Рассказ А. П. Чехова Архиерей
"Архиерей": "Я и мое имя"
Рассказ А.П.Чехова «Архиерей» был опубликован апрельском номере «Журнала для всех» за 1902 год. Рассказ был оценен немногими современниками и остался почти не замеченным критикой. Бунин, однако, считал, что «Архиерей» написан <…> изумительно» . Об оценке рассказа Л.Н.Толстым Чехову писал Миролюбов 14 октября 1902 года: «...старик <…> хвалил «Архиерея» и расспрашивал о Вас» . Рассказ был задуман и написан в Ялте. Вот что говорится о нем в комментариях ПССП А.П.Чехова:
Заметки в записной книжке Чехова, использованные в рассказе, появились задолго до рождения замысла. Первая из них датируется 1892 годом, когда Чехов поселился в Мелихове: «У дьяконского сына собака называлась Синтаксис»… В 1899—1901 годах в ту же книжку было внесено еще несколько заметок, использованных затем в рассказе (10,452).
Сведения о времени возникновения замысла рассказа содержатся в мемуарной литературе. Ялтинский священник С.Н.Щукин приводит эпизод, который, по его мнению, послужил Чехову толчком для рождения замысла рассказа: «Как-то, еще когда жил на даче Иловайской, А(нтон) П(авлови)ч вернулся из города очень оживленный. Случайно он увидал у фотографа карточку таврического епископа Михаила. Карточка произвела на него впечатление, он купил ее и теперь дома опять рассматривал и показывал ее <...> Преосвященный Михаил был еще не старый, но жестоко страдавший от чахотки человек. На карточке он был снят вместе со старушкой матерью <..>лицо его очень умное, одухотворенное, изможденное и с печальным, страдальческим выражением. Он приник головой к старушке, ее лицо было тоже чрезвычайно своей тяжкой скорбью. Впечатление от карточки было сильное, глядя на них — мать и сына,— чувствуешь, как тяжело бывает человеческое горе, и хочется плакать <…> A(нтон) П(авлови)ч расспрашивал о преосвященном Михаиле, потом я ему посылал книжку преосвященного «Над евангелием»...» (10,453).
Этот эпизод относится к ноябрю 1898 года, когда Чехов и Щукин познакомились в Ялте. Далее Щукин продолжает: «Мысль об архиерее, очевидно, стала занимать А(нтона) П(авлови)ча.
— Вот,— сказал он как-то,— прекрасная тема для рассказа. Архиерей служит утреню в великий четверг. Он болен. Церковь полна народом. Певчие поют. Архиерей читает евангелие страстей. Он проникается тем, что читает, душу охватывает жалость ко Христу, к людям, к самому себе. <…> Чувствуя приближение смерти, плачет архиерей, плачет и вся церковь» (10,453).
Мемуаристы называли и других прототипов, указывали на самого Чехова. В образ главного ге¬роя писатель внес много автобиографического. Чехов пишет о человеке, в положении которого он находился в это время сам. Предчувствие близкой смерти, одиночество, обилие мелочей, отрывавших от дела, множество посетителей, - и в то же время «хоть бы один человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!». Такие мотивы наполняют ялтинские письма Чехова 1899—1902 годов. Порой можно говорить о прямом перенесении в рассказ реалий жизни Чехова. «Без тебя мне так скучно, точно меня заточили в монастырь» (жене от 31 августа 1901 года - П10,69); «Я сначала полагал, что у меня <…> брюшной тиф…» (П10,73). Рассказ был начат в 1899 году, когда, по словам самого Чехова, он «собирался умирать» (ей же, 9 января 1903 года - П11,119).
