без изменения назначенную прежде меру пресечения. Наш корреспондент обратился к адвокату Дану Пересу, который, представляя интерес обвиняемой стороны, не ожидал такого исхода судебных слушаний:
- Почему позиция защиты оказалась неэффективной?
- Я защищал честь и достоинство семьи новых репатриантов, обвинённых в жестокости по отношению к четырнадцатилетней дочери. Истец в данном деле - государственная система социальных служб. Мои доводы свели на нет само обвинение, построенное исключительное на показаниях девочки, записанных социальной работницей Дорой Мизрахи, - Стела вспомнила раскрасневшуюся от жары Дору, мерный перестук её каблуков и, сдерживая дрожь в похолодевших пальцах, прочла:
- В ходе судебных слушаний было представлено признание девочки в оговоре родителей. Она сообщила, что побои резиновой скакалкой нанесла сама себе. К этим же выводам относительно способа нанесения побоев пришла и независимая криминалистическая экспертиза. Суд повторно поддержал исковое заявление социальных служб. Доводы защиты в суде не были услышаны. Государственный суд защищал реноме своей родственницы - государственной социальной службы".
Большие настенные часы показывали окончание трудотерапии. Стела спрятала обрывок газеты в карман. Следить за событиями в большом мире ей не рекомендовалось, поскольку целью лечения стало стирание жёсткой социальной памяти. Получив заработанную сигарету, девочка укуталась в табачный дым, затянулась глубоко и, прикрыв глаза, поплыла по реке растревоженного воображения.
Она представила кокетливую и глупую, как кукла Барби, Таньку, на которую тяжёлым чугунным катком наезжает мировой суд. Вслед за катком тарахтит гусеничный трактор. Трактористка Дора Мизрахи передвигает рычаги управления, опускает скребок и производит зачистку местности. Стела не знает, что вырастет на перекопанной и утрамбованной земле, но ей безумно жаль раздавленных катком и подрезанных скребком Таньку, её родителей, проигравшего дело адвоката, и даже Дору, которая совсем не знает, какая она дура.
- Лекарства! - голос медсестры возвращает Стелу в реальность. Она тяжело поднимается и бредёт к сестринскому посту, обдумывая, на что бы пожаловаться, чтобы получить лишнюю голубенькую таблетку и быстро уснуть, ни о чём не вспоминая и ни над чем не задумываясь.
В больничном коридоре гулким эхом разносится и превращается в многоголосый плач популярная песня Эяля Голана*: "Ты говорила, что дождь смоет слёзы, но дождь прекратился, а слёзы текут и текут, ..." Стела не хочет про слёзы, в которых утопает мир, она хочет радости, поэтому пытается перекричать Голана звонкой дворовой истерикой Сарит Хадад*:" Пусть говорят, что я сумасшедшая, только я знаю, кто я на самом деле! Пусть говорят..."
**Эяль Голан и Сарид Хадад - популярные израильские исполнители песен в восточном стиле.