Мои студенческие годы в Ташкенте.(Мамны рассказы)
1943-1948
Фото: Дедушка Петр Анисимович и бабушка Анастасия Ивановна слушают рассказ Лиды о путешествии
Самое трудное еще впереди.
Осенью 1943 года, наконец, снова оказалась в стенах ТашМИ. Стала посещать занятия со своей группой набора 1941 года, это был уже третий курс. Была очень довольна возвращением в институт и тем, что меня не исключили, а дали общежитие и даже стипендию. «Еще неделю назад шла пешком из Ташкента домой, а теперь опять студентка» – ликовала я.
15 сентября, как всегда, нас отправили на уборку хлопка. Ехали поездом до станции Сыр-Дарья, ночевали две ночи на траве около вокзала, без еды. И только утром на второй день на подводах развезли по колхозам. В этот раз жили в школе, питание было хорошее. Но и пробыли дольше, до середины декабря месяца, пока совсем не испортилась погода, пошёл снег с дождём, а хлопковое поле развезло, грязь такая, что ноги не вытащить, холодно. Тогда только отпустили.
Вернулись с хлопка. Начались занятия. Условия жуткие. В общежитии скученность, отопление в аудиториях и общежитии не работало, пользоваться электроплитками для приготовления еды не разрешалось, а в специально отведённой комнате к каждой электроплитке большие очереди, поэтому поесть с утра не удавалось, да часто и нечего было. Брали кипяток в кубовой вместо чая.
С нами в общежитии жила сталинская стипендиатка, не помню ее имени, училась на четвертом курсе. Родители ее погибли при бомбежке, никто и никогда ей не помогал. Она варила себе суп из одной чайной ложки риса в большой кастрюле и этим питалась.
В группе было несколько девиц из эвакуированных, в основном с Западной Украины и из Одессы, вели они себя вызывающе. Помню, на практике, в основном по микробиологии, где лабораторные столы напротив друг друга, они бесцеремонно вытаскивали свои бутерброды с белым хлебом с маслом и даже колбасой, бублики, и ели прямо на занятиях. Это было испытанием. Хотя бы во время перерыва, когда нам можно было бы уйти в коридор молча.
Сидя напротив нас, голодных девчонок, у которых не было с утра ещё крошки во рту, они, наевшись, в перерыве весело болтали. Теперь понятно, почему многие россияне и особенно подольчане, с которыми приходилось общаться, были уверены, что в Ташкенте во время войны хорошо жилось.
А хорошо жилось лишь ташкентским торгашам, которые умели пристраиваться к пищевым торговым точкам и промтоварным магазинам, да вовремя бежавшим от войны богатеям. Одеты они были, особенно эвакуированные, по западной моде: все в золоте, в огромных клетчатых пальто, с большими плечами, и туфли на толстой подошве, которые почему-то назывались «маленькая мама».
Население огромного Ташкента (местные и эвакуированные) очень страдало и голодало. Помню умопомрачительный запах, который исходил от огромных телег с высокими бортами, в которых ташкентские лошади-тяжеловозы возили с пивзавода отходы. Громадные копыта лошадей тяжело и звонко опускались на булыжную мостовую, а по улице распространялся хлебный дух.
Было жалко смотреть, как наши преподаватели, особенно старенькие профессора, ходили с судочками в свою столовую.
Вот только что профессор вдохновенно читал лекцию, а сейчас он сгорбленный, идет по территории и несёт своей семье жалкую порцию обеда.
В аудиториях холодно, стёкла выбиты, сквозняки, сидели в пальто с поджатыми под себя ногами и записывали замерзающими чернилами лекции. Особенно запомнились этим лекции Компанцева Николая Николаевича по фармакологии. Считалось, если сдашь этот труднейший предмет – можно выходить замуж. Правда и выходить-то не за кого было, все ребята на фронте.
Никаких вечеринок, застолий и танцев не было. Спиртного мы даже не пробовали.
Начались практические занятия по общей хирургии. Они проходили обычно с утра, присутствовали на несложных операциях. В операционной пахло хлороформом, эфиром. Студенты стояли вокруг операционного стола на стульях, пытаясь увидеть, как происходит операция. Часто можно было наблюдать, как студентки падали в обморок, находясь слишком близко к столу и вдыхая наркоз. Их приходилось под руки выводить на воздух. Такое чаще бывало со студентами, жившими в общежитии и всегда голодными.
Когда нас знакомили с рентгеновским кабинетом, каждый хотел «просветиться». Но преподавательница из всех выбрала меня: «Надо посмотреть эту студентку – самую тоненькую и худенькую». Осмотрев меня внимательно на рентгеновском аппарате, она продемонстрировала студентам, что все в порядке, только в легких петрификаты – следствие тубинтоксикации, но это не опасно, означает, что организм уже встречался с этой инфекцией. Мой папа умер от туберкулеза, когда мне было четыре года.
На третьем курсе проходили пропедевтику внутренних болезней. Каждый студент находил у себя признаки того или другого заболевания – обычная история третьекурсников.
Были ночные дежурства в клиниках, во время которых мы отогревались, удавалось даже немного поспать, примостившись на стульях.