И. А. Бунин, ближайший друг Чехова, сообщал Б.К.Зайцеву: «В «Архиерее» он слил черты одного таврического архиерея со своими собственными, а для матери взял Евгению Яковлевну» (10, 459). Бунин, несомненно, прав. Добавлю любопытную деталь автобиографического свойства, на которую не обратили внимание. Преосвященный говорит о том, что был детстве до 15 лет неразвит и плохо учился, его чуть было не исключили их духовного училища… Антон в молодые годы тоже был неразвитый увалень. Плохо успевал в гимназии. Сидел два года в третьем классе. Из увальня вырос тонкий, чувствительный человек. Петр – это отчасти сам Чехов, несомненно.
1899 год можно считать временем окончательного формирования замысла рассказа «Архиерей» и начала работы над ним. Однако, отмечают комментаторы, дважды встречается указание на более раннее происхождение замысла. 16 марта 1901 года Чехов сообщает О.Книппер, что пишет рассказ «Архиерей» «на сюжет, который сидит у меня в голове уже лет пятнадцать». Щукин в своих воспоминаниях отмечал: «Когда чеховский «Архиерей» появился в печати, Антон Павлович говорил, что это его старый, ранее написанный рассказ, который он теперь переделал» (курсив здесь и далее мой – Г.Ш.).
Считать, что «Архиерей» был написан ранее 1899 года, оснований нет. Но истоки замысла восходят, очевидно, к концу 80-х годов — на это указывает названный самим Чеховым период, в течение которого сюжет «сидел» у него в голове. Специалисты подтверждают, что «Архиерей» действительно во многом созвучен произведениям конца 80-х годов. Наиболее близка изображенная в рассказе ситуация в «Скучной истории», герой которой также «достиг всего, что было доступно человеку в его положении»; профессору из «Скучной истории», призванному, как и архиерей, быть наставником, учителем, также «не всё было ясно, чего-то еще недоставало и не хотелось умереть»; воспоминания о прошлом, недовольство настоящим, одиночество тяготят и старого профессора, и архиерея.
Итак, опрокинув сюжет «Архиерея» в прошлое, натыкаемся на «Скучную историю»… В науке высказаны многочисленные соображения о созвучности произведений, о сходстве героев «Скучной истории» и «Архиерея». Об этом подробно писал в комментариях ПССП В.Б.Катаев (10, 454). Близки детали, эпизоды: профессор уверен, что «через три-четыре месяца, когда я умру, не заметят моего отсутствия» (7,298). То же касается и преосвященного Петра.
Примеры перекличек между «Скучной историей» и «Архиереем» можно множить. Укажу на мотив, который объединяет самого Чехова с героями «Скучной истории» и «Архиерея»: «Я хочу, чтобы наши жены, дети, друзья , ученики любили в нас не имя, не фирму и не ярлык, а о б ы к н о в е н н ы х людей» (7, 307). Это говорит Николай Степанович. А что говорит Чехов о себе? В письме Суворину от 24-25 ноября 1888 года читаем: «…нас <…> любят за то, что видят в нас необыкновенных <…> Никто не хочет любить в нас о б ы к н о в е н н ы х людей» (П3, 78). Сюжет «Архиерея» на сей счет тоже недвусмыслен: преосвященный Петр страдает от того, что его собственная мать видит в нем церковного начальника и называет «ваше преосвященство». В предсмертных видениях он представляется себе «п р о с т ы м, о б ы к н о в е н н ы м» человеком, который свободен как птица.
Еще одна перекличка между «Скучной историей» и «Архиереем» - в характеристике второстепенных персонажей. Молодой блондин Гнеккер, жених Кати, обрисован весьма иронически: «Глаза у него выпуклые, рачьи, галстук похож на рачью шейку, и даже, мне кажется, весь этот молодой человек издаёт запах ракового супа» (7,248). Поразительная портретная параллель с неприятным человеком в «Архиерее» - Сисоем. У него, представьте, тоже рачьи глаза навыкате…
И.Сухих в статье о повторяющихся мотивах в творчестве Чехова отметил: «В чеховском «поэтическом хозяйстве» ничто не случайно, «ружья» используются, стреляют многократно, произведения, разделенные десятилетиями, выстраиваются в некий единый сюжет - «метасюжет»…» . Несомненно, что повесть «Скучная история» и рассказ «Архиерей» оказались элементами этого метасюжета.
По свидетельству И.Гурлянда, первоначальное название повести (Чехов работал над ней в Ялте), - «Мое имя и я» (7, 761). В научной литературе не устанавливалась связь между «Архиереем» и замыслом повести «Мое имя и я»... Мне представляется, что спустя полтора десятка лет Чехов вынужден был заново обратиться к идее «Мое имя и я», поскольку в «Скучной истории» она не была реализована.
Может смутить чеховское определение замысла «Архиерея» как «с ю ж е т а». Если сопоставить его со «Скучной историей», то получается, будто Чехов остался недоволен разработкой сюжета повести и реализовал ее потом в «Архиерее». Но, если внимательно посмотреть, то под сюжетом Чехов понимал вовсе не систему событий. К примеру, он отмечал, что у него есть «сюжет «Три сестры». Попробуйте сформулировать сюжет – с завязкой, кульминацией и развязкой: три сестры страстно стремятся в Москву, но женитьба брата, появление любовника у одной сестры, назначение другой начальницей гимназии и убийство жениха третьей помешали реализации их мечты… Это что угодно, но не сюжет. Сам Чехов относительно сюжетов говаривал, что «В жизни нет сюжетов. Никаких сюжетов не нужно…». Вероятно, под сюжетом он понимал скорее основную тему, идею произведения, которая еще смутно брезжила в сознании.
Тема, которую Чехов заявлял повести, определена им так: «Мое имя и я». Тут есть предмет для размышления, что есть и м я человека. Под и м е н е м применительно к знаменитостям понимают его славу, его известность. В то же время у каждого из нас, простых людей, есть имя в его христианском, бытийном наполнении. Имя связывает человека с его небесным покровителем. Имя «Антон» связывало Чехова с Антонием Великим. Не случайно Чехов и в молодые годы называл себя старцем, монахом, «Иовом под смоковницей», не раз высказывал пожелание уйти в монастырь…
Реализована ли заявленная тема «Мое имя и я» в «Скучной истории»? Текст «Скучной истории» отражает идею расподобления имени и личности человека только в самом начале: «Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович такой-то, тайный советник и кавалер; у него так много русских и иностранных орденов, что когда ему приходится надевать их, то студенты величают его иконостасом. <…> длинный список его славных друзей заканчивается такими именами, как Пирогов, Кавелин и поэт Некрасов, дарившие его самой искренней и теплой дружбой. Он состоит членом всех русских и трех заграничных университетов. И прочее, и прочее. Всё это и многое, что еще можно было бы сказать, составляет то, что называется моим именем.
Это мое имя популярно. В России оно известно каждому грамотному человеку, а за границею оно упоминается с кафедр с прибавкою известный и почтенный. <…> Вообще на моем ученом имени нет ни одного пятна и пожаловаться ему не на что. Оно счастливо <…>
Носящий это имя, то есть я, изображаю из себя человека 62 лет, с лысой головой, с вставными зубами и с неизлечимым носом. Насколько блестяще и красиво мое имя, настолько тускл и безобразен я сам» (7, 252).
Совершенно очевидно, что тема имени в «Скучной истории» ставится только в его обиходном значении (мирская слава). Трудно представить, чтобы мирское имя героя соотносилось, к примеру, с церковным именем св. Николая. Собственно, этим эпизодом тема «мое имя и я» завершена. Далее в центр проблематики повести становится вопрос о «боге живого человека» - об общей идее.
Можно предположить, что Чехов начал с темы «Мое имя и я», но потом увлекся «общей идеей». Тема «общей идеи» разрослась, заслонила тему имени: в повести она рассматривается не только на примере Николая Степановича. В «Скучной истории» «общих идей» вообще нет ни у кого, и далеко не все испытывают в них потребность. Самый трудный случай демонстрирует, конечно, сам Николай Степанович. «Вы редкий экземпляр»,— говорит ему Катя (7,298). Сам Николай Степанович только за Катей признает право на ту же самую болезнь. Но и философское равнодушие Михаила Федоровича, и оторванность от жизни Петра Игнатьевича, какими их рисует рассказчик, - суть варианты отсутствия «общей идеи». …В свете авторского изображения оказывается, что тяжелый случай отсутствия «общей идеи» не уникален: в действительности этой болезнью болеют многие люди.
Вопрос об «общей идее» в конце 80-х годов для Чехова оказался значительней и значимее идеи бытийного наполнения имени. Вероятно, это связано с проблемой становления личности и мировоззрения писателя. В книге П.Долженкова «Чехов и позитивизм» изложены многообразные, подчас весьма противоречивые точки зрения на сей счет. «Общая идея» Николая Степановича - это и симптом смертельной болезни, и «вера в человека», и «символ веры», и Бог, и «человеческий талант».
Обобщая споры о мировоззрении Чехова, об «общей идее» его героя, подчеркнем: в повести «Скучная история» проблема ставилась и решалась на материале, принципиально внеположном религиозному сознанию. Николай Степанович - ученый, атеист, ничего кроме науки не признающий. В его восприятии собственного имени нет той многомерности, которая должна признаваться за именами людей верующих, осознающих свою причастность к тысячелетней христианской истории. Верный принципу «повествования в духе и тоне героя», Чехов вообще исключает этот аспект из повести. Но в творческом сознании писателя, воспитанного на церковной литературе, он несомненно остался…
Такая многомерность у Чехова присутствует при повествовании о жизни и смерти преосвященного Петра. Само действие накануне Пасхи имеет проекцию на события двухтысячелетней давности. И даже смерть на Пасху символична. По православным поверьям, именно в это время Господь прибирает угодных ему людей… У Чехова мы наблюдаем стремление типизировать явление или характер не только в контексте современной русской жизни, сколько в контексте общечеловеческой истории. На это наталкивает отношение писателя к христианству, к личности Христа. По мнению Б.Зайцева, С.Булгакова, С.Дурылина, М.Курдюмова (Марии Каллаш), - христианская сущность Чехова несомненна. Георгий Адамович считал, что самые лучшие христиане - «тихие русские писатели, Тургенев и Чехов. Особенно Чехов». В.Катаев, который приводит эти мнения в своей книге «Чехов плюс», согласен с теми, кто говорит о Священном Писании как праоснове чеховского творчества, об особом месте Екклесиаста в его иерархии ценностей. Другая праоснова, - добавляет он, – это эволюционное учение Дарвина... .
Антон Павлович Чехов умер второго июля 1904 года (по старому стилю). Мне захотелось посмотреть, с поминовением какого из святых совпало сие печальное событие. Раскрыл томик «Полного собрания жития святых» под ред. Е.Поселянина, изданного в конце Х1Х века. Второе число почти пусто. А вот на шестое приходится память преподобного Сисоя, который жил в четвертом-пятом веках в Египте. Подвизался он на той же горе, где совершал подвижнический подвиг преподобный Антоний Великий. Сисой был его учеником и последователем. Человек по имени Сисой – персонаж чеховского рассказа «Архиерей».
Все, что связано с Антонием Великим, в честь которого нарекли будущего писателя (родился 17 января 1860 года), Антонию Чехову было знакомо и интересно. Он прекрасно знал житийный рассказ о святом подвижнике и использовал его в рассказе «Черный монах». Московская писательница Алина Чадаева в книге «Православный Чехов» показала, идея дьявола-искусителя в облике черного монаха (чернеца) взята именно оттуда.
Что известно о христианском подвижнике Сисое? Как и положено по житийному канону, преподобный особенно настаивал на смирении… У него было «низкое мнение о себе» - считал себя чувственным и жадным, постоянно боролся с этими пороками… Часто забывал о пище, и ученик вынужден был постоянно напоминать о трапезе. Если приходилось поесть раньше времени, так потом долго постился. Старался не пить вина – оно вводит в искушение.
Бог возвышает тех, кто себя унижает. Он даровал преподобному дар чудес. Был такой необыкновенный случай: некий человек с сыном шел к нему за благословлением, и по дороге мальчик умер. Веря в молитву Сисоя, отец пришел с сыном на руках к преподобному - тот благословил их, отец положил сына в келье, словно тот заснул, а сам вышел. Отшельник увидел, что ребенок не движется, велел ему встать и идти к отцу. Мальчик встал и пошел. Отец был вне себя от счастья, а скромный Сисой опечалился, как бы слух об этом не распространился в народе, и велел помалкивать.
Когда сам Сисой умирал, окружавшие его отшельники слышали, как он говорил: «Вот авва Антоний идет ко мне»… Потом он увидел лики пророков, и лицо его стало лучезарным. Потом пришли апостолы, а за ними и ангелы, чтобы принять душу. Он просил не забирать его, пока не покается. Наконец, сам Спаситель явился принять его душу… Умер Сисой в 429 году, спустя 72 года после прихода на гору св. Антония.
Не является ли «Архиерей» своего рода реинкарнацией нереализованной идеи «Мое имя и я»? Появление персонажа по имени Сисой в рассказе «Архиерей» - знак собственно-чеховского интереса к теме. Имя С и с о й, по его христианскому наполнению, предполагает большие способности, особенно в деле помощи страждущим. В реальности часто оказывалось, что между именем и его носителем - страшная пропасть. Вот и чеховский Сисой - просто неприятный старик, который постоянно бурчал «Не ндравится мне это…», таскался по монастырям да гонял чаи.
Вот как он описан у Чехова: «Отец Сисой был стар, тощ, сгорблен, всегда недоволен чем-нибудь, и глаза у него были сердитые, выпуклые, как у рака» (10,190). Девочка Катя в простоте сообщает ему: «Батюшка, у вас борода зеленая!». Разговор у него прост: «Не ндравится мне это!». Когда Катя уронила очередную чашку, незлобивый (по легенде) «детолюбец» Сисой «плюнул и проговорил сердито:
- Чистое наказание с это девочкой, господи, прости меня грешного!...».
Больного архиерея он врачует водкой с уксусом. Преосвященный Петр, наблюдая его, делает вывод: «тяжелый, вздорный человек» (10, 195, 196, 199).
Сравним с жизнеописанием т о г о Сисоя - небо и земля! Человек и его имя расподобляются, явно не соотносятся в бытийном смысле. Несоответствие можно читать как упрек нынешнему человеку, а само сопоставление – как оригинальный способ характеристики персонажа вне прямых авторских инвектив. Тут Чехов явно опирается на сотворчество с читателем. Очень интересным показался мне эпизод с мальчиком. Ведь в рассказе Чехова тоже появляется (символически) образ ребенка. Преосвященный Петр во время болезни умалился, мать стала кликать его детским именем, Павлушей. Павел - имя арамейское, означающее - малый. Петр символически обращается в ребенка, умирает, а Сисой беспомощен - просто натирает его свечным салом и уксусом…
Как видим, сопоставление церковного имени с реальным человеком говорит о многом. В комментариях к рассказу в ПССП А.П.Чехова и обширной литературе об этом нет ни слова. В качестве прототипа отца Сисоя назван лишь Ананий, монах Давидовой пустыни, соседнего с Мелиховом монастыря (10,460).
А. И. Куприн также прошел мимо житийных параллелей, связанных с именем Сисой.. Он писал: «Свои чеховские словечки и эти изумительные по своей сжатости и меткости черточки он брал нередко прямо из жизни. Выражение «не ндравится мне это», перешедшее так быстро из «Архиерея» в обиход широкой публики, было им почерпнуто от одного мрачного бродяги полупьяницы, полупомешанного, полупророка» .
Итак, Сисой, с точки зрения соотнесенности имени и личности, предстает примером их полного расподобления. А что же главный герой рассказа – преосвященный Петр? Применительно к Петру тема «Мое имя и я» еще более актуальна: по Евангелию, именно на Петра (по-гречески - камень) была возложена миссия по созданию Христовой церкви. «Ты - Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою», - сказал Христос (Матфей, 16,18). Символическое значение имени соотносится с саном героя чеховского рассказа. Как архиерей, высокопоставленный член церковной иерархии, он несет ответственность за дела в епархии, за духовное окормление десятков тысяч верующих. Но Петр осознает, что власть стала преградой между ним и простыми людьми. Родная мать боится его и называет «ваше преосвященство». Обязанности, налагаемые на него именем и саном, для него тягостны. Не случайно происходит смена имен - вместо церковного Петр (камень) появляется Павлуша (маленький) . Будьте как дети, учил Христос, и Царствие Небесное будет ваше…
В последнее время появилось немало исследований, благодаря которым понятно, что стремление показать универсальное в частном, несомненно, одна из главных задач автора «Архиерея». Для этого у Чехова имелось немало средств. К примеру, наблюдения над пространственно-временной структурой чеховской прозы показывают, что Чехов, даже если он развивает повествование в конкретном бытовой пространстве и локальном времени, то раздвигает время и пространство до «грандиозных бытийных масштабов». Так было в рассказе «Студент» . Опираясь на это положение, Ю.Доманский в статье «Локус «храм» в рассказе А.П.Чехова «Архиерей» пишет, что «между Петром и храмом выстраиваются отношения тождества»: «все, чем живет Петр, вобрал в себя локус храма». Таким образом, благодаря храму, Петр и после смерти «остается среди людей» .
Мне кажется, это чрезвычайно ценное наблюдение. Понятие «храм», в сущности, вбирает в себя христианское представление о всем мире, это модель мира и мировой церкви Христа. «Храм - это величественный <…> образ Церкви Иисуса Христа. Он отражает и представляет образ мира как Церкви Вселенской» .
Показать в частном универсальное, как мы видим, способно и имя человека. Петр, Сисой, Мария - эти имена несут в себе не локальный бытовой смысл, а отражают универсалии христианской культуры. Благодаря именам частные судьбы героев рассказа обретают бытийное измерение.
Подобный подход намечен в книге И.А.Есаулова «Пасхальность русской словесности». В главе, посвященной роману Б.Пастернака «Доктор Живаго», говорится о пасхальном начале, благодаря которому события из земного плана переносятся в иное измерение - вечность. Одно из проявление пасхальности - актуализация памяти имени. В самой фамилии героя актуализируется христианская семантика; Живаго - это родительный падеж церковнославянского прилагательного «живой». «Что ищете Живаго съ мертвыми» (Лука, 24, 5). Фамилия героя совпадает с одним из имен Христа. «Задан христианский горизонт ожиданию читателя», - делает многозначительный вывод автор.
Терминология и методология И.Есаулова, несомненно, могут быть полезны и для рассмотрения проблематики «Архиерея». Тут мы видим совмещение бытового плана с литургическим, осуществляется актуализация исторической памяти имени для раскрытия «христианского горизонта» памяти читателя.
Примеры подобного рода имеют место и применительно к прозе Чехова. В частности, интересны наблюдения Л.В. Лукьяновой над рассказом «Ионыч». Она обратила внимание, что антропонимическая модель, воспроизводимая Чеховым, в основе своей сопоставима с христианско-религиозной, в которой имя прочно связано с сущностью человека …
Словообразующей основой «Ионыча», полагает Лукьянова, может быть названо имя библейского Ионы. Патроним «Иона» ориентирует на библейские аллюзии - «Книгу пророка Ионы». Библейский герой, как известно, был отправлен к язычникам в Нине¬вию с целью возвестить необратимость грядущего наказания и по¬будить к покаянию. Миссия Ионы - высокая миссия пророка и проповедника. Старцев по приезде в город также с жаром проповедника убеждает жителей в благах цивилизации, в нравственном совершенствовании («... нужно трудиться, <...> без труда жить нельзя ...» -10, 35).