Клиники института и в те годы содержались очень чисто, соблюдался строгий санитарный режим. В палатах, и коридорах были до блеска натертые мастикой паркетные полы. Уборка всюду производилась два раза в день. Посетителей пропускали только по особому распоряжению администрации строго в приемные часы и обязательно в халатах.
В стенах ТашМИ витал дух его основателей – профессоров, приехавших в начале 20-х годов из России. Это были ученики выдающихся петербургских и московских ученых, искренне желавшие нести помощь в далекий Туркестанский край. Многие из них еще преподавали нам. Имя Валентина Феликсовича Войно – Ясенецкого (священнослужителя-новомученика Святителя Луки), хирурга, доктора медицинских наук, автора учебника «Гнойная хирургия», сделавшего очень много не только для ташкентской медицины и находившегося тогда в ссылке, было под запретом, а сам учебник был изъят из библиотеки. Однако преподаватели рассказывали о нем, о его трудах, теперь я понимаю, что они рисковали своей жизнью. Только недавно я узнала о его трагической, героической судьбе.
Мои родные с детства привили мне уважение к знаниям, к умным людям и воспитали стремление к учебе, это было главным и для всех моих дядей, двоюродных братьев и сестер. Поэтому, окунувшись в атмосферу ТашМИ, всегда голодная, плохо одетая, я была рада возможности получить высшее образование, которую дала мне мама. И у меня никогда даже в мыслях не было бросить учебу и вернуться домой.
Учились мы с Валей Лепетюх – моей подружкой по 1941 году, на третьем курсе, только в разных группах. Она, как и я, пропустила второй курс, однако в списках тоже числилась. Я была уверена, что год учебы в Чимкентском медицинском училище мне засчитали, и была совершенно спокойна.
И вдруг нас с Валей переводят с третьего курса на второй.
Для меня это было страшным ударом. Сразу представила себе: «А что я скажу маме, ведь ей так трудно тянуть меня!», стало ее очень жалко.
Я сильно переживала, раньше меня ничего не пугало, переносила все трудности и никогда не жаловалась, а тут удлинение срока учёбы касалось мамы, решила, что пока об этом сообщать ей не буду. Она иногда вызывала меня на переговоры на телеграф. Спрашивала: «У тебя деньги еще есть?», я отвечала: «да есть еще пока». Мама догадывалась, что деньги закончились. Тогда она передавала мне через сослуживцев посылку или немного денег.
Отправляя меня на учебу в Ташкент, мама боялась, что буду от нее требовать многого, т.к. в детстве всегда в магазинах канючила: «купи, купи». Но я ничего у нее не просила.
А вообще по дому и, особенно по маме я очень тосковала. Часто снился один и тот же сон, что будто бы все мои родные живут где-то на окраине Ташкента, и я свободно могу к ним приезжать на трамвае, однако почему-то не еду.
Позже мы узнали, что курсы набора сорок первого года шли по сокращённой программе, большинство предметов как-то: физика, биология, обе химии, анатомия принимались не как экзамены, а как зачёты и после 3,5 лет обучения этих студентов-выпускников (врачей) должны были отправить на фронт – хирургами, так оно и было.
Таких как мы с Валей, пропустивших год, у которых все экзамены оценивались как зачёты, разобравшись в наших документах, перевели на второй курс. Если бы это случилось в начале учебного года, то мы, хотя и с горечью, но успели бы сдать все необходимые экзамены с второкурсниками, а то перевели к концу семестра, когда уже заканчивалась сессия. Так у нас образовались «хвосты».
Нас сразу же лишили стипендии, а меня и места в общежитии. Я не представляла, где, как и на что буду жить.
Тогда пошли мы с Валей по городу искать мне угол. В перенаселенном Ташкенте это было непросто.
Санитарка в общежитии подсказала, что если только поискать в районе поселка Салар, примостившегося на берегу одноименной речки. Поселок считался гиблым местом, даже проходить через него было опасно.
И вот, идя по берегу реки и разглядывая лачужки, вдруг чувствую, как кто-то сзади сильно дергает меня за платок, зажав его вместе с косами в кулак. Но крепко запрятанные под пальто концы моего пухового платка удержали его на мне. Ворюга убежал по мосту через реку. Валя что-то закричала ему вслед.
Видим, навстречу нам из поселка идет женщина, мы спросили у нее, не сдается ли где комната. Она ответила, что не знает, но сказала, что можете снимать у меня кровать, только спать придется со мной. Мы с Валей переглянулись, не на шутку испугавшись: вот это жилье. Стало как-то не по себе. Мы решительно повернулись и пошли быстрее прочь из этого жуткого места.
Тут-то я почувствовала весь ужас своего положения, до сих пор вспомнить страшно. Валя, поняв мое состояние, решительно сказала: «Пойдем жить к нам». Даже еще не оценив по-настоящему ее доброту, я, ужасно смущаясь, согласилась. Только спросила: «Валя, а что скажет твоя мама?». Она ответила: «Будет только рада, что я тебе помогу».
Продолжение: http://www.proza.ru/2010/02/21/32