Ассоциативная параллель, однако, имеет ироническое переосмысление: если живущие в Ниневии сразу верят Ионе, каются (даже царь «встал с престола своего и снял с себя царское облачение свое, и оделся во вретища и сел на пепле...» - Иона 3, 6), то жители города С. сомневаются в словах Старцева («...всякий принимал это за упрек и начинал сердиться и назойливо спорить» - 10, 35)…. Проповедник «Ионыч» все больше опошляется, все глубже его засасывают игра, деньги, чревоугодие. Иона обращает язычников в христианство, а Ионыч не только никого не изменяет, но сам изменяется до неузнаваемости, становится похожим на языческого идола: «Когда он, пухлый, красный, едет на тройке с бубенчиками <…> кажется, что едет не человек, а языческий бог» (10, 40).
Аналогия, по мнению Лукьяновой, сознательно проводится автором в нравственно-религиозном смысле. Рядом с деградирующим Ионычем появляется кучер Пантелеймон, его зеркальное отражение, его двойник (Старцев «пополнел, раздобрел и неохотно ходил пешком»; «И Пантелеймон тоже пополнел ...»; «Когда он, пухлый и красный, едет на тройке с бубенчиками и Пантелеймон, тоже пухлый и красный <...> сидит на козлах...» - 10, 35, 40). Не случайно кучер носит имя святого целителя Пантелеймона, который прославился безвозмездным врачеванием бедных; имя его трактуется как «совершенство, завершение, высшая ступень». В подтексте имени угадывается не только ирония Чехова. Ономастическая парадигма рассказа Чехова выполняет важную функцию: участвует в создании подтекста произведения. Подтекст у Чехова не заменяет текста, не уничтожает его содержание, но придает ему большую объемность и глубину .
Вообще, если понаблюдать над логикой развития чеховского творчества, то становится очевидной следующая вещь. В 80-х годах Чехов приходит к мысли о всеобщем упадке природы и человека. Природа гибнет – пропадают леса, реки, птицы, звери (рассказ «Свирель»). Мельчает человек – от него остается одна видимость. Чехов в «Свирели» - это Чехов тотального пессимизма: все идет к неминуемой энтропии. Как последователь Екклесиаста он придерживается идеи жизни как бесконечного и томительного круговорота. Несоответствие имени человека и его сущности было заявлено в «Скучной истории». Отсутствие «общей идеи» показано как бич времени. Это тоже фактор энтропии... Иногда кажется, что все-таки правы современники, которые называли Чехова певцом сумерек. Просвета, если говорить о 80-х годах, он не видел. Единственная и неудачная попытка противостоять энтропии - пьеса «Леший».
В 90-х годах Чехов приходит к пониманию иной логики развития: прошлое и настоящее связаны неразрывной цепью. Об этом рассказано в рассказе «Студент». Как автор «Студента» он исповедует мысль о неизменности пребывания правды на земле, которая и в будущем будет направлять течение жизни. Как врач и материалист Чехов видит несомненный прогресс и в науке…
А как же «Архиерей»? В какую логику он укладывается? По самой идее «Мое имя и я» - явно относится к поре пессимистических размышлений конца 80-х годов. В то же время в «Архиерее» заметен сильный отзвук идеи «Студента»: неразрывная цепь прошлого настоящего. Счастье от осознания причастности к этой непрерывной цепи. Посмотрите, с каким настроем смертельно больной преосвященный Петр едет в церковь на службу:
«Бодрое, здоровое настроение овладело им <…> казалось, что это все те же люди, что были тогда, в детстве и в юности, что они все так же будут каждый год, а до каких пор – одному Богу известно.
Отец его был дьякон, дед – священник, прадед – дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства, принадлежит к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоренимой; в церкви он, когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым. Так и теперь» (10, 198).
«Архиерей» синтетичен по своим философским установкам и задачам. Прослеживается и та линия, которой придерживался Чехов в эпоху «пессимизма» (линия пастуха Луки, Николая Степановича, Сисоя: жизнь идет по наклонной, все постепенно деградирует, смерть торжествует), с другой - линия студента Ивана Великопольского, преосвященного Петра: правда и красота определяли и определяют жизнь на земле, которая есть непрерывная цепь. Особенно это заметно в размышлениях преосвященного о своей наследственной любви к церковной службе, понимании ее красоты… В жизни идет постоянное переплетение этих тенденций: деградация, падение - и продолжение правды и красоты. Эта идея поддержана на уровне пейзажа: то нагнетается луна, то сияет солнце.
Даже в смерти обнажена эта радостная нота. В предсмертных видениях Петру представилось, как «он, уже простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело, постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и он свободен теперь, как птица…»(10,200).
Финал поддерживает эту тему: преосвященный умирает, а на другой день разливается пасхальная благость: «гулкий радостный звон с утра», «птицы пели, солнце ярко светило» - «одним словом, было весело, все благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем» (10, 201).
Можно даже подумать, что преосвященный в старости - это тот самый «Студент» Иван Великопольский, который в юности пришел к пониманию великой цепи правды и красоты, которые определяют жизнь на земле.
Параллельно у Чехова зрела идея «сынов человеческих», людей с обнаженной душой («Припадок»). К ней он пришел благодаря антиномии с «человеком в футляре», людям с толстой, нечувствительной кожей. К «сынам человеческим» можно отнести и преосвященного Петра: он тяжко страдает от непонимания. От глупости окружающей жизни, от того, что даже родная мать относится к нему как к чиновнику. Идея эта выразилась ярче всего в «Трех сестрах», над которыми он фактически работал параллельно с «Архиереем»: таких, как сестры, сейчас три на весь город, потом их будет шесть. Потом двенадцать - и так далее, пока через двести - триста лет люди, способные воспринимать чужую боль как свою, не станут большинством на земле. Вот тогда и настанет прекрасная жизнь…
Мне импонирует вывод статьи Ю.Доманского: «Архиерей» оказывается не рассказом о бренности и никчемности земного существования, а о том, что даже смерть не способна уничтожить человека… Все, чем жил архиерей, осталось после него…» . Это как раз соответствует идее, высказанной еще в «Студенте»: «правда и красота» определяли и будут определять жизнь на земле… Можно говорит об изоморфности чеховского художественного видения мира. По целой группе произведений можно проследить, что писатель явственно видит процессы не только энтропии, деградации мира, – но видит и процессы прямо противоположные.
В «Архиерее» мы наблюдаем сложнейшее переплетение всех упомянутых тенденций. Даже идея «Мое имя и я» раскрывается внутренне противоречиво: глядя на Сисоя – понимаешь, как мельчает жизнь и человек, глядя на Петра – понимаешь, что жизнь будет продолжаться, а солнце - светить. Студент - учится, постигает. Архиерей - должен учить и направлять. Но перед ликом смерти и пастырь - тот же студент… Перед лицом смерти он такой же простой человек, как все прочие…
Итак: в «Скучной истории» Чехов отдался «общей идее», а идея «Мое имя и я» в повести прозвучала лишь как обертон. Но писатель помнил о ней. Через полтора десятка лет она вновь возникла в творческом сознании… И опять-таки в Ялте, где удивительное соединение широты моря, глубины неба и возвышенной мощи гор настраивали писателя на философский лад. Реализация идеи оказалась осложнена последующим опытом писателя – в частности, опытом ялтинского рассказа «Студент», который, по определению В.Альбова, стал началом нового этапа в творчестве Чехова. Чехов статью прочитал Альбова прочитал и против этого утверждения не возразил. Главной мыслью зрелого Чехова стала мысль о факторах, которые противостоят разложению, энтропии. Это мысль о правде и красоте евангельских истин, которые определяли и будут определять жизнь на земле.
* * *
Сноски